Тишина над пропастью

Мертвенный сумрак, окутавший равнину, постепенно уступал место молочному предрассветному туману. Гатс не видел, как отступает струящаяся пелена, и какие оттенки приобретает сонное, оцепеневшее небо, и лишь смотрел, как сквозь ткань, которой покрыты повозки, в одной из которых лежал он, по капле сочится внутрь холодный бледнеющий свет. Гатс лежал так долго – быть может, несколько часов, а, быть может, целую ночь. Последние дни, посвященные спасению Гриффиса, выпили из него все силы, и глубокий, непроницаемый сон без сновидений стал бы наилучшим прибежищем для его усталого тела, но заснуть не получалось. Он думал о том, сколько всего произошло за какие-то несколько дней, и теперь ему казалось, что весь год скитаний был просто блеклым воспоминанием на задворках памяти. Реальны же были лишь эта граница, за которой начиналась неизвестность, этот белый свет, окутывающий каждую клеточку тела, тянущая боль в мышцах, едва схватившиеся свежие раны и необъятная, фактически осязаемая боль Гриффиса, который лежал в этот миг в точно такой же повозке, и точно также не мог сомкнуть глаз в этот потерявшийся час застывшего времени. Осознав, что ночь растворилась, оставив позади лишь горечь размышлений и бесчисленные тщетные попытки заснуть, Гатс поднялся и выбрался из повозки. Утро все увереннее занимало свои пределы, однако, воздух по-прежнему был свеж и прохладен, и первый глубокий вдох помог Гатсу хоть немного оправиться от чугунной тяжести гнетущих мыслей. Он бесцельно побрел по спящему лагерю, как вдруг его внимание привлек легкий свистящий звук – это метательный нож Джудо пронесся в нескольких метрах от Гатса и воткнулся в деревянный бок ближайшей повозки. – Гуляешь? – с легким смешком поинтересовался обладатель ножа, который сидел, развалившись на мягкой траве у потухшего костра. – Не спится, – устало улыбнулся Гатс и подошел ближе к своему неожиданному собеседнику. – Вот чудной, – засмеялся Джудо, прищурившись разглядывая друга. – Наконец-то можно отдохнуть, перевести дух после всей той кутерьмы, что творилась в последнее время… А ему не спится. – Кто бы говорил, – усмехнулся Гатс, усаживаясь рядом. – А что остальные? Лукавая улыбка исчезла с лица Джудо, и в его глазах, за и их серьезным спокойствием, скрылась едва заметная мрачная тень. – Честно говоря, все очень подавлены. Но пока держатся. Коркас, правда, напился еще с ночи и наговорил много лишнего. Ну, ты представляешь. Он знал, что все это ни к чему не приведет. Повторял, что лучше было умереть в бою, чем медленно загибаться в скитаниях. Но мы как-то его утихомирили. Гатс молчал, рассеянно глядя на то, как пепел от потухшего костра разлетается по ветру. – Пиппин тоже встал рано и пошел нарубить дров. Как все проснутся, надо будет хорошо подкрепиться. Придется решать, как быть дальше. День предстоит тяжелый. Даже в самых страшных снах никому не могло пригрезиться, что закат обернется роковым Затмением, хотя мучительное ожидание последнего дня Ястребов уже опускалось на плечи незримым грузом. Но пока полуслепое солнце лишь робко проглядывало на светлеющем небосводе, вся эта предутренняя картина была наполнена непроницаемым спокойствием, и даже стук топора Пиппина где-то в отдалении вселял безмятежную уверенность в неизменности окружающего мира. Гатс вздохнул и прислушался, на несколько секунд растворившись в этом стройном, размеренном звуке. – Ну а ты сам как? – спросил Гатс, поднимая взгляд на Джудо. – Не знаю. Стараюсь вести себя так, как будто ничего не произошло. Стенаниями делу не поможешь, так чего лишний раз расстраивать ребят. Но на самом деле... Джудо удобнее устроился на траве, закинув руки за голову, и устремил взгляд к небу. На миг ему показалось, что там мелькнула белая птица, но уже через несколько секунд он не мог различить ее контуры в облачной дали. – На самом деле, я и сам не могу спать. Стоит закрыть глаза, и из тьмы начинают появляться чудовища. То я вновь вижу Адских псов с их уродцем-предводителем, то этих наемников-убийц из восточного клана. Я снова чувствую сырость темницы, где держали Гриффиса, вижу все его раны, заглядываю ему в глаза... И, знаешь, его взгляд – самое страшное из всех этих чертовых видений. Джудо ненадолго замолчал, а потом привстал, прошелся ладонью по лицу, словно хотел стряхнуть с себя это наваждение, и слабо улыбнулся Гатсу. – Но об этом все равно не узнает никто, кроме тебя. Я не могу избавиться от этих мыслей, но, по крайней мере, я жив, и я все еще могу идти вперед. Пожалуй, у меня даже хватит сил тащить за собой того, кто не может идти. Главное – сейчас быть всем вместе. Только так мы сможем выбраться из этого кошмара. Гатс посмотрел на друга с нескрываемой теплотой. – Знаешь, ты действительно сильный. Джудо от всей души рассмеялся. – И это говорит мне тот, кто своими руками разит монстров, на которых и посмотреть страшно? Ну спасибо! Я почти готов в это поверить. На секунду показалось, что это была просто беззаботная беседа двух друзей в момент затишья перед боем, но уже в следующий миг на лицо Джудо вернулась едва заметная, но все же проступающая сквозь пелену серьезности мрачная тень. – Только вот есть человек, которому я никак не смогу помочь. Что бы я ни сказал, мои слова ее не утешат, – он горько улыбнулся. Гатс встрепенулся и сразу же отозвался. – Каска? Где она? – Пошла вниз по склону, к реке. Эх, что за ночь? Хоть кто-нибудь вообще смог уснуть? При мысли о том, что Каска тоже мучилась, все глубже проваливаясь в неясную, смутную темноту бессонницы, Гатс почувствовал, как болезненно сжалось его сердце. Джудо заглянул ему в глаза, словно самое важное, что он хотел донести, он мог выразить только взглядом, а не словами, и лишь тихо, но твердо произнес: – Ей нужен ты. Иди к ней. Гатс с благодарностью посмотрел на Джудо и лишь еле заметно кивнул. Вскоре Гатс уже шагал по пологому склону холма, устланному шелковым одеялом сочной травы. Ласковый прохладный ветер гладил его волосы, и промозглая утренняя свежесть понемногу таяла в сухом тепле солнца. Умиротворяющий пейзаж незаметно зачаровал его, и только переливчатые блики реки, рассекающей зеленое полотно равнины, вернули его в привычную ясность сознания. Тут же он нашел взглядом одежду и оружие Каски, которые смиренно дожидались свою обладательницу на берегу, и поодаль, среди упругой гладкости волн, ее собственную смуглую спину. Он подошел к самой воде и замер, глядя на девушку, словно боялся, что ее образ растает в облаке солнечного света, как прекрасное видение. Каска встрепенулась, почувствовав чужое присутствие, и, кажется, уже приготовилась к резкому броску, чтобы как можно скорее схватить свой меч, покоящийся на берегу, но, заметив Гатса, лишь бросила на него беглый, немного смущенный взгляд и снова отвернулась. Гатса насторожила ее отчужденность, но мысль о тепле ее кожи в сочетании с освежающей прохладой воды в тот момент показалась ему спасительной. Он оставил свою одежду на берегу, рядом с вещами Каски, и неспешно зашел в воду. Ее обжигающий холод будто возвратил его из долгого навязчивого морока. Он подошел к Каске, стоящей к нему спиной, по пояс в воде, и обнял ее за талию. Они замерли в неподвижности, словно два камня, которые играючи огибала река, несущая свои быстрые, словно ожившие волны. Несмотря на то, что Каска даже не шевельнулась, Гатс ощущал, как внутри ее тела, за покровами гладкой молодой плоти, разрывается от боли и желания скрыться ее горячая, маленькая, живая сущность. Все ее мышцы напряглись и словно одеревенели, и в этой незыблемости чувствовалось столько внутреннего движения, желания отстраниться, оттолкнуть, оторваться, что Гатс на мгновение утерял веру в реальность этого прикосновения. Тем не менее, она не отстранялась, словно миг нерешимости, когда ищешь глазами путь к отступлению, растянулся до нескольких тягучих и мучительных минут. Надо было срочно что-то сказать, чтобы прервать это невыносимое ожидание. – Прости, я хотела подумать в одиночестве. – Иногда так можно только сильнее запутаться. Гатс немного крепче сжал девушку в объятиях, словно это могло победить ту холодную отчетливость сомнений, которую поселили в нем последние минуты. Тем не менее, он понимал, что его собственным объятиям не хватает теплоты, а словам – той спасительной убедительности, которые могли бы избавить Каску от ее тревог и волнений. Он знал, что по-прежнему хочет быть с ней, но этот факт как будто бы подсказывался ему разумом, не затрагивая область чувств. Может, он сам скрыл свою душу за непроницаемой броней, чтобы не сойти с ума от ужаса и боли, преследующих его по пятам последние дни. Тем не менее, после всей той сумбурной плеяды событий, которые повлекло спасение Гриффиса, ему казалось, что все, что предшествовало тому роковому дню, отодвинулось в памяти на много лет или даже десятилетий назад. И теперь он думал, что Каска всегда была его в жизни, словно стала незаменимой, но привычной частью его мира. Он чувствовал по отношению к ней тепло и привязанность, но это были тихие, незаметные чувства, не имеющие ничего общего с всепоглощающей любовью и иссушающей страстью. Мысль о том, что еще несколько дней назад они вместе задыхались в пряных лесных травах, оставляя поцелуи на соленой коже друг друга, теперь казалась им обоим какой-то неправдоподобной и даже немного постыдной. Гатс опустил руки, и одна из повязок, которыми были перемотаны его раны, спустилась с предплечья, и ее белесая полоса с бурыми пятнами крови стала мягко подниматься и опускаться в такт движению волн. Каска выпорхнула из объятий Гатса, с каким-то судорожным облегчением покинув путы его бессмысленной нежности, и сделала несколько нетвердых шагов в сторону берега. – Я… я пойду, ладно? Пора возвращаться в лагерь. Скоро все проснутся. Гатс несколько секунд задумчиво наблюдал, как стелется за спиной Каски переливчатая дорожка пасмурно-бледных отсветов на воде, когда вдруг в груди у него что-то оборвалось, и он с болезненной очевидностью осознал, что в этот миг от него без возврата ускользает нечто важное, незаменимое. Он в секунду нагнал Каску и, не решившись на новые объятия, лишь мягко дотронулся до ее плеча. – Подожди. Я только оттуда. Можно не спешить, все еще спят. Послушай, ты не должна все брать на себя. Я же вижу, как тебе тяжело. Давай все решим. Давай вместе во всем разберемся. Каска снова как-то поникла под его рукой и лишь отрешенно слушала, что говорит Гатс, тоскливо глядя в сторону берега. Наконец, она развернулась к нему и рассекла поток упрямых, требовательных фраз Гатса неуверенным полушепотом. Это были интонации маленькой девочки, с мольбой в голосе просящей разрешение у взрослого. – Пожалуйста, можно я пойду? Спасибо за то, что ты говоришь, но сейчас это не поможет. Иногда решения – это лишь громкие слова. А ведь надо просто делать то, что можешь. И я знаю, сейчас я должна быть не здесь. Прости. Гатс смотрел на нее с нежностью и горечью и не мог подобрать слова в качестве ответа. Все, что могло быть сказано, все, что могло быть сделано, казалось в тот момент совершенно пустым. Не дожидаясь его ответа, Каска поймала стелящийся по воде лоскутик ткани, спадающий с предплечья Гатса, и принялась перевязывать его обнажившуюся рану, словно разрастающееся чувство вины хотя бы отчасти должно было искупиться парой вымученных ласковых жестов. – А ведь, по сути, я могу сделать так мало. Мне просто тошно от своей слабости. Гатсу показалось, что на ее глазах выступили слезы, но она не решалась поднять на него взгляд, продолжая сосредоточенно цепляться им за растрепанный край повязки. Ему вновь захотелось прикоснуться к ней, закрыть ее собой, погладить по голове как ребенка, отодвинуть с жестокого пути будущего и сделать все за нее. Он бережно снял ее руку со своего предплечья и коснулся губами ее непослушных цепенеющих пальцев. – Не думай об этом. Если даже тебе не хватит сил, я сам… Не успел он договорить, как Каска вновь напряглась, судорожно вздохнула и разорвала хрупкую цепь прикосновения, словно сама в тот час была подобна воде, неумолимо утекающей сквозь пальцы. Она отдалилась – на этот раз безвозвратно, и лишь безотчетно бросила Гатсу в ответ милостыню искренности и оправдания. – Не нужно. Мне правда ничего не нужно, Гатс. Может быть, немного понимания. Но это сейчас неважно. Как я могу думать о себе, когда Гриффис… Сейчас я должна быть с ним. Я пойду посмотрю, как он там. Не оборачиваясь, Каска поспешила к берегу, а Гатс остался стоять в воде, безвольно опустив руки, еще помнящие обманчивую теплоту отвергнутых прикосновений. На мгновение все стало настолько ясным, болезненно-четким, до отвращения очевидным, словно кто-то легким движением пальцев сорвал покровы тьмы со всех самых смутных мыслей, страхов, желаний, догадок, в которых Гатс не мог признаться даже себе самому. Имя Гриффиса стало объяснением всему происходящему, оно же являлось его причиной. Оно и теперь, после целого года в бегах и забвении, высилось перед Гатсом подобно скале, до вершины которой было не дотянуться. Он не смотрел, как Каска выбиралась из воды, куталась в привычное одеяние, шла обратно в лагерь. Снова становилась такой, какой она была для всех, не оставив ни толики себя лишь для него. Вряд ли в тот миг он вообще замечал что-то вокруг себя. Только спустя некоторое время Гатс почувствовал, как осмелевшее солнце жаром разливается по его спине. Несколько раз погрузившись в успокоительную бездну речной воды, он вернулся на берег. Идти к отряду он не спешил, хотя жизнь в лагере действительно начинала оправляться от бремени тревожной ночи. В сущности, даже сближаясь с людьми, он все равно невольно выбивался из их теплой, дышащей, трепещущей, слишком человеческой, слишком тесной общности. Конечно, он был привязан к ним, но отчего-то в решающий момент выбирал одиночество, от которого бежал и к которому возвращался с самого детства. Но теперь даже спасительная вера в истинность собственного выбора его покинула. Жизнь, к которой он пришел год назад, избрав путь своего меча единственной мечтой, показалась ему наивным юношеским заблуждением, оторванным от настоящей жизни, полной ненаигранных, страшных и способных заполонить целый мир чужих страданий. И даже когда в этом уютном коконе обретенной мечты начала зарождаться жизнь прекрасной бабочки, и в его жизнь вернулась та, ради которой хотелось жить, за которую хотелось сражаться – даже тогда эти представления оставались столь далекими от действительности, что на то, чтобы их разрушить, хватило и дня. Его плоть, его мечта – его меч теперь лежал где-то сломленный, искалеченный, измазанный в дурной грязной крови поверженного чудовища, Вьяльда, торча из его мертвой гортани. Его избавление, его исцеление, его только-только наполнившаяся смыслом жизнь – Каска – любила, любит, и теперь уже точно будет любить только одного человека – Гриффиса. Осознавая это, Гатс не испытывал злости, обиды, ревности или какого-то еще из тех опасных чувств, что, поселяясь в душе, вечно травят ее уничтожительным ядом. Конечно, ощущение так неожиданно образовавшейся в душе пустоты намертво сковало его сердце, но все-таки у Гатса еще оставалось нечто, что отделяло его от финальной черты полного всепоглощающего отчаяния – это была надежда. Надежда на то, что еще можно вернуться в прошлое, где такой радостью озарялись победы в сражениях, так живо сверкало свежее лезвие меча, так жарко разгорались костры на привалах, сладко лилось вино, так приятно алели в отсветах огня родные лица, и растворялись в семейном, немного обманчивом тепле ощущения вечной никчемности, вечной потерянности. В общем, если и существовала еще эта робкая, смешная, неправдоподобная, завораживающая, сумасбродная надежда, то она была в Ястребах. И в самом главном человеке, без которого ничто из этого просто не могло существовать – в Гриффисе. Гриффис. Тот, кому Гатс однажды вверил свой меч и свою жизнь. И пусть гордость взяла верх над чувствами, и желание служить сменилось желанием приблизиться, догнать, сравниться – все равно, этот человек был и всегда будет недосягаемым. Все люди, встречавшиеся Гатсу на его пути, все соратники и враги – все, даже Каска, по сути, принадлежали земному миру с его людским теплом, раздором, страстями. Но все, что касалось Гриффиса, как будто обреталось где-то в другой плоскости, было окутано слепящим глаза светом, преисполнено мистическим ожиданием какого-то другого непредставимого будущего. И пусть теперь, после целого года пыток, Белый Ястреб лежал чуть живой, и крылья его были изломаны, тело искалечено, разорванные клочья кожи обнажали мышцы и кости, а грубо зарубцевавшееся основание языка терялось в темноте его рта за бледными рассеченными губами – все равно, все по-прежнему зависело от него и только от него. Только он мог управлять будущим. Только он мог решать, кому жить, а кому умереть. И сейчас в душе Гатса, среди обломков ожиданий и представлений, все еще горел огонь упрямой воли к жизни, и вся его сущность, вся его личность в этот момент устремилась к Гриффису. Лагерь оживал, но там по-прежнему царило траурное молчание. После того, как стало понятно, что спасение Гриффиса не станет новой главой в истории отряда, а лишь ознаменует его печальный конец, воины сникли и лишь сидели с потухшими лицами в ожидании хотя бы какой-то ясности, любого приговора. Тем не менее, никто не уходил, словно общее горе навеки связало солдат Банды Ястреба неразрывными узами. Они собирались по трое-четверо человек вокруг костров, ведя отрывистые, тихие разговоры. Терпение, смирение, ожидание – таким был лейтмотив этого утра. Кто-то приводил в порядок доспехи и оружие, даже осознавая, что славные битвы уже позади, несколько солдат перевязывали раны товарищам, а один мягко поддерживал друга, у которого на груди под повязками проступал бурый контур глубокого пореза, и поил, прислонив кружку к побелевшим губам раненого. Гатс шел мимо и смотрел на все происходящее со странным чувством гордости и печали. Кто-то окликнул его: «Командир Гатс!», и сразу несколько сидевших рядом солдат искренне просияли. А последнее, что Гатс уловил, подходя к повозке Гриффиса, это был преисполненный боли и презрения взгляд Коркаса, который нахохлившись сидел у костра в компании Пиппина, а также прозвучавший где-то неподалеку напряженный смешок Джудо, который изо всех сил пытался приободрить окончательно сникшую Каску. Но вот Гатс влез в повозку, где находился Гриффис, и все звуки и краски внешнего мира для него вмиг исчезли. – Прости, что так рано, – с улыбкой проговорил Гатс, устраиваясь рядом с другом. – Мне захотелось тебя увидеть. Последняя фраза повисла в воздухе, обнажая зияющую пропасть между наивной ласковостью озвученного и удручающей картиной действительного. Гатсу показалось, что Гриффис печально усмехнулся. Увидеть? На что тут можно смотреть? Его неестественно тонкие руки покрывала сеть из лоскутов, и лишь серые кончики пальцев проглядывали сквозь их бледную паутину. Каждая кость выдавалась вперед, заостряя его болезненную худобу, а ребра, кое-где лишенные кожи, даже под повязками проступали настолько, что их можно было сосчитать до одного. Болезненно тонкую шею венчала тюремная маска, которая казалась неестественно большой по сравнению с высохшим телом, и сквозь ее прорези на Гатса смотрели усталые, но все еще полные едкого зубоскальства над собственной слабостью глаза. Тем не менее, во взгляде Гатса не читалось ни намека на жалость, от которой уже выворачивало наизнанку. Ей щедро потчевал Гриффиса каждый, кто решался к нему подойти, и ее так плохо прятала за полуприкрытыми ресницами Каска. Гатс же смотрел на Гриффиса прямо и открыто, словно не видел всех этих ран и увечий, как будто перед его глазами как прежде был прекрасный рыцарь с лицом ангела, а не эта бледная тень человеческого присутствия. – Ну и ночка. Ни на минуту глаз не сомкнул, – устало выдохнул Гатс. – Ты ведь тоже не спал? Я как будто чувствовал это. Гриффис неподвижно сидел, внимательно, но как-то отрешенно глядя на друга, но даже по мимолетному выражению его глаз Гатс понял, что не ошибся. Тем не менее, здесь, рядом с Гриффисом, самому Гатсу было так спокойно, словно время остановило свой бег, и пространство сжалось до маленького теплого мирка, внутри которого они находились. Только изредка ткань, которой была укрыта повозка, трепетала от ветра, и внутрь проникало несколько лучей осмелевшего солнца, или сочный клочок зелени разрезал окружающую их приглушенную тень. Гатс прилег рядом с Гриффисом, примостив голову на край подушки, о которую тот опирался спиной. – Ладно, это ничего. За границей Мидланда будет спокойнее. Не нужно будет все время ждать погони. Мы с Каской, – Гатс немного запнулся, выговаривая это имя – он будто снова почувствовал озноб ее отчуждения, – мы все устроим. Уже скоро… Да, совсем скоро. Черт, как же хочется спать. Он безотчетно прикрыл отяжелевшие веки и замер, отдавшись ощущению застывшего времени. На него тут же стали надвигаться смутные дремотные видения. Гриффис смотрел на Гатса сквозь прорези в маске, и ощущение его присутствия, кажется, немного приглушало боль и отодвигало на задний план кровоточащую гордость и спелую, набухавшую целый год в непроницаемом мраке темницы обиду. Он тихо приподнял руку и медленно провел ладонью над головой Гатса, не решаясь дотронуться до его волос. – Кстати, Каска уж наверняка будет с тобой, – прошептал Гатс, все глубже погружаясь в теплую пропасть сна. – А я так хотел уйти вместе с ней… Рука вздрогнула, едва не коснувшись повязок, протянувшихся поперек лба Гатса, и Гриффис тут же убрал ее. Снова напомнила о себе язва ревности, неприятно зудевшая все последние дни. Гатс же готов был раствориться в мягкой иллюзии спокойствия и выпасть из степенного хода вещей на несколько утренних часов, но мысль о том, что он хочет сказать Гриффису нечто важное, держала часть его сознания в реальности. – Так невовремя… Я же должен… Не закончив фразу, Гатс выпустил нить, связующую его с настоящим, и его поглотила неожиданно нахлынувшая волна забвения. Гатсу показалось, что он закрыл глаза всего на секунду, но, проснувшись, он не мог определить, сколько времени прошло в действительности. Во внешнем мире как будто бы что-то изменилось – хотя, на самом деле, лишь солнце скрылось за набежавшей пеленой туч, и темнота, притаившаяся по углам повозки, стала плотнее. Ему показалось, будто он услышал шум дождя, но тот был слишком далеким, словно шел где-то за гранью воспринимаемого. Сперва Гатс заметил белеющие повязки на руке Гриффиса, после чего вновь ненадолго закрыл глаза, словно привычность мира извне его успокаивала, но потом его взгляд скользнул выше и неожиданно зацепился за потускневший локон светлых волос. Он уже видел их в сыром мраке темницы, но в памяти Гатса они все еще были блестящими и полными жизни – такими, какими он запомнил их год назад. Все время после освобождения Гриффис провел в тюремной маске, скрывавшей его голову. Это значит… Взгляд смело проложил себе дорогу дальше и тут же замер на знакомом, нежно очерченном профиле. Его черты немного терялись в воцарившемся полумраке, но их тут же щедро дорисовало воображение. Сердце у Гатса сжалось от какого-то дикого двойственного ощущения радости и скорби. – Давно пора было снять эту штуку, – проговорил Гатс все еще сонным и каким-то немного чужим голосом. В ответ на лице Гриффиса проступил росчерк горькой улыбки, но Гатс вряд ли уловил это за покровом воцарившегося сумрака. – В последнее время много всего случилось, – продолжал Гатс, отрешенно глядя, как серая ткань, импровизированное небо их маленькой игрушечной вселенной, наливалось тяжестью. Может, и вправду где-то по ту сторону мира начинался дождь? – Иногда мне кажется, что у меня ничего не осталось. Но сейчас, рядом с тобой, мне даже думать об этом не хочется. То, что у меня было, что я оставил сам… Это не сравнится с тем, что у тебя отобрали. До сих пор не могу забыть ту тварь, что целый год измывалась над тобой. При воспоминании о тюремщике из Башни Возрождения Гатс сжал руки в кулаки, Гриффис же молчал и, казалось, даже не смотрел на друга. Но даже в темноте можно было заметить, как остекленел его взгляд. – Но, если есть хоть малейшая надежда все исправить, уж поверь, я ее не упущу. Я слишком поздно понял, что мне дорого. Я был слишком горд, чтобы понять. Я был уверен только в одном – что не хочу идти за чужой мечтой. Гатс рывком поднялся и продолжил говорить, не замечая, как каждая его фраза становится все более горячей, хлесткой и разрушительной. Гриффис же по-прежнему был тих и неподвижен, словно даже малейшее движение взгляда стоило ему в тот момент нечеловеческих усилий. – Но я даже не думал о том, что за каждой далекой, непонятной мечтой может стоять важный для меня человек. И что все мечты, цели, идеалы – это, черт возьми, просто чушь по сравнению с той болью, которую могут испытывать эти люди. Он все сильнее горячился, вскрывая каждую из внутренних ран, что только-только начали затягиваться. – Меня не было рядом с этими людьми. Я не смог их защитить. И я знаю, что буду винить себя за это до конца жизни. Но ведь что-то можно сделать и сейчас! И пусть ты думаешь, что уже поздно, что уже ничего не изменить, я уверен, я знаю, что поступаю правильно! Гатс попытался прорваться сквозь кокон сковывающей темноты, чтобы заглянуть Гриффису в глаза, но тот лишь смотрел вперед ровным взглядом, словно его непроницаемое лицо существовало отдельно от тела. Только рука его, невидная Гатсу, сжимала бок покоящейся рядом тюремной маски и предательски холодела. – Я остаюсь, Гриффис. Признание грянуло подобно раскату грома. Гриффис не раз слышал эти слова в своем сознании, прокручивал, пестовал их, жаждал и отвергал, словно боялся признать свою зависимость от них, когда стыд и отвращение к собственной слабости перехлестывали через край. Он слышал их в полузабытьи, словно сны открывали для него лазейку в прекрасный несуществующий мир, куда хотелось бежать, не чуя ног, но, стоило цепи его кандалов натянуться, как его тут же выбрасывало в реальность. И, пробуждаясь на грязном холодном полу темницы, Гриффис не раз повторял эти слова с болью, тошнотой, странным сладковато-горьким привкусом на губах, словно они дразнили его своей близостью и своей эфемерностью, все больше подталкивая его к безумству отчаяния. Но теперь, когда он услышал их в действительности, он не ощутил почти ничего из тех чувств, словно вместе с тканями и мышцами у него вырезали немалую часть души, оставив лишь мертвенную пустоту на прежнем месте. Только боль, остаточная боль, словно сгусток застарелой крови, вылилась в тот момент из растревоженного рубца. – Я остаюсь с Ястребами – своей семьей, своими друзьями. Я остаюсь с тобой, Гриффис. Может, Гатс мог бы почувствовать, как бешено билось сердце Гриффиса в тот момент, но он был слишком оглушен собственным сердцебиением. Еще когда их маленький отряд пробирался в тысячелетнюю Башню, чтобы спасти предводителя, Гатса раздирали сомнения по поводу их предстоящей встречи. Он догадывался, что обида, поселившаяся в душе Гриффиса после его внезапного ухода, не могла исчезнуть просто так. Однако, встреча была преисполнена слепой радостью, а минуты мирных привалов ознаменовались теплом, грустью и хрупким прообразом взаимопонимания. Гатс был счастлив, что может говорить с Гриффисом, открыто смотреть на него и даже ощущать немного отдачи: мимолетный оттаявший взгляд или случайное прикосновение. Тем не менее, эта обида никуда не делась, и иллюзия воцарившегося мира трещала по швам, обнажая прорехи, где кишели разросшиеся в сумраке темницы демоны: злость, ревность, одиночество, голод, зависимость, гнев, отчаяние. Но все эти чувства давно были выпущены на волю, так что в какой-то степени перестали принадлежать Гриффису. И сейчас, глядя на него, Гатс не ощущал ни одного ответного душевного порыва. Само существование Гриффиса в нынешнем состоянии уже выступало немым укором за произошедшее год назад в тот фатальный день, после которого все пошло прахом. Чтобы не слышать этих мыслей, Гатс продолжал азартно и убежденно говорить. – Ты думаешь, что это ничего не изменит, но это неправда. Мы уйдем из Мидланда туда, где нас никто не знает. История Ястребов начнется заново. Гатс слегка сжал предплечье Гриффиса, словно хотел, чтобы ему передалось это воодушевление, и только сейчас заметил, что тот дрожал. – Если нужно, снова станем наемниками. Пусть так, это только первый шаг. Мы с Каской будем командовать отрядом, но все решения будем принимать вместе с тобой. Битвы идут не только на поле боя. Иногда для того, чтобы изменить их ход, достаточно пары хитростей. Ты же знаешь, что Ястребы зашли так далеко только благодаря твоим блестящим планам! Из груди Гриффиса вырвался шелестящий хрип. Ему хотелось любыми средствами прекратить этот сумасшедший поток бесплодных идей, в котором Гатс пытался обрести самооправдание: приказать, схватить за горло, ударить… Но все это требовало запредельных сил, от которых Гриффиса отделяли непреодолимые барьеры беспомощности. Он лишь тихо положил ладонь поверх руки Гатса, чтобы хоть немного успокоить разыгравшуюся бурю, и выпустил на волю несколько бесплодных мыслей, что были обращены не вовне, а, скорее, к себе самому: «Какой смысл в этом всем, если цели уже не достичь? Все было так близко – казалось, достаточно лишь протянуть руку… Но теперь для моей мечты в этом мире нет места». Гатс с удивлением отметил, что, несмотря на внешнюю отрешенность Гриффиса, его ладонь трепетала, и повязки пропитались влагой. Чем больше ему открывались истинные чувства Гриффиса, тем скорее его пыл шел на убыль, а фразы теряли живость и становились бесцветными. – Нет, все правда будет хорошо. Все изменится. Ведь мы… Ведь я… Несколько минут они сидели оцепенев, словно только сейчас им открылась полная картина будущего: граница, за которой находится пустота, и день, который не доживет до вечера. Все, что их окружало: сам воздух, которым они дышали, каждая секунда вязкого времени – казалось невыносимым. Словно в насмешку тьма предательски уступала место свету, и предгрозовой сумрак сменялся настырным солнцем. Их темное прибежище снова понемногу светлело, звуки извне становились громче, краски ярче, и по сравнению с беснующейся снаружи жизнью они были словно две бледные тени, забытые на стене. Гатс украдкой взглянул на Гриффиса, и в этот самый момент всколыхнулся подхваченный ветром полог повозки, и с непристойной решимостью внутрь проскользнула полоса ясного солнечного света. Она рассекла их тела и коснулась их лиц, и тут же каждая зыбкая линия приобрела жестокую отчетливость. Содрогнувшись, Гатс вгляделся в лицо Гриффиса, на котором можно было прочесть всю историю, всю исповедь его года мучений. Впалые щеки рассекали глубокие шрамы: не успевал один участок плоти схватиться, как его кроили снова и снова, и причудливые рубцы, розовые, пунцовые, белые, громоздились друг поверх друга каким-то немыслимым узором. В нескольких местах кожа была разорвана настолько, что неровные края ран едва сходились, обнажая бледную мякоть кожи за багровыми краями шрамов. Где-то плоть была прижжена до коричневой твердой корки. Но Гатса заставили содрогнуться не эти раны – он прошел слишком много кровавых сражений, чтобы отводить глаза при виде искореженной человеческой плоти. Именно выражение лица Гриффиса навсегда отпечаталось в памяти Гатса, разъедая его внутренний взор навязчивыми страшными видениями: на этом лице, где живой осталась лишь синева глаз, подернутых горечью, красовалась сладкая обреченная улыбка. Она не была ни насмешливой, ни язвительной, ни зловещей – скорее, она лишь тихо возвещала о том, что история закончилась в этой самой точке. В ней было что-то трогательное, потерянное и прощальное. Гатс с трудом удержался от того, чтобы отвести взгляд, но все-таки нашел в себе силы заговорить. – Мне нужно задать тебе последний вопрос. Думаю, я уже знаю ответ, но только ты можешь развеять все сомнения. Ты никогда не простишь меня? Через минуту Гатс уже выбрался на солнечный свет, покинув сумрачное убежище Гриффиса. Тут же на него направилось несколько взглядов, и с разных сторон долетели стрелы несвоевременных фраз. «Как там Гриффис?» – вопрошало целое нестройное многоголосье, обрушившееся на Гатса, как ушат холодной воды. «Каска сказала, что скоро будет собрание. Велела никому не расходиться», – донесся до его слуха преданный голос Джудо. «Куда ты? Ты куда? Куда ты собрался?» – несколько возгласов ударили Гатса в спину, но все эти бессмысленные вопросы остались без ответа. Он шел, как во сне, словно всю реальность для него затмил последний образ, отпечатавшийся в его сознании. Где-то сзади продолжал струиться по ветру полог ближайшей повозки, и даже на расстоянии десятка шагов можно было различить, как Гриффис лежал, съежившись под грубым серым одеялом, и голову его все так же скрывала тюремная маска. «Посмотрите на него, ему даже рот открыть лень. Вот кому на всех наплевать, кроме него самого», – продребезжал уже совсем издали едкий голос Коркаса и растворился в разыгравшемся ветре. Гатс шел – сначала медленно, неуверенно, а затем натужно ускоряя шаг, словно хотел как можно быстрее вырваться из липкого дремотного плена гибельного утра. Он опомнился только тогда, когда был уже далеко от лагеря, и перед его взором открылось гладкое нехоженое поле, которое, казалось, еще не знало человеческого присутствия. Под пестрым пронзительно-голубым небом, заполненным новорожденными клочьями облаков, простирался ковер изумрудно-зеленой свежей травы, и словно мельчайшие островки в волнующемся море, высились там и тут горячие серые камни. Тянулись к солнцу сочные стебли кипрея, разносили дурманящий аромат цветы. Повсюду вспыхивали лиловым пламенем кисти вереска, над которыми носились пчелы. И, казалось, все вокруг просто дышало жизнью, кипело, крепло и разрасталось, и сама земля трепетала, эхом отзываясь на пульс обновленного мира. Но Гатс видел только, как по-прежнему улыбались ему рассеченные серые губы, и мрак извне мешался с внутренней темнотой безысходности. Мир начинал свой привычный цикл, земля жила ощущением грядущего шторма, но было очевидно, что незыблемости этого мира ничто не угрожает. Даже когда люди сотрутся с лица земли, и от тех, кто сейчас дышит, горюет, ждет и чувствует, не останется и горстки пепла, эта громада мира будет существовать наперекор любому ненастью. Гатс почувствовал себя самым безжизненным существом на этом пульсирующем, теплом пространстве. Воспоминание о последнем немом ответе Гриффиса сразило его, словно выстрел. Гатс остановился и, обессилев, опустился на мягкую траву, словно заглядывал в разверзающуюся пропасть, которую последний, едва заметный жест Гриффиса сделал непреодолимой. На теплый покров свежей травы упало несколько капель запоздалого дождя. А, может, и дождь, и темнота были лишь внешним проявлением того, что так старательно прятали вглубь, за тысячей затворов, еще не умеющие понять и почувствовать одинокие души. Отчаянный обессиленный крик отразился гулким эхом от стен этой пропасти, выплеснувшись наверх нарастающей волной гнева и ужаса. Но на солнечной поверхности настоящего мира не шелохнулась ни одна травинка.

[07.2012]