Seven sins

— Это неправильно, — Грейнджер говорит настолько тихо, что ветер уносит её слова в полуоткрытое окно, — неправильно, — торопливо добавляет девушка, будто Пэнси изначально не расслышала этого мерзкого слова. Разумеется, расслышала, но нет времени для реакции — пока слишком занята слежкой за силуэтом Гермионы, которая бегает из одного угла дома в другой, торопливо собирая вещи: бежевый свитер, небрежно брошенный на пол вчера, стыдливо укрывается шторой, будто не хочет покидать нагретое местечко. Нижнее белье, развешенное на небольшом балконе, бесчисленные белые блузы и пиджаки — всё летит в большой потертый чемодан. — А ты всегда делаешь только то, что правильно? — с усмешкой проговаривает Паркинсон, раскинувшись в огромном обитом кожей телят кресле, выпуская в потолок тонкие струи дыма; иногда из кольца губ в комнату, пронизанную атмосферой нервозности, вылетают небольшие белёсые колечки. Она выжидает и не торопится остановить спешку, ибо прекрасно знает, что в конце концов происходящее закончится бурным примирением на смятой простыне — так происходит всегда, когда Грейнджер, поддавшись визгу морали, пытается разорвать все, что дорого им обеим. Сбегать всегда проще, чем пытаться бороться со своей истерикой, верно? — Что в твоем понимании правильно? Но вопрос даже через минуту остается без ответа, тишина комнаты нарушается лишь тяжелыми шагами Грейнджер и приглушенным пением Элвиса из другой комнаты, который через рупор граммофона совершенно не старается развеять напряжение, давящее на головы двух девиц, своим «Отелем разбитых сердец» — прекрасное музыкальное сопровождение для расставания, не так ли? На самом деле, Паркинсон купила в антикварной лавке этот музыкальный аппарат по прихоти Грейнджер — абсолютно всегда осуществляет её желания, которые та озвучивает как бы вскользь, возможно, даже не задумываясь. «Здорово было бы иметь граммофон или патефон, да?» — спросила Гермиона, когда Паркинсон включила хрипящее радио, настроившись на волну с современной музыкой, и вновь побрела обратно в постель. «Вот это бы была настоящая музыка, а?» — Семья, дети, — видимо, Грейнджер всё-таки вспоминает о своем воспитании, которое твердит что-то о том, что невежливо игнорировать собеседника. Но голос, которому девушка, глотающая неуверенность и обиду на саму себя, пытается придать твердость, предательски дрожит и срывается — скоро заплачет. — Это неправильно. — Это я уже услышала, — хмыкает Паркинсон, туша тонкую сигарету в пепельнице, что стоит рядом с креслом на бежевом кофейном столике. — Ещё аргументы имеются? — строго спрашивает она, лениво поднимаясь из кресла, а в это время Пресли затихает — кончается завод, и в комнате наконец остается место для тишины. Паркинсон шумно и устало выдыхает — сегодня через лавку в Хогсмиде, которой она владеет, прошло слишком много людей. В особенности она устала от молодых девчонок, которые, нервозно прикусывая губы и торопливо оглядывая помещение, просили особенное платье — естественно, ведь в Хогвартсе близился Хэллоуин. И, откровенно говоря, сегодня в её планы не входил очередной скандал с выеданием мозгов. Но Гермионе всегда плевать на чьи-то планы, она решила по-другому — вернулась из Министерства с выпученными глазами и сходу бросилась собирать свои пожитки. Когда Грейнджер аккуратно наклоняется, чтобы застегнуть молнию раздувшегося от вещей чемодана, Паркинсон неспешно подбирается к ней и касается пальчиками оголенной поясницы, благодаря лёгкий скользящий материал свободной блузы за то, что он, ведомый силой тяжести, слегка соскользнул по спине, почти открывая синим глазам полоску кружевного белого лифчика. Касание почти невесомо, своей неощутимостью оно грозится раствориться в воздухе и вылететь вслед за кричащими на улице ласточками. Но его достаточно, чтобы Гермиона вздрогнула, а Пэнси победно ухмыльнулась — прекрасно знает, что её козырь — руки, а спина, с остро выступающими позвонками, является эрогенной зоной заносчивой девчонки, которая теперь не торопится, однако, вернуть тело в вертикальное положение, а старательно делает вид, что возится с застежкой чемодана. Наманикюренные пальцы обеих рук чертят медленные зигзаговидные дорожки к худым бокам, а затем Пэнси касается ногтями бархата кожи этой части тела, отчего Гермиона шумно выдыхает, на секунду закусив губу — к сожалению, лицо скрыто от взора брюнетки, а потому свидетелем данной эмоции под кодовым названием «я так хочу остаться» является только грязно-серый чемодан. — Не сегодня, Пэнси, — видимо, Грейнджер старательно игнорирует обжигающий огонь внизу живота. И, наконец расправившись с застежкой, выпрямляется, боясь сделать шаг к двери и оставить уютный дом, к которому так сильно прикипела. И человека, к которому привыкла ещё больше. Который стоит сзади, почти прижимаясь всем телом. — Это неправильно, — и эта фраза почти взрывает обиженное сердце Паркинсон, а ошметки четырехкамерного горячат кости ребер так, что заставляют лицо персикового оттенка раздраженно покраснеть от перепада температур внутри, и рука почти сама собой тянется к горлу Грейнджер и сжимает, причиняя той тягучую боль, которая даже не позволяет вскрикнуть от неожиданности. Прижимает к себе ещё ближе, так, что выступающие тазовые кости Пэнси упираются в ягодицы Гермионы. И девушка ликует, потому как правая рука прямо сейчас слишком явно чувствует пульс Грейнджер — она на мушке, черт возьми. — Знаешь, что правильно, Грейнджер? — выдыхает Пэнси прямо в ухо Гермионе, сходя с ума от медового запаха тёмных волос, пока левая рука скользит по худому бедру, неспешно сминая вискозовую ткань юбки-карандаша, наслаждаясь нужной близостью. — Любовь, — серьезно выдает она и понимает, что им обеим тесно в одежде. И теснота ощущается с ещё большей силой, когда Гермиона, точно кошка, выгибает спину, прижимаясь ягодицами к девушке плотнее, заставляя ту прикрыть глаза и на секунду замереть. — Ты хочешь сказать, что любишь меня? — в вопросе только грамм непонимания и целая тонна лукавства, которую почти можно ощутить и сцеловать с пухлых губ Грейнджер, если только развернуть шатенку к себе. Но сейчас Паркинсон слишком пьяна наигранным незнанием в хрипоте голоса. — За что? — Есть семь причин, вытекающие в одну, — нарочито-неохотно проговаривает Паркинсон, резким движением поднимая тесную юбку к талии и ладонью накрывая промежность Гермионы, утопая в сладострастном выдохе и духоте комнаты. Она, пожалуй, занялась бы грудью Грейнджер, но если слишком затянуть ласки, от которых не наступает разрядка, нужная сейчас, чтобы заставить девушку остаться, дверь за ней с грохотом закроется, и дом погрузится в тишину. *** — Я ненавижу чертовы спагетти, — недовольно буркает Паркинсон, делая глоток приятного вина из бокала на тонкой ножке. — Ты съела всю тарелку, Пэнси, — шутливо замечает Гермиона, утирая губы белой салфеткой, на которой остаются следы фиолетовой помады, которая, поблескивая на губах, выгодно оттеняет карие глаза. — Вот именно! — восклицает она, хмуря лоб. — Я ненавижу чертовы спагетти за то, что я могу есть их тоннами, мой желудок не выдерживает таких экзекуций, — она тянется к ремню бежевых завышенных брюк и ослабляет давление ремня, переместив металлический язычок застежки на одно деление. — Отлично, теперь хоть можно спокойно дышать, — Гермиона откровенно над ней смеется, но в этой эмоции нет ни капли злобы, только, пожалуй, ласка и нежность. Во взгляде. — Я ещё пиццу хочу! — будто вспомнив, с улыбкой кричит Паркинсон, отчего люди, сидящие за соседними столиками в кафе «Вкус Италии», недовольно хмурятся и принимаются разглядывать девушку, нарушающую спокойствие их тихого ужина. — Что? — она поворачивает голову в сторону зевак, и тонкие выщипанные брови тянутся вверх. — Пиццу хочу, что тут такого? — корчит забавную гримасу, отчего Гермиона снова по-доброму хохочет — сегодня ей абсолютно плевать на вежливость и правила этикета, есть только она, вкусная еда и милая Пэнси. — Возьмем еще вина? — всё еще улыбаясь, спрашивает Гермиона, сжав в руке тёмно-зеленую бутылку пассито, разглядывая на искусственном свету маслянистую жидкость, плещущуюся в сосуде на самом дне. *** Пэнси изучила стоны Грейнджер настолько, что слишком точно угадывает их последовательность: сначала тихий и робкий, когда горло уже не чувствует сдавливающего препятствия в виде довольно сильной правой руки, которая теперь скользит к груди, а затем уверенно сжимает её, в то время как левая аккуратно отодвигает полоску трусиков и точечные касания пальцев обжигают лобок. Затем — рваный, более похожий на немое удивление, когда ладонь вновь накрывает промежность настолько, насколько это возможно в данной позе. И Гермиона готова поклясться, сама не понимает, почему змея возбуждения, ползающая внутри, своей длиной сжимая всё тело, заставляет её медленно тереться о ладонь, уже влажную от собственной смазки, шире расставляя ноги и ещё больше выгибая спину навстречу горячему телу Пэнси. Но самым приятным для Паркинсон является тот стон, до которого они ещё не дошли. — На кровати будет удобнее, — заставляя Гермиону нахмурить брови, когда такие нужные в это мгновение руки занимаются тем, что пытаются расстегнуть молнию юбки, превратившейся в нелепый толстый ремень, висящий на талии. И она понимает, что пора вырваться из тесного кокона офисной робы — сама принимается расправляться с миниатюрными пуговицами хлопчатой блузки. — Мне что-то оставить? — перешагивая юбку, упавшую на пол, спрашивает Грейнджер, попутно стягивая с себя белую блузу — иногда Паркинсон просит оставить её какой-либо предмет одежды, иногда даже просит надеть черные лакированные босоножки с открытым мысом или просит её подождать, а затем возвращается с черным платком, которым связывает руки. Или просто использует его, как повязку на глаза. — Да, — Паркинсон снимает с себя домашнюю футболку с довольно детским рисунком дракона, и на ней остаются только черные ажурные стринги — всё остальное она сняла с себя сразу же, как вернулась из лавки и принялась ждать любимую под приятный тенор Пресли и его «Люби меня нежно». — Кулон, — и Гермиона, посмеиваясь, почти сразу же избавляется от лифчика и белых кружевных трусиков. — Иди ко мне, — призывает Паркинсон, и, когда Грейнджер уверенным шагом подходит к ней, с ожесточением впивается в пухлые, как и её собственные, губы. И обе, пока непонятным вихрем несутся к широкой двуспальной, почти чувствуют, как их четырехкамерные с визгом вылетают навстречу друг к другу — слишком сильное сердцебиение. Проклятая тахикардия. *** — Я ничего больше не хочу, — заунывно тянет Паркинсон, опустошая, кажется, сотую бутылку огневиски. Речь несвязна, а лицо укрыто маской алкогольного опьянения, словно гладкой пленкой, через которую нельзя сделать и вдоха. Она не выходит из дома уже месяц, и двери лавки не открываются для постоянных посетителей. Через витражное стекло охраняющей деревяшки видна аккуратная позолоченная табличка «Закрыто». — Прекрати! — выдержке приходит конец, и Гермиона срывается на жалобный полувизг-полукрик. — Я знаю, тебе тяжело, я знаю, — сбивчиво тараторит Грейнджер, подходя к креслу, на котором восседает Пэнси, сжимая в руках зелёный сосуд, роняя слезы на грязную футболку, украшенную жирными пятнами от сметаны и мяса, куски которого, ведомые пьяной рукой, вчера так некстати падали на сиреневый хлопок из расслабленного рта. Готовит и поддерживает дом в относительном порядке Грейнджер. Даже после тяжелого рабочего дня в Министерстве она покорно становится у плиты, пока Паркинсон либо плачет, закрывшись в ванной комнате, либо спит. А когда просыпается, и лицо приобретает мерзкий зеленый оттенок, а глаза становятся немного испуганными и потерянными, Гермиона бежит за тазиком в ванную и протягивает его Паркинсон. — Моя маленькая, — уже подойдя к креслу и присев на широкий подлокотник, прижимая к себе трясущуюся девушку, — моя хорошая, — сбивчиво и прямо в ухо, гладя по сальным волосам. — Я без тебя не смогу, понимаешь? Не убивай себя, — отбирая у Паркинсон бутылку и делая довольно большой глоток. А потом по щекам обеих катятся слёзы. По лицу Пэнси потому, что она потеряла последнего члена семьи — отца, а по лицу Грейнджер потому, что любящему человеку всегда больно смотреть на страдания родного. Позже они переберутся в кровать, и будут подолгу рассказывать друг другу детские истории, вспоминая теплоту, которую дарит любящая семья. А завтра Паркинсон откроет двери лавки для довольных посетителей. *** Теперь Пэнси может позволить себе ласки, которые заставят Гермиону желать большего, хотя на самом деле та уже сгорает от нетерпения, извиваясь под мягкими прикосновениями рук Паркинсон к животу и выгибаясь навстречу губам, сжимающим розовый сосок. Пэнси нависла над Грейнджер в постели, наслаждаясь тем, что наконец можно не спешить — крючок похоти, не позволяющий девушке, некоторое время назад рассуждающей о том, что такое «хорошо» и что такое «плохо», давно вцепился своим острием в желудок настолько, что она уже точно не дернется — теперь ей плевать на всё, кроме близости, от которой тело горит адским огнем, а прямоугольник потолка жадно ловит все вдохи и выдохи, разделенные на кусание обветренных губ. Твёрдый горячий язык Пэнси умело ласкает небольшую грудь Гермионы: череда круговых движений с хаотичной периодичностью сменяется на аккуратные поцелуи, линией тянущиеся от самого ореола соска от одной груди до другой. Остановкой является только ложбинка между, на которой остается влажный след от сводящего Грейнджер с ума языка. Паркинсон наконец, очевидно, сжалившись над извивающейся под ней Гермионой, левой рукой вновь тянется к промежности, отчего та в одобрении на секунду отрывает таз от мягкой поверхности пружинистой кровати, поддаваясь навстречу. *** Гермиона крутится перед огромным зеркалом в комнате, придирчиво разглядывая свою худенькую фигурку. Разноцветные кофточки валяются на бархатном покрывале застеленной кровати, пытаясь продемонстрировать себя так, чтобы убедить хозяйку надеть именно одну из них. — Толстовата, — неудовлетворительно констатирует Гермиона, уперев руки в бока, ещё раз оглядывая тонкие ноги и выступающие ребра, — как считаешь? — спрашивает она, повернувшись к Пэнси, которая привычно курит в кресле и почитывает колонку «Новости недели» газетенки с названием «Ежедневный пророк». — М? — вопросительно мычит она, пытаясь заставить Паркинсон оторваться от довольно занимательной статьи про удачное скрещивание Мандрагоры и Бадьяна. — Паркинсон! — она называет её по фамилии только тогда, когда начинает раздражаться. — Что? — оторвавшись от газеты, испугавшись громкости, с которой была произнесена собственная фамилия. — Что случилось? — мол, «давай быстрее выкладывай». — Мне ведь не помешает скинуть фунтов двенадцать, а? — хмуря брови, спрашивает Грейнджер, но в ответ получает не нормальный человеческий ответ, а такую же эмоцию — Пэнси тоже хмурит брови. — Как ты меня достала! — рассерженно вскрикивает она, сминая газету и щуря синие глаза. — Может, сказать, что тебе скинуть? — саркастично спрашивает она, вспоминая, как сама неделю назад крутилась перед тем же зеркалом, щупая полные, по её собственному мнению, бока и ляжки. — И что же? — обескураженно спрашивает Гермиона, явно не ожидавшая, что вызовет таким банальным вопросом гнев Пэнси, которая взорвалась на пустом месте. — Свою тощую задницу из окна второго этажа! — грубо выговаривает она и стремительно удаляется по лестнице на второй этаж, где выкурит ещё одну сигарету и задастся вопросом: «Это зависть, вызванная гневом или гнев, вызванный завистью?» А потом возненавидит себя за то, что женское самолюбие пока побеждает в борьбе с безграничной любовью. *** Пэнси, улыбаясь, касается клитора Грейнджер двумя пальцами, из-за чего та, отныне потеряв самообладание вовсе, издает протяжный стон. Пульсация головки слишком заводит Паркинсон, как и полуприкрытые карие глаза, а потому она готова и сама стонать от банального перевозбуждения, но сдерживает себя, понимая, что приятнее оргазмической судороги, которая наполняет дрожащее тело, может быть только тот факт, что любимый человек кончит от твоих рук или языка. Неудобно. — Отодвинься чуть дальше, — ласково просит Пэнси, и Грейнджер моментально повинуется — почти сразу же. Словно боясь, что сейчас девушка просто отпрянет и не закончит начатое, она двигается к изголовью кровати, и череп приятно холодит подушка, секунд на пятнадцать даря разгоряченному телу желанную прохладу. Это приятно, потому как испарина, постепенно выступающая на лбу, заставляет Гермиону чувствовать себя облизанной языками пламени крематория. Паркинсон, более не скованная неудобным положением, ложится на живот прямо между ног Гермионы, и когда та нетерпеливо приподнимается на локтях, кладет ладонь на лобок Грейнджер, слегка оттягивая кожу так, чтобы капюшон клитора обнажил головку. И аккуратное касание сверхчувствительной зоны вынуждает девушку снова опустить голову на подушку, отдаваясь уже знакомым ей ощущениям. Оральный секс — это то, что погружает её в другую реальность. Ей почти всегда действительно кажется, что отныне не существует ничего, кроме низменного наслаждения. Тело становится непослушным — живот и ноги содрогаются по собственной прихоти, когда твердый язык задевает многочисленные нервные окончания. *** — Пэнс, мы в последнее время слишком мало времени проводим вместе, — грустно замечает Гермиона, сидя за круглым обеденным столом, наблюдая за Паркинсон, которая с удовольствием уплетает лазанью, — меня это беспокоит. — Если я буду приходить домой раньше, то выручки будет меньше, — сухо констатирует она. — Не вижу проблемы. — Но нам ведь вполне хватает денег, — мурлычет Грейнджер, стараясь не потерять самообладание и не расплакаться — эти отношения, похожие на пикник в жерле действующего вулкана, сделали из неё совершенно другого человека. Склонного плакать от обиды и от счастья. Если именно любовь творит такое с людьми, то она посоветовала бы никому не влюбляться. — Милая, в конце концов, мне в Министерстве тоже неплохо платят, — добавляет она, делая глоток тыквенного сока, который купила по дороге домой. — Я так привыкла, — медленно кладя вилку на тарелку, устало проговаривает Паркинсон, — до того, как мы стали жить вместе, всё, что мне грело душу — деньги. Они дарят свободу, — с видом знатока говорит она, пытаясь отыскать в карих глазах понимание и, кажется, находит, потому как через секунд пять губы Гермионы растягиваются в линию добродушно-понимающей улыбки. — Через месяц у нас с тобой будет отдых на самом дорогом курорте магической Испании, ты рада? — спрашивает Паркинсон, цепляясь за лежащую на столе тонкую руку Грейнджер, как за спасательный круг. И та только довольно кивает, удерживая зрительный контакт. — Представляешь, я по выручке за этот месяц обогнала даже Грегоровича. И это учитывая то, что близится учебный год, и у него нет отбоя от покупателей! — лицо сразу же принимает уловимый оттенок какой-то величественности, а спина выпрямляется. — Горжусь тобой, — нежно говорит Грейнджер и по выражению лица Паркинсон понимает, что та гордится собой ещё больше. Она ещё долго будет щебетать про грандиозный успех. *** Паркинсон обхватывает клитор Гермионы губами, нежно посасывая, заставляя девушку отдаться греху и протяжными стонами выпускать его наружу, и Пэнси понимает — уже скоро. А потому, проворно двигая языком, аккуратно вводит указательный палец в Грейнджер, ритмично двигая им внутри, заставляя девушку отчего-то залиться румянцем и выгнуть спину, обеими руками сминая клетчатую простынь. Постепенно, не прекращая ласки языком, вводит ещё один палец, и движения становятся всё быстрее и быстрее, а всё вокруг сливается в калейдоскоп наслаждения и страсти, от которой просто некуда деться. И с губ Гермионы срывается последний, самый протяжный и громкий стон. Тот, что Паркинсон любит больше всего. Тело Грейнджер пронзается приятной судорогой удовольствия, которая, к тому же, приятна и Пэнси, которая некоторое время не прекращает своих движений. И только тогда, когда Гермиона, расслабившись, блаженно улыбается, Пэнси отодвигается и садится рядом с ней по-турецки, словно вырвавшись из плена эмоций. Облизывает слегка солоноватые от чужой смазки губы и тоже улыбается, просто наслаждаясь видом любимой, раскинувшейся на их общей кровати. — Так что за семь причин, вытекающие в одну? — отдышавшись и придя в себя, спрашивает Гермиона, так же, как и Пэнси, наслаждаясь необходимым зрительным контактом. — С тобой я могу разделить все смертные грехи, — по-прежнему улыбаясь, ложась на кровать и устраиваясь поближе к Грейнджер. — Так, значит, милая, ты грешница? — неуверенно берёт борозды правления в свои руки удовлетворенная девушка, у которой набатом в голове стучит желание доставить любимой удовольствие. В ответ получает короткий кивок, который улавливает боковым зрением. — Тогда мне придется тебя наказать, — смеясь, проговаривает Гермиона и, ловким движением оказавшись сверху, нависает над такой же смеющейся девушкой и уверенно целует.