Непокой

      Геннадию снились странные сны. Не то, чтобы он видел сны вообще, но белые — «свадебные» — голуби появлялись в них впервые. Голуби вылетали из чьих-то рук, холеных и грубых, теряли белые перья и исчезали в размазанном небе. Эти сны почему-то помогали подняться с кровати и вспоминались во время бездумных стояний перед окном, потому что снег лежал на земле, как подол невестиного платья.       И, под сделанный на скорую руку микс коньяка и чая из вчерашнего пакетика, Геннадий ни о чем не думал, гоняя в голове моменты дурацких, свадебных снов. Если бы он был голубем, то? То только не белым. Даже волосы отливали какой-то дворовой, подворотно-переулковой синевой. Слишком неблагородно, непразднично, да Гена и не претендовал никогда.       Обычно, когда в кружке ничего не оставалось, за соседней дверью просыпался будильник, и с подушки приподнимало свою голову то, что больше всего походило на свадебного голубя. Гена знал это, потому что несколько раз просыпался вместе с ним. Его звали Димон. Холодный, как первый снег и никому доселе непонятный.       У Димы на окне лежали шкурки от мандаринов и отпугивали слонов, как в том анекдоте, потому что убрать было лень. И плевать, что еще вообще ноябрь, сотканный то из отобранных у сентября дней, то из взятых в займы зимних часов. — Гена, открой! — а Дима сидел под дверью, на коврике, заботливо положенном соседкой, чтобы было, куда прятать ключ, наверное, — Нам надо поговорить. Серьезно поговорить!       Димон поджал ноги, уткнувшись губами в колени. Дернул край все еще белой футболки, пытаясь сделать так, чтобы было теплее. Сидел в том, в чем обычно привык спать, и короткие шорты не спасали от колкого ворса, от подъездного холода и душного запаха какой-то еды. Геннадий не выходил, и из квартиры не было слышно ни звука, хотя Дима знал, сейчас он должен отойти от окна и окончательно проснуться. — Не хочешь, да? — Димон искривил губы, состроив плачущую гримаску, — А я все равно буду тут сидеть.       Геннадий о нем не знал, и после странных снов о голубях и свадьбах, вылетел из дома гораздо раньше обычного, забыв о бездумном ритуале чая с коньяком. Там снег шел. Падал на козырьки подъездов, грозди запоздалой рябины, крыши машин, и стелился маленькими, непохожими друг на друга снежинками, как кружевом на перчатках невесты.       Бред, навеянный непокоем мира. Если бы Гена писал книги, как-то так он бы назвал первую главу, но на книги не хватало то ли времени, то ли терпения, то ли ненависти ко всему живому. Ко всему живому, кроме Димона, конечно же. На него почему-то получалось злиться, обижаться, считать надоедливым и глупым, но только не ненавидеть.       Стаскивать с подоконника, например, когда вечером, после нескольких стаканов чего-то обжигающего и нужного, Димон залезал туда с баночкой приторно-розового йогурта и свешивал вниз ноги в полосатых носках. И пел мантры.       Или ныл о том, как его никто не любит, звучало одинаково, если честно.       Даже тогда Гена не злился, снимая Диму и наглядно показывая, как его любят, и как вообще нужно любить. И по мелодиям будильника вычислял любимую группу. Мумий Тролль. А что может быть еще в такой череде совпадений вкусов?       И то, что Геннадий в который раз высказал Диме все, что приклеилось к языку совершенно случайно — ничего не значило. Но тот был склонен все драматизировать, разыгрывая, как в спектакле, сцены ссор и расставания. И первым шел «мириться», идиот, как будто ни капли гордости не осталось, хотя Димону только гордости в общую взрывную смесь не хватало.       Дима упирался затылком в нагретую собственным теплом дверь и, обхватив руками колени, думал обо всем, что приходило в голову. — Чо как, птенчик? — Димон вздрогнул. Лена довольно усмехнулась, разглядывая голубовато-грязные шорты и майку, — Тепло тебе?       Дима неопределенно повел плечами, ковыряя какую-то нитку на краю футболки. Посмотрел на Лену снизу вверх желтоватыми глазами и хмыкнул, возвращаясь к созерцанию коленей. Леночка покопалась в сумке, которую таскала с собой в исключительных случаях, когда была настроена почитать вслух Есенина или обсудить творчество Пушкина в ранние годы. — Смотри, что у меня есть, — она протянула Димону диск в шуршащем пакете, — Только тсс! Гене не говори, что это я принесла. — Кто? — коротко спросил Дима, пытаясь заглянуть в пакет. Лена щелкнула его по руке. — Мумий Тролль. Вам на Новый год, сами разберетесь там, — девушка оперлась о дверь и притворно вздохнула, почесав шею под шарфом. — Не рано — Новый год в ноябре? — фыркнул Дима, подняв светлую, но дурную голову. От Лены веяло уличным холодом и свежестью, а от ее шарфа — теплом и ноябрьским затишьем. — Да какая разница, — Леночка отмахнулась и, перекинув конец шарфа через плечо, фыркнула, — А ты тут долго сидеть-то будешь? — Долго, наверное, — Димон пожал плечами и состроил страдальческую гримаску, взъерошивая волосы свободной рукой.       Геннадий тихо закипал, стоя в хвостатой очереди к кассе и осторожно держа единственную шоколадку за цветастый кончик обертки. Знал же, что здесь слишком много людей — идиотски медлительных, раздражающих своим существованием, но пошел, потому что дома шоколада не нашлось. Гена его не любил.       Но плитка чего-нибудь сладкого, без лишних слов всунутая в руки Диме, подкупала, спасала от долгих театральных представлений и «серьезных разговоров». — Пакет нужен? — поинтересовалась продавщица, подперев пухлую щеку такой же пухлой рукой. Геннадий зыркнул на нее желтыми глазами и приложил шоколадку о стойку с такой силой, что внутри что-то треснуло.

***

— Вставай, блин, идиот! — увидев под своей дверью полуодетого «свадебного голубя», Гена изо всех сил пытался не сорваться на ругательства, хотя ужасно хотелось. — Охренел, что ли? — Гена, ты меня больше не любишь, — горестно ныл Димон, безвольной тушкой повиснув на руках. В квартире Геннадия пахло чаем, и было тепло — гораздо теплее, чем на лестничной клетке, — Ты больше не хочешь говорить со мной!       Димон переместился на кухонный стул с высокими ножками и, кутаясь в принесенный Геной плед, водил ногтем по неровностям стола, разглядывая эти неровности взглядом. Тот все еще раздувал ноздри, пообещав себе когда-нибудь убить этого театрала. — Я тебе шоколадку купил, — выдохнул он наконец, стукнув ей о стол с неприятным треском. — Шоколадка — не аргумент, — фыркнул Димон, но подтянул шоколадку к себе, подцепляя ногтем обертку. — С орешками, — Гена хмуро наблюдал за тем, как его «голубь» потрошил пеструю фольгу — никогда не умел открывать нормально. Сомкнул руки за спиной Димы, собственнически целуя в макушку.       Димон уткнулся носом в его грудь и засопел.