Повязанные наручниками из букв

А под ногами одни лишь красные нити, ни будь то сугробы, цветы, песок. Сейчас глубокая осень, вовсе не дождливая, а такая, какую обычно пишут в романах и рассказах – золотисто-бархатная, с опавшим кроваво-солнечным покрывалом. Вода в районном фонтане холодная и нестерпимо немеющая, кисть практически отнимается и лишь чёрные тонкие буквы, въевшиеся прямо в кожу сдавливают запястье, разгоняя по сосудам кровь. - Вынимай, - хрипит безнадёжно, осуждающе, голосом ядовито пустым. Джек делать одолжения Эльзе любил. Эльза же любила Джека. Слова Фроста отправляются глубоко на дно, примерно как падающие градом струи с верхушки монумента. Если бы руку можно было отрубить, отрубить вместе с надписью, вместе со связывающей нитью, она бы это сделала. - Больно, вынимай, я сказал, - шипит злостно и недовольно, потирая кончиками своё левое запястье и морща свой красивый нос. Он само чёртово совершенство. Эльза вынимает руку неторопливо нагло, даже не поднимая глаз на Фроста. А глаза у него до ужаса синие, до мурашек глубокие и до смерти холодные. Эльза в глаза Джеку уже практически не смотрит. Ей уже шестнадцать. И вот уже как десять лет на ней лежит проклятие. Соулмейтом Эльзы является Джек. *** - Мне плевать на какие-то буквы, такая как ты, мне никогда не понравится, - звенел в ушах голос слишком чистый и сладкий, голос беловолосого мальчишки немного долговязого с красными от ветра щеками. Это было его первыми словами адресованными ей. - Понятно, - слишком некрасноречиво, без намёка на любой интерес, но внезапно метко, подобно огнестрельному оружию и прямо в фростовское сердце. И уже тогда понятно, что бесповоротно, безвозвратно, по уши и навсегда. Первый их совместный диалог и слова, ставшие кредо «как ты, мне никогда не понравится.» *** - Джек, сними этот браслет, он мне не нравится! – верещала невысокая брюнеточка, ластясь к парню и грудью, и руками и даже тем, чем вроде бы и нельзя. Он действительно всегда ходил с этим, по его словам: «семейным» браслетом, отнекиваясь и говоря, что снимать его ни в коем случае нельзя. И лишь, наверное, Эльза знала, что Фрост его носит именно из-за неё. Из-за имени повязавшего их руки в тонкой спиральной оправе. - Мне нравится твоя грудь в этой блузке, - резко улыбнулся Фрост, разворачиваясь и вжимаясь в девчачье тело развратно плотно с глазами вовсе не блестящими, а скорее безысходными и внушающими самому себе чёрт знает что. И делать это надо именно у неё на глазах. От губ на чужих губах её скручивает невыносимой болью, и к горлу подступает утренний завтрак, а кожа на запястье норовит лопнуть, загноиться и посинеть. А самое главное, что он никогда не почувствует этой боли. - На нас смотрят…- отрываясь тянет девчонка. - Плевать, - и с новой силой всё опять повторяется. Эльза к боли никогда не привыкнет. *** - Проваливай, - нетрезвый Фрост сидит в развалку на грубом асфальте, стараясь даже в подобном состоянии хамить и выражать всю свою кричащую ненависть к Резенграффе. Ладонь прохладная и до одури нежная мажет по горящему лбу практически с материнской любовью, и если бы только не ток резко бегущий от кончиков ушей и прямиком к ногтям на пальцах ног. Вот она холодная и снежная, с молочной кожей и с чёртиками в глазах. И каждый день ему надо порцию её скрипучего голоса, редеющего вишнёвого запаха и взгляда унизительно прозрачного. И знать бы ему, что то лишь всё маска. Джек словно вяжет одеяло, бесконечно длинное из тонких нервов его Резенграффе вытягивая каждый по-особому медленно и назло больно. Он лежит на чужих коленях до самого утра, не шевелясь и ни о чём не думая. Рассвет в их городе вовсе не красивый, каждое утро он уходит либо из чьей-то квартиры, либо из какого-нибудь бара после очередной попойки, но только не лежит битый час на согревшихся ногах, девушки, чьё имя у него выгравировано под толстым слоем кожи сердца. Гораздо глубже, гораздо прочнее. Солнце прорывается с оттяжкой через порванные облака, развивая свет по округлым кучковатым каплям. Впервые светло утром и совершенно не холодно. Джек разглядывает эльзовы ресницы, длинные и девчачье пушистые, когда Эльза с полной готовностью плывёт к самому дну синих радужек, плюя на все общепринятые мнения - «в глазах можно утонуть». Если так она сможет остаться, то она утонет гораздо дальше, чем само дно. - Холодно, - шипит Фрост, в ответ получая всё то же пожимание округлых плеч. А она даже не догадывается, как внутри него расходится пожаром огонь, самый обжигающий и яркий. И вовсе не потому что у Фроста жар… *** - Месяц, - шепчут губы сухие, обветренные. Мало, так много не сделано. Самое главное, кажется, ускользает из рук с каждой пройдённой секундой. Уже не плачет, лишь до сих пор немного боится. И видит, как губы суживаются в тонкую линию, таща за собой подрагивающие желваки. - Понятно, - отвечает в её манере Джек, сжимая кулаки до чересчур выпирающих белых костяшек и крови в ладонях из-за острых ногтей. Уходит, даже не задевая плечом. Мимо без особого интереса. Бросает её с этим, ни разу не дав даже шанса попробовать. И она не может винить его в этом. Потому что скоро белые буквы станут прозрачными. Потому что с самого начала на запястье Эльзы чёрная надпись, а на руке Фроста в том же месте снежно белая. *** Февраль уносит остатки часов, он такой же больной, недобитый и возможно самый серый месяц. Самый короткий и нелюбимый людьми. За холод, за серость, за зиму, которая никак не хочет пускать весеннюю капель. Но такой же особенный и ни на кого не похожий. Как она. Как их имена на запястьях. Больна. С самого детства больна. Она как отголосок февральского ветра хрустально хрупкая и смывающаяся солнечными лучами. Он даже не дал шанса им попробовать. Какой же он всё таки жестокий… Но и она большая эгоистка. - Почему нет? Прошу тебя, Элси, давай попробуем, а вдруг…- тянет жалобно Ханс, зарывая подругу в крепких объятиях и тыкая носом в помятое поносившееся синее пальто. Его обнимают в ответ, слабо и неумело, как ребёнок, которого обделили лаской и теперь он её попросту боится. - Первый поцелуй… - поднимает глаза Резенграффе, хватаясь ещё за красные ниточки, которые навсегда сыграли с ней злую шутку. Ей уже двадцать, а она ни разу не целовалась… - Достанется точно не ему, - рычит сзади голосом презрительно угрожающим Фрост, подлетая слишком быстро и вырывая слабое худое тельце с таким жаром и наглостью, что Хансу хочется отпрыгнуть в сторону, боязно поджимая хвост, - Ещё раз притронешься – убью. Уводит, сдавливая всё ту же кисть так сильно, что там точно останутся следы. Её это не огорчает вовсе. Ведь хотя бы так он ненадолго, но останется рядом с ней. - Что ты… - Идиотка! – срывается на крик, отчаянно прикладывая о стенку всё эльзово тело, заводя руки в захват над головой и врываясь в рот грубо, по-свойски. И уже только от этого неловкого с её стороны и напористого с его движения, хочется разорваться на мелкие части и улететь высоко в небо, к звёздам. А он не спешит, Джек гуманно влажно облизывает чужие губы, прикусывая и посасывая. Надавливая зубами и нечаянно разрывая тонкую мембрану кожицы, пуская по подбородку Резенграффе кровь и выцеловывая каждый миллиметр чужого рта. Хозяйничает внутри не находя ответа отстраняется. Не понимает, почему бездействует и, открывая глаза, ловит чужие влажные ресницы, сомкнутые изо всех сил и нос понемногу соплящийся. Дыхание рваное и прокусанная до крови губа. - Удовлетворена? – хрипло и прерывисто. - Что… - неловко и слезливо. - Чистый интерес, - жалко и глупо оправдывается. - Понятно, - более ровно и тихо. И, наверное, только глаза переполненные стекающими вниз слезами выдают её полностью, разбивая дурацкую маску на всё те же миллионы осколков прямо у ног Джека Фроста, грёбаного недосоулмейта. - Ебанутая дура, - унижающе вязко фыркает и хорошенько впечатав кулаком сбоку, снова зарывается в эльзовых губах, в этот раз чересчур нежно и лишь поверхностно, не проникая и собирая влажные слёзы. А уже через мгновение щёки и глаза обдаёт холодным февральским ветром, который никогда не сможет сдуть с кроваво-солёных губ вкус свежей мяты и кислого лимона. *** И если его когда-то спросят «что самое прекрасное ты видел?» он ответит «звёздное небо» и нагло соврёт, потому что на самом деле подумает, конечно же об Эльзе. Под кожаными ботинками хрустит давно сгнившая пропитанная снежным ручьём листва. И вроде бы март, но как ужасно холодно, морознее, чем даже в феврале. И снова тот же фонтан, те же леденящие всплески и рука погруженная внутрь, практически наполовину. Вот только роли немного поменялись. - Сидишь? - Сижу, - хрипит он ей в ответ по-прежнему безысходно. - И впрямь больно, - отдаётся гулким эхом за спиной, когда девушка в болтающемся сером свитере садится рядом, повторяя движения Фроста, - Даже так всё равно больно… - Потому что далеко, - не задумываясь, бормочет Джек, мешая мутную настоявшуюся воду и находя тонкие маленькие пальцы левой руки на запястье которого - чёрные буквы складывающиеся в его имя. Вот только на его руке они по-прежнему белые. Поймает чуть удивлённый взгляд, когда сплетёт своими пальцами замок, и только спустя какое-то время почувствует, как его руку аккуратно сожмут в ответ. Если бы о «самом красивом» спросили Эльзу, она бы сразу назвала имя беловолосого мальчишки. *** На пол летят все исписанные тетради и погнутые книжки, следом ошеломлённая Резенграффе. Что в школе, что в институте, она как загнанная мышь, расцарапанная слишком острыми когтями, сломленная под самую шею и заваленная огромной каменной грудой. Кажется, неосторожный Иккинг хочет кричать на неё, за то, что сам сбил с ног и теперь не может пройти из-за ковра бумаги. Будь кто другой, наверняка бы уже давно подошли, помогли, но над ней ведь так весело смеяться. - Неуклюжая…- хихикает Корона, неспешной походкой приближаясь к месту аварии и сжимая всю ту же левую руку Фроста. Его синие глаза проходятся по полу, вырисовывают по чёрно-голубым буквам, натыкаясь на дрожащие хрупкие плечи. И понимает, что доломали. Безбожно зверски погнули. - Чёрт, смотри куда… - Отъебись от неё, - угрожающе громко повисает в коридоре, и вслед все голоса смолкают, переключаясь на злого Фроста. Джек бесцеремонно тянет сидящую в своём белом кругу Эльзу и под тихое удивление уводит дальше от жалкости и уродливости мира. Если бы он мог всё в этом мире, то, наверное, ещё в первую встречу разделил планету на две части: тёмную – где живут все, и светлую – где есть одна Эльза и пара незабудковых глаз. - Почему, - шепчет тихо, как будто вовсе скуля. - Ты мой соулмейт. И словно новое кредо, более правдивое, более откровенное, вынутое из самого сердца, такое, какое должно было быть с самого начала, всегда. *** Повязанные наручниками из букв они ни разу не шагали рядом. И вот уже лживый апрель со своей отцветающей мать-и-мачехой и похожими на неё жёлтыми одуванчиками. Сочные ядовито-зелёные прорезающиеся листья и Эльза такая несуразная и будто бы увядшая, не подходящая под всё это. Месяц давно уже истёк, и лишь какое-то свыше до сих пор держит её на земле. Кричать не хочется совершенно, возможно тихонько звать, протягивая руку. Наступает вечер, и день не был так плох, лишь угасающий блеск глаз Джека перечёркивает каждую секунду её существования. И скорее всего никто не поверит, но на её губах всё ещё теплится вкус того безжалостного первого поцелуя, который она вспоминает, стоит только пройтись языком. Говорят, что соулмейты встретившиеся раньше остальных самые счастливые, что судьба сполна наградила их своей любовью и нежностью, поэтому можно быть уверенными, что в прошлой жизни они, возможно, спасли мир. Да вот только ни черта не счастливые, ни разу не любимые, и никогда не вместе. А всё потому, что оба струсили. Ведь каждый день белые буквы выцветали сильнее, стираясь с запястья мучительно медленно. Но гораздо больнее было терпеть окутавший внезапно мандраж, который пробирался под самые рёбра, въедался глубоко под кожу, заменял кровь и становился дыханием, когда глаза теряющиеся в толпе внезапно сталкивались. И с каждым разом лишь трясло сильнее. И почему-то сейчас, стоя на краю моста, она начинает вспоминать… «- Мам, что такое соулмейт-несовместимость? - Это когда один берёт слишком много у другого и ничего не отдаёт взамен. Чтобы прожить долгую и счастливую жизнь, постарайся никогда не встретить своего соулмейта.» Забавно, ведь она в этот же день встретилась с Джеком, который сразу бесповоротно и навсегда поставил между ними стену под названием «нет». Ветер по щекам и сковывающая грудь высота. Шаг и всё… Его красивое лицо, длинные мужские пальцы покрытые холодной кожей. Голос бархатисто-медовый и взгляд кричащий о любви... - Совсем ёбнулась?! – кричит изумлённо, на бегу срывая с места балансирующую на грани жизни и смерти Резенграффе. Подходящие, однако, он выбирает слова, - Скажи на кой чёрт… - судорожно обхватывая трясущиеся тело, пальцами снимая бесконечные слёзы и грудью принимая нескончаемые вырывающиеся удары. - Отвали, убери руки! – кричит Эльза, выплёскивая весь накопившейся воздух, - Отстань! Просто не замечай как обычно... - хрипит, срывая голос и упираясь лбом в плечо обтянутое олимпийкой. Он ничего не помнит, не соображает, лишь слушает болезненно накапливающееся удары, которые вот-вот сломают его пополам, - Ненавижу тебя. Эльза… его Эльза. Источник его существования, человек, ради которого он до сих пор здесь. Эльза, которая всегда была его жизнью. Ради которой он каждый божий день принимает, чёртовы лекарства, ведь если люди не живут вместе, встретив друг друга, они умирают. А сейчас она хотела прыгнуть. Покончить разом со всем. С ним, с ними. Но откуда же Эльза могла знать, что уже тогда Джек проклял всё своё существование, стараясь держать дистанцию и не «высасывать» как говорил врач из неё годы жизни. Откуда она могла видеть, как каждую ночь он резал свою кожу, переточенным сверкающим скальпелем, старательно выводя практически на венах выцветающие буквы, слагающиеся в одно недосягаемое имя «Эльза». Она никогда бы не подумала, что Джек любил её гораздо сильнее. - Уходи… ведь когда мы вместе, то умираем гораздо быстрее… Говорят, что соулмейты встретившиеся раньше остальных самые счастливые, но расплатой стало время. Один всё равно рано или поздно отнимет жизнь у другого. - Тогда пусть это будет самая сладкая смерть… *** А небо вовсе не звёздное, совершенно не романтично. Их город какой-то неособенный, обыкновенный, серый, с простой природой и натянутым солнцем. Окна нараспашку и морозным ветром в комнату. Рука неторопливо скользит по чужой коже, вырисовывая спирали, царапая ногтями. Губы прикасаются к скуле влажно и тепло пробираясь к ключицам. Он кусает кожу, оставляя засосы, хотя она уже и так давно принадлежит ему, но всё равно в конце каждая часть тела будет покрыта его метками, красными и кровоточащими. Пальцы сминают кожу, срывая с уст небрежный стон. Они знают, что это глупое решение, но самое правильное и нужное. Джеку вечно твердили держаться подальше от девочки, чьё имя у него под кожей. А она лишь безответно продолжала любить, сгибаясь от нарастающей боли сильнее, чем от клейменого проклятия. Злая шутка, стягивающие красные нити, буквы сцепляющие наручниками. И неясно кто любил сильнее. Пусть год, пусть даже меньше, они проживут это время гораздо ярче и счастливее чем все свои двадцать лет до этого. Нет, они не трусы. Они слишком сильно любили друг друга, всю жизнь и до самого конца. Ведь однажды всё в ту же беззвёздную ночь, когда управляемые страстью и желанием отдаться друг другу без остатка, её губы оставят сладкий вишнёвый вкус на его губах, и она кончиком языка ощутит солёную влагу его слёз. Потому что Джек никогда не перестанет бороться, он снова и снова будет вырезать кровью её имя на своём теле, в то время как Эльза без сожаления и жалости будет угасать в его руках, отдавая всю себя до последней капли. И как только Джек выпьет из Эльзы всё, он тут же отдаст ей свою жизнь. Одним прекрасным августовским днём.