Happily ever after

      Тогда.       Как же ты меня заебал...       Единственная мысль, что крутится в голове на повторе. На смену самой настойчивой приходят другие. Логическое её продолжение и развитие.       Чем дальше, тем безнадёжнее.       Если первое предложение звучит грубо, то другие больше похожи на мольбу, и от осознания этого становится невыносимо тошно. Надежда и светлое будущее немецкого бизнеса, герр Ульрих Штайн, ненавидит унижаться в глазах посторонних и перед посторонними, но, кажется, делает это на постоянной основе, вновь и вновь пытаясь завладеть вниманием определённого человека.       Сил моих больше нет.       Отпусти меня.       Пожалуйста.       Или привяжи к себе. Открыто. А не так, как делаешь сейчас.       Что если однажды случится своеобразное чудо. Что если...       Жили они долго и счастливо, до тех пор, пока смерть не разлучила их, освободив каждого из участников тандема от мучений.       Жили, не тужили, добра наживали, и все им завидовали, потому что понятия не имели о том, как там всё обстояло на самом деле, получив возможность наблюдать исключительно внешнюю сторону. И натыкаясь на закрытые двери, когда хотели узнать подробности совместного существования славной семейки.       Не то чтобы он уверен в правдивости своих слов и утверждений.       Не то чтобы пытается навязать кому-то собственные убеждения и разбить чужие розовые очки, открыв их обладателям страшную правду о том, что подобные финалы бывают лишь в сказках.       Да и то...       Большинство сказок ведь имеет особенность заканчиваться не на самом интересном, но зато на самом оптимальном месте. Когда все сестрички получают по своим серьгам, каждый, кто заслужил, наслаждается отмерянным куском пирога — именно в этот момент торжества справедливости и всеобщего счастья опускается незримый занавес, за которым будет спрятано множество неаппетитных подробностей, способных уничтожить всю сказку к такой-то матери.       Он не верит, что никто не задумывался о том, что было после.       Хотя бы однажды, но многих посещала эта печальная, зато максимально адекватная и реалистичная мысль.       Возможно, Золушка, затуманившая своим примером мозги сотням юных, доверчивых и наивных, страдала всю оставшуюся жизнь. Чистила каминные решётки и сажала розовые кусты, с тоской наблюдая за тем, как её законный супруг радостно лезет под юбки многочисленным придворным дамам. И опускала глаза, понимая, что на неё он смотрит с презрением, не уставая повторять о том, что из человека деревню вытравить не так-то просто. А она, Золушка, и есть та самая деревня, способная разве что на мытьё кастрюль и поддержания комнат в чистоте. Пара балов, на которых она блистала стараниями феи-крёстной, не в счёт. Чистой воды случайность.       Не то чтобы он не верит в счастливые истории любви, считая, что все они выдуманы от первой и до последней буквы.       Он просто не любит эту фразу, ставшую клише, и потому, каждый раз, услышав её, включает в себе скептика.       Хотя...       Её ведь можно интерпретировать по-разному.       Даже так, что она подойдёт к его истории.       Мы проживём долго и счастливо. Но никто не говорил, что обе характеристики будут — в обязательном порядке — применимы к нам обоим. Мы можем их прекрасно разделить, в этом нам никто не помешает.       Послушай, что могу предложить.       Твоё долго, моё счастливо.       Или наоборот.       Моё долго, твоё счастливо.       Выбирай тот вариант, что больше придётся по душе.       Или и то, и другое случится с нами обоими. Но только жить мы будем порознь.       Он почти наяву слышит эти слова, произнесённые голосом Юргена, сопровождающиеся фирменной ухмылкой и тихим смехом. Он видит закушенную губу и искорки смешинок в глазах.       Он представляет и ненавидит себя за то, что продолжает думать о нём даже сейчас, когда в голове должна царить отменная пустота — зря, что ли парень из эскорта старался покорить своими навыками и умениями, отрабатывая полученный гонорар.       Похоже, что всё-таки зря.       Пока он находился здесь, всё было иначе. Не сказать, что хорошо, но... как будто размыто. Как будто за пеленой дождя или за мутным стеклом. На расстоянии. Теперь, когда он сделал свою работу и покинул дом, эта пелена исчезла, а привычная мысль снова прокралась в спальню и завладела вниманием.       В минуты, подобные этой, в голову лезет отменная чушь, а пустующая вторая сторона постели, изрядно смятая, но уже холодная, пусть и до сих пор хранящая не успевший выветриться окончательно аромат чужого одеколона, наталкивает на мысли ещё более мрачные. И вроде загоняться особо не о чем, но нет-нет и накатывает, и он ничего не может с собой поделать.       Иногда он думает о том, что совершенно не умеет выбирать себе возлюбленных — как многие другие люди, на самом деле, но какое ему дело до других — и о том, что со вкусом у него охуенно большие проблемы. И со здравомыслием, в общем-то, тоже, потому что не предсказать, чем завершиться эта авантюра он не мог. Потому что он всегда — ладно, почти всегда — знает, сколько вариантов решения у той или иной проблемы, что встаёт у него на пути, каков процент риска, и что придётся поставить на карту в каждом из нарисованных воображением случаев.       Нельзя сказать, что тот случай был исключением из правил. Не был. Ни секунды не был. Но именно он стал началом конца, и весь привычный мир свихнулся, пойдя по тому, о чём не принято говорить открытым текстом в приличном обществе, и именно тогда его принципы приказали долго жить.       Он помнит так, словно это случилось вчера, и яркий цвет волос, и бокал с водой в руке, и чёрный свитер. И капли спермы на этом свитере. Чужой. Даже вполне известно, чьей именно. И дурацкое порно-шоу, которое ему пытались показать, притворно постанывая и извиваясь в чужих руках.       Смотри, как мне хорошо. Вали отсюда, придурок с британским акцентом, не мешай наслаждаться.       И своё обещание он, конечно, тоже помнит. Не в последнюю очередь потому, что оно всё ещё не исполнилось, как бы сильно он к этому не стремился. Его снова и снова отбрасывает на стартовую позицию.       За относительно добрый десяток лет, что они знают друг друга, он успел сотни и тысячи раз пожалеть о состоявшемся знакомстве, возненавидеть, мысленно послать в пропасть, а вслух — на хер, а потом, оставшись наедине с самим собой, прийти к неизменному выводу, что это абсолютно, совершенно, стопроцентно неизлечимо. И сколько бы он не пытался избавиться от навязчивых мыслей, они так и будут наносить ему визиты, заставляя чувствовать себя форменным кретином и собачкой на поводке, который можно натянуть в любой момент, приказать и...       И он исполнит.       Он побежит.       Он что угодно сделает, даже луну с неба, не боясь обжечься, достанет голыми руками. Только попроси, и всё будет твоим.       Но, чёрт тебя подери, рыжая сука, ты же никогда не попросишь. Ты будешь держаться на расстоянии, не уставая напоминать об игре на разных сторонах баррикад, о том, что твоё начальство для тебя дороже, о том, что любовь не входит в список твоих приоритетов, и ты радостно слал её на все четыре стороны. И на хуй, куда любимое начальство постоянно посылает тебя, а ты не шлёшь в ответ, зато первоклассно подчиняешься.       Потрахаться мы можем, да. Не всегда, лишь когда ты накачаешься алкоголем и перестанешь сдерживать свои неблагородные порывы. И всё было бы проще, если бы мне этого было достаточно... Всё было бы гораздо проще. Однако жизнь любит быть сложной и подкидывать сложностей другим. Страдать в одиночестве она просто не умеет.       Чем больше времени проходит, тем очевиднее становится: вся эта канитель будет бесконечной.       Он много раз ловит себя на мысли о том, что нужно оборвать, уничтожить в себе разрушительную привязанность, сжечь её, но чем больше усилий приложено, тем меньше надежд остаётся на избавление.       Юрген Нильсен никогда его не отпустит.       Возможно, он того даже сам не желает.       Возможно, он боится эффекта, которого добился своими поступками.       Возможно, он жалеет...       Но кости брошены, расклад неизменен, второй попытки не будет.       Из его посылов и отказов, если перевести слова в строительные материалы, можно соорудить вторую Великую Китайскую стену, которая, пожалуй, по масштабам даже превзойдёт первую.       Из его ненависти, которую он старательно демонстрирует, можно развести костёр, который спалит половину планеты.       Его старательно маскируемого желания, временами прорывающегося на свободу, хватит для того, чтобы сжечь вторую половину, не оставив практически ничего, лишь маленькую горстку пепла.       И это желание, которое он видит в синих глазах, эта ненормальная тяга, которую Его ледяное Высочество, приёмыш Вернера Брауна, в себе старательно давит, но которую невозможно не заметить, заставляют его раз за разом бросаться вперёд, не принимая отказов и не понимая сказанных слов.       Он слышит их, но делает вид, что не. Он огрызается в ответ, он смеётся и оскорбляет, он проезжается по чувству собственного достоинства Юргена, он уверяет, что это всего-навсего желание насолить Брауну, отобрав у него наиболее ценные вещицы, этакие своеобразные сувениры на память, не более. Он следует тенью по пятам, и понимает, что это отдаёт сумасшествием, но не может остановиться, свернув в сторону и вырвавшись из замкнутого круга.       Он понимает, что перешёл все существующие границы, когда слова «ради тебя я могу убить» перестают быть пространными, а обретают вполне реальные черты тех людей, от которых он избавился и которых уничтожил лишь потому, что. И это, на самом деле, уже чистой воды безумие, но остановить запущенный процесс он не в состоянии. С каждым разом ситуация лишь усугубляется, обратной дороги уже нет. Он самостоятельно обрубает все пути к отступлению.       Выпуская пар в тире и всаживая десятки пуль в мишени, он думает о том, что есть в этом что-то паршивое. Под «этим» подразумевается невозможность влюбиться и полюбить того, кто стопроцентно ответит взаимностью.       Думает о том, что, возможно, мог бы стать идеалом и любовью всей жизни для какого-нибудь нежного мальчика от восемнадцати и старше... Есть, знаете ли, такие экземпляры, которые остаются мальчиками, независимо от возраста. Такие, кому только в радость чужие властность и опека, которые ластятся и просят немного любви. Сами просят, а не заставляют тебя просить. Но ему сто лет не приснился нежный мальчик, ему нужен именно Юрген, в котором нежности ноль целых и хер десятых, а гонора, стремления к самостоятельности и нежелания играть по чужим правилам — столько, что хватит с избытком на десятерых.       Он разглаживает смятую ткань, вспоминает аромат одеколона, который никогда ещё не оставался на его простынях, водолазки, закрывающие горло. И всю ту же — родом из детства-юности, но не исчезнувшую с годами — привычку прикусывать губу в момент задумчивости или нервозности, выдающие Юргена.       Он с головой укрывается одеялом и думает о том, что, похоже, собственными силами уничтожает свою жизнь, посвящая её кому-то... Точнее погоне за кем-то совсем не идеальным. Но, будем откровенны, кому нужны те идеалы, когда есть Юрген?       Он расстёгивает манжеты и, не церемонясь, швыряет на кровать ноутбук, уже зная, что его ожидает, и всё равно внимательно глядя на кадры, сменяющиеся на экране. Он ненавидит эти нецветные картинки, ненавидит всех, кто на них запечатлён. Ненавидит и хочет уничтожить. Одного. А второго затолкать под душ, включить воду погорячее, вылить ему на голову весь флакон геля для душа, не размениваясь по мелочам, и провести по этой коже жёсткой мочалкой, без церемоний, будто сдирая. Чтобы наверняка. Сделать всё, чтобы смыть чужой запах, вкус, прикосновения. Смыть с него чужое всё и оставить своё. И вкус, и запах, и прикосновения.       С некоторых пор и слова «Ты сводишь меня с ума» перестают быть для него пустым звуком или пафосной формулировкой, не имеющей отношения к действительности, ввёрнутой в разговор постольку поскольку, ибо случай подходящий. С недавних пор эти слова становятся кредо его жизни, потому что Юрген действительно устраивает в его жизни нифиговое землетрясение, сдвигая тектонические плиты и снося одним фактом своего существования всё отстроенное и с любовью выпестованное. И за эту разрушительную деятельность его хочется уничтожить, а вместе с тем...       Таких людей не должно существовать. Сам факт их жизни противозаконен. Они же действительно лишают рассудка, они ломают всю подчёркнутую холодность, они слой за слоем снимают притворство и служат отличным маркером, словно лакмусовые бумажки.       Это то, чего нельзя допускать.       Это то, что есть.       Иногда он вспоминает глупое детство и принимается добровольно — единственное различие в том, что раньше это было на физическом уровне, а ныне на эмоциональном — расцарапывать раны с только-только запёкшейся кровью. Под конец экзекуции он вымазан ею с ног до головы, но вряд ли придаёт этому значение.       Он принимает приглашения Вернера, когда тот одаривает его царственным вниманием. И незадолго до выезда сидит в кресле, закрыв глаза и прижавшись затылком к спинке. То, что там он столкнётся с Юргеном, очевидно и неизбежно. И он знает, что отправляется туда именно ради этой неизбежности.       Он приезжает ранним утром к определённым отелям и наблюдает через затемнённое стекло за тем, как Юрген выходит на улицу. Неизменные водолазки, неизменные тёмные очки. Неизменные засосы на бледной коже, если ухватить и разорвать воротник. Он их не видит, но знает, что они есть. И видео, просмотренное накануне в прямом эфире, служит тому неопровержимым доказательством. Наверняка круги под глазами от вечного недосыпа.       Если Юрген делает это во имя любви, но в грёбанную бездну такую как будто бы любовь.       Туда же этого престарелого извращенца Вернера, сначала надрессировавшего воспитанника, а потом решившего использовать его в качестве подстилки для каждого желающего.       У нас тут лучший сервис. Шлюхи с доставкой на дом. Получите и распишитесь. В контракте желательно.       Он видит, как Юрген садится в машину.       Преследует снова и снова.       Думает о прогулках по паркам и розовых клубках сахарной ваты, о грязном клубе, о кожаных штанах в облипку при полном отсутствии нижнего белья, о собственных сомнительных попытках изобразить гуру минета. О мечтательной улыбке в лучах рассветного солнца и надписи на куртке, о гонках по городу, которые чуть не стоили ему водительских прав, о сомнительных пьяных подвигах и таблетках от головной боли, предложенных с утра в дополнение к бутылке с минеральной водой. О сообщениях, что хранятся в старом телефоне, об обещаниях подарить нормальную жизнь, от которой Юрген вновь и вновь отказывается. Хочется наорать на него, встряхнуть за плечи и в миллионный раз спросить, почему он так делает. И вновь не получить ответа.       А ещё…       Почему все они, почему, кто угодно, но не я?       Он закрывает глаза и старается избавиться от этой мысли.       Будь ты моим, я бы никому тебя не отдал...       Юрген покупает кофе. Юрген покупает жевательную резинку.       Юрген устраивается за столиком и что-то разглядывает в своём телефоне. Очки не снимает, продолжая играть в тайного агента на задании.       Он мог бы испортить утреннюю идиллию и аппетит, подойдя к столику и изобразив изумление от снова как будто бы случайной встречи. Он не делает этого. Он занимается любительской психологией, к которой не припадал лишь ленивый. Он вспоминает о пяти стадиях принятия неизбежного, будь то неизлечимая болезнь, трагедия, переворачивающая жизнь с ног на голову или ещё какая-нибудь мерзость.       Его болезнь известна, и он даже не в начале пути.       Я зависим от тебя. Я хочу тебя. Я хочу, чтобы ты был моим. Только моим и ничьим больше.       Пять стадий.       Отрицание.       Гнев.       Торги.       Депрессия.       Принятие.       Он анализирует свои стадии и приходит к неутешительным выводам.       Всё это у него уже было. Всё это уже в прошлом.       Реальность к нему неблагосклонна и жестока.       Он проходит через пять стадий принятия и семь кругов своего персонального ада, прежде чем получает того, кем грезил все эти годы. Прежде, чем все преграды рушатся, и они с Юргеном делают не робкие, а весьма и весьма решительные шаги на пути друг к другу.       Сейчас.       Ульрих просыпается на рассвете от того, что вторая сторона кровати прогибается под тяжестью чужого тела. И это тело явно не настроено на отдых. Оно хочет есть, о чём недвусмысленно заявляет, начиная поскуливать, повизгивать, подвывать, и в итоге не деликатно опускает, а почти бросает свою миску на пустующую сторону кровати.       Рыжее чудовище, некогда бывшее голенастым щенком, кажется, решило вырасти размером с «Титаник». И сейчас этот «корабль» находится в опасной близости.       Он запрыгивает на кровать, подползает ближе, не переставая вертеть хвостом. И утыкается мокрым носом куда-то между рёбер, туда, где задралась футболка и где это прикосновение будет ощутимым.       — Ричи, твою мать...       Ричи, он такой. Ему плевать на правила поведения, ему плевать на дрессировщика. И на приказы хозяев ему плевать тоже. Он — огромный комок рыжей шерсти и нескончаемого позитива, которым жаждет поделиться с каждым встречным. Он не похож на Рекса и уж точно не имеет ничего общего — кроме принадлежности к, собственно, собакам — со Шварцем. Шварц деликатен, строг и воспитан. Аристократ до мозга костей, с ленцой наблюдающий за своим юным собратом и изредка на него порыкивающий, если тот начинает переходить все существующие границы.       Ричи подвигает, подталкивая носом, свою миску ближе к Ульриху. Прижимает уши. Смотрит с надеждой.       Ульрих нехотя тянется к телефону и смотрит на дисплей.       Они вернулись с незапланированной, но такой необходимой для прочистки мыслей прогулки час назад.       С момента, когда он уснул, прошло ровно полчаса. И ни минутой больше. Остаться здесь на ночь было плохой идеей.       — Ты же от меня просто так не отстанешь, да? — спрашивает он, обращаясь к Ричи.       Ульрих готов поспорить, что на этой хитрой морде с лёгкостью прочитывается ответ. Но, вполне может быть, что это ему только кажется. Недостаток сна даёт о себе знать.       — Идём, — обречённо выдыхает он, прихватывая миску и поднимаясь с кровати.       Дом кажется заброшенным и пустым. Последние два дня это ощущается особенно ярко. А осенняя погода во всей её красе тоже не способствует приподнятому настроению. На стёклах несколько мелких капель, небо серое, над Далемом нависают роскошнейшие тучи, и тут никто не усомнится в том, что к вечеру начнётся гроза. Как минимум, ливень.       Юргена нет всего два дня, а кажется что с момента его последнего появления здесь прошла целая вечность. Телефон вызываемого абонента радует молчанием, а писать электронные письма бессмысленно — ноутбук его лежит на веранде, соблазняя и подталкивая на совершение не самого благородного поступка.       Хочется залезть туда и посмотреть, какие причины заставили Юргена сорваться с места столь стремительно и, собрав минимум вещей, исчезнуть. При мысли о своеобразной шпионской деятельности начинает покалывать, едва ли не обжигать, кончики пальцев, но Ульрих отгоняет от себя эти мысли. К тому же, никто не гарантировал ему отсутствие пароля. Юрген не любит, когда другие люди лезут в его дела и ненавидит, когда его пытаются контролировать. Он не ребёнок, за каждым шагом которого нужно следить, а вполне себе взрослый мужчина, хоть и с миллионом тараканов в голове, умудряющихся мирно уживаться на одной территории.       Конечно, подобрать пароль — тоже не проблема, можно даже своими силами, а не прибегая к услугам специалиста, но...       Если он это сделает, проблемы будут. И будут колоссальные.       Не то чтобы он жаждет задушить Юргена своей опекой, уничтожив в нём все имеющиеся зачатки самостоятельности. Не то чтобы он действительно добивался раздражения с той стороны и намеренно провоцировал скандалы.       Просто иногда на него накатывает, и он ничего не может с собой поделать.       Временами это «накатывающее» провоцирует катастрофы, потому что от прошлого дано отмахиваться не каждому. И далеко не каждый способен рассуждать трезво, когда речь заходит об определённых людях.       Они вместе — именно вместе, а не просто встретились, по случаю завалились в одну койку и снова разбежались — два года. За это время у них случались мелкие ссоры, но был и один скандал, от которого едва не взлетела на воздух крыша особняка.       Причина проста и банальна.       Ревность, хотя и нелепая, на самом деле.       У него вообще-то феноменальная способность натыкаться на Юргена в самых неожиданных местах. Его словно магнитом тянет туда, где находится Юрген.       И этот случай не становится исключением.       Его заносит в центр города ровно для того, чтобы снова столкнуть лицом к лицу с Юргеном.       С Юргеном и его спутницей.       Он помнит, как Юрген, уезжая, сказал, что отправляется по делам. Но его дела, они... Как бы сказать подоходчивее и понейтральнее. Очень деловые, несомненно. У них светлые волосы, сколотые в пучок, знакомая Юргену с детских лет улыбка и ещё много чего знакомого.       Он как-то говорил, что они с Хайди Браун, будучи подростками, целовались. Чем-то серьёзным эти поцелуйчики не обернулись, но сама мысль о них отбивает способность здраво рассуждать и затягивает всё пространство вокруг алой пеленой.       Ульрих видит, как Юрген улыбается Хайди. Отмечает, как тот принимает конверт из рук младшей Браун. Видит, как качает головой и прикусывает губу.       Именно в этот миг Юрген поворачивается, поднимает глаза, перестав уделять повышенное внимание своему кофе и собеседнице, и смотрит...       Смотрит в его сторону. Как будто точно знает, что за ним оттуда наблюдают. Как будто чувствует.       Он чувствует.       И даже не как будто.       Для них такая синхронность неудивительна.       В этой встрече нет ничего особенного, в самом-то деле. В конце концов, у них — у Хайди и Юргена — даже бизнес общий. Хайди в нём, правда, разбирается столь же отлично, как Ульрих в собственной ревности, но не суть. Они вполне могут обсуждать дела, но здравый смысл часто впадает в глубокую кому, если речь заходит о Юргене и его контактах с прошлым.       Он не нарушает идиллию, не выходит из машины и не начинает разговор о спонтанном, но таком приятном пересечении со старыми друзьями. Он удаляется восвояси, а воображение, способное раздувать пламя из искры, уже рисует картину повторной тайной встречи. И наплевать, что логики в этом нет. Наплевать вообще на всё. Он уже обзавёлся своей картиной мира, и другую создать не получается.       Стоит вспомнить о рационализме, но он зациклен на том, что увидел. Он пытается уверить себя в том, что это случайность, и конверт... Да в конверте вообще, что угодно, может находиться. Однако ревность застилает ему глаза, и он думает, бесконечно думает о возможном обмане, о предательстве и ещё о сотне существующих формулировок, коими можно рассуждать об изменах.       Он приезжает домой первым и меряет холл шагами, прикидывая, как поступить. Начать разговор первым или дождаться откровений от Юргена. Шварц, наблюдающий за этим цирком, смотрит на него, как на идиота. И, наверное, он прав, потому что таких идиотов ещё поискать, да и то — не факт, что обязательно найдёшь.       Он думает о том, как правильно решать подобные ситуации. И о том, с какими словами нужно отпускать тех, кто желает уйти из твоей жизни, даже если тебе этого совсем не хочется. Чем больше размышляет, тем яснее осознаёт, что отпустить не в состоянии, какими аргументами не сыпали знающие люди, что бы ни говорил сам Юрген... Впору схватиться за голову. Только поздно. Момент, когда это можно было сделать не бессмысленно, а с результатом, он благополучно упустил. А, может, такого момента никогда и не было.       Звук открывающейся двери застаёт его у лестницы. Он резко оборачивается. Дверь закрывается.       — Где ты был сегодня вечером?       Провокационный вопрос. Не так нужно начинать важные разговоры. Не с этого. Но он не успевает подумать и продумать, более подходящие варианты остаются неозвученными, он сразу вываливает на голову собеседника все свои подозрения. И хотя голос его звучит грубо, окрашенный приказными интонациями, Юрген читает его, словно открытую книгу. Разумеется, ему плевать на этот тон. Скорее... Не то, что плевать. Не плевать. Но бояться и оправдываться он не станет.       Усмехается, прячет руки в карманы, смотрит долго, пристально и произносит:       — Как будто ты не знаешь. Ты же сам всё видел, не так ли?       Слово за слово.       Словно тонкий ручеёк бензина, растекающийся в лужу и пропитывающий атмосферу вокруг. До падения в неё спички осталось немного, всего пара секунд. Спичка уже горит, нужно лишь разжать пальцы, позволить ей спланировать вниз, и вот тогда уже ничто не поможет.       Вокруг шеи Юргена небрежно обмотан чёрный вязаный шарф, его концы спадают свободно, и внимание Ульриха практически полностью сосредоточено на них. С одной стороны ему хочется стянуть их так, чтобы улыбка померкла, с другой он думает о том, что за них можно рвануть, притягивая Юргена к себе. И не устраивать здесь показательные выступления, просто поцеловать, просто...       Он не целует и не пытается задушить.       Он несётся вперёд, бросаясь несправедливыми обвинениями и понимая, насколько они нелепы, но не имея возможности заткнуться. Оно само вырывается рваными толчками, словно фонтан крови из пострадавшего горла.       Они спорят.       Они срываются на крик.       Они доходят до той стадии, когда следующая фраза очевидна.       Вопрос и ответ.       Давай расстанемся?       А давай!       Уверен?       Да. Потому что... Ты. Меня. Заебал.       И всё. И хрупкая картина мира вместе с равновесием разбиваются.       О расставании они не говорят, но фраза об основательно заебавшей ревности звучит за пару секунд до того, как Юрген швыряет Ульриху в лицо конверт и удаляется, взбегая вверх по лестнице и не останавливаясь, не оборачиваясь, услышав своё имя. Конверт Ульрих узнает из тысячи, потому что... Потому что это он. Тот самый, послуживший причиной накручивания себя и спровоцировавший все недомолвки.       Когда на втором этаже хлопает дверь, Ульрих поднимает конверт и заглядывает внутрь. Не запечатан.       Бери. Читай. Наслаждайся.       Любуйся.       Кремовая бумага, цветочный орнамент по краю и вполне предсказуемые слова на карточке. На карточках. В двух экземплярах.       Хайди и Теодор приглашают разделить с ними радостный миг жизни.       Фройляйн Браун оправилась от потрясения, сняла траур по былой любви и снова собирается замуж, а потому приглашает на торжество друга детства, почти брата. Ситуация в которой нечего скрывать, и о которой Юрген наверняка рассказал бы сам, если бы на него не напали с обвинениями и не потребовали объяснений с порога.       Приглашения летят на стол, и Ульрих шумно выдыхает.       Да, он идиот. Теперь в этом не остаётся никаких сомнений.       Он поднимается на второй этаж, но не торопится вламываться в спальню. Он замирает у двери, он слышит разговор, точнее, монолог, обращенный к благодарному слушателю, готовому принять любую исповедь. Просто выслушать и не лезть с советами. Собаки вообще отличные друзья, самые верные и преданные.       Дверь открывается неожиданно, и он невольно отшатывается, когда Юрген протягивает ему второй поводок, предлагая составить компанию на прогулке. Ричи крутится у ног хозяина, высунув длинный розовый язык и всячески демонстрируя восторг предстоящим променадом.       — Признай, лажать по-крупному и придумывать проблемы на пустом месте в отношениях умею не только я, — произносит Юрген.       — Даже спорить не буду, — замечает Ульрих и протягивает руку, прикасаясь к щеке, отводя от неё волосы и невольно вздрагивая от ощущения тёплой кожи под пальцами.       Спустя мгновение, он делает то, о чём думал в холле. Не душит. Наматывает концы шарфа на руки, тянет к себе, прижимается к губам, опасаясь, что они останутся безучастными, и никакого отклика не последует. Юрген мстительно кусает его за нижнюю губу, и эта мелкая пакость — единственный его протест, задавленный практически на стадии зарождения самим организатором.       На прогулку они всё-таки выбираются. Собаки резвятся, получив свободу от поводков. Ричи снова демонстрирует сумасшедшую энергию, Шварц степенно прогуливается, обнюхивая каждый камень и каждый куст. Будь они людьми, один бегал бы, подбрасывая вверх охапки ярких листьев и постоянно пытаясь привлечь к себе внимание второго, а второй занимался бы неторопливым созерцанием и тяжко вздыхал, когда его личное пространство нарушали. Но они собаки, и всё ограничивается лишь редким рыком и звонким лаем.       — Он связан с юридической сферой, — говорит Юрген, натягивая перчатки и прислоняясь спиной к дереву. — То ли практикующий адвокат, то ли бывший, а ныне хозяин какой-то конторы. Кажется. Я не совсем внимательно слушал то, о чём мне сегодня поведали. Они с Хайди познакомились, когда она консультировалась по вопросам, связанным с наследством. Говорит, что встреча с Тео — лучший подарок судьбы после того, как... Сам понимаешь. Говорит, когда любовная горячка слегка отпустила, заметила, что я избегаю общения с ними, и её это печалит. Она по-прежнему меня любит, как брата. Я пытался убедить её в том, что нас на свадьбе не очень-то рады будут видеть, тем более Мария. Тем более — меня. Тебя Брауны никогда особо не жаловали, а я для неё — перебежчик, предатель. Ну и просто сучка. Хайди отказывается слушать. Она хочет, чтобы всё было, как прежде. Дружба семьями, общие торжества, всё такое прочее.       Он делает паузу и откусывает немного от розового облака, состоящего из тонких сладких нитей. Умиротворённое выражение лица. Опущенные ресницы. Ровно настолько, чтобы выглядеть безмятежным, но вместе с тем наблюдать за действиями собеседника исподтишка и отмечать перемены в его лице и настроении.       — А ты?       — Что именно?       — Как ответил на это предложение?       — Сказал, что это невозможно. И как прежде, в нашей жизни уже ничего не будет, потому что обстоятельства другие, время другое и мы... тоже. От тех детей остались исключительно воспоминания, а взрослая жизнь гораздо сложнее и не всегда сочетается с нашими хотениями.       Он доедает сахарную вату и смотрит на Ульриха.       А Ульрих ловит себя на мысли, что как прежде, действительно уже ничего и никогда не будет.       Для него, так определённо.       Он попробовал на вкус жизнь без Юргена и жизнь вместе с ним.       Это два разных понятия.       И первое ему совсем не нравится, хотя прежде казалось вполне себе... полноценным.       Сейчас уже — нет.       — Доверие, Ульрих, — выдыхает Юрген, приближаясь и сжимая ладони на его плечах. — Есть такое слово. И не только слово. Если в моей жизни появится кто-то другой, с кем я захочу остаться, ты узнаешь об этом самым первым и не от кого-то, а от меня. Я сам тебе обо всём расскажу. Я не буду прятаться по углам и прыгать из постели в постель. Я просто соберу вещи и уйду. Понимаешь?       Реакция следует незамедлительно.       — Даже не думай об этом, — говорит он, и это не похоже на подначивание или шутку.       В этих словах больше тёмного. Всё черным-черно. Абсолютно всё.       — Не думаю, — Юрген снова усмехается. — Чтобы уходить куда-то, сначала нужно найти кого-то лучше. Такие вряд ли существуют. Но о доверии всё-таки подумай. Я не люблю, когда меня контролируют. Я это ненавижу. Даже если это делается из лучших побуждений. Есть вещи, с которыми человек должен разбираться сам, а другие только мешают.       Этот случай, видимо, как раз такой.       Юрген снова с чем-то разбирается в одиночку, не желая ставить Ульриха в известность.       Доверие, напоминает Ульрих себе, проходя на кухню.       Доверие, повторяет, заполняя собачьи миски едой.       Доверие.       Одна из самых сложных задач, которые ему когда-либо поручали.       Он поднимается на второй этаж, снова заходит в спальню, ложится в кровать и, глядя в потолок, ярко осознаёт, что в этих стенах крепкий и здоровый ему не грозит. Просто потому, что здесь он не может не вспоминать о Юргене. Особенно здесь. Потому что это давно уже не его, а их спальня. Потому что здесь сложно не думать о сорванном с браслета наручника искусственном мехе, таком розовом и пошлом, о самом браслете на запястье, о кубике льда, скользящем по обнажённой коже, о голосе, который меняется, когда Юрген шепчет ему что-то на ухо или выдыхает, обжигая своим дыханием губы. О десятках и сотнях бессонных ночей, о чудом уцелевшей технике, сметённой со стола, об очередной испорченной рубашке, пострадавшей от бесцеремонного обращения с ней, о...       Он слышит цокот когтей. Ричи — наверняка он, Шварц себе обычно таких вольностей не позволяет — пытается пробраться в спальню. Он вообще крайние два дня сам не свой, носится по дому, словно ошпаренный, заглядывает в каждый укромный уголок, словно надеясь, что обнаружит там Юргена. Приходит к Ульриху и подолгу сидит у кровати, доверчиво заглядывая ему в глаза.       Сейчас он приходит не с пустыми лапами. Притаскивает толстовку Юргена. Вопросительно смотрит на неё, словно спрашивая, куда подевался законный владелец вещи, снова переводит взгляд на Ульриха.       Тот усмехается. Треплет Ричи по шерсти, тянет за ухо.       — Скучаешь, псина? Я тоже.       Абонент снова оказывается в сети ближе к вечеру, на исходе второго дня. Сообщение приходит сразу после того, как Ульрих затворяет дверь и отстёгивает ошейники от поводков. На дисплее смартфона всего лишь пара коротких предложений.       Прогуляемся под липами? Я буду ждать.       Добираться не так уж долго. Но даже если бы он позвал на край света, Ульрих ответил бы согласием. Для Юргена у него нет другого ответа, и это вроде как должно напрягать, потому что слабость, зависимость, жертвование собственными интересами во имя чужих. Но, когда речь заходит о Юргене Нильсене...       Впрочем, уже известно.       Давно не тайна.       Юрген действительно ждёт его в назначенном месте. Он выглядит изрядно измотанным, уставшим, но поразительно довольным. Словно совсем недавно разделался с какой-то задачей, казавшейся неразрешимой и портившей его жизнь. Словно с его плеч упала гора, и он наслаждается тем, что получилось.       У него нет сахарной ваты, но зато в наличии знакомая дорожная сумка и два стаканчика с кофе. Один из них без каких-либо опознавательных признаков, на втором красным маркером нарисовано сердечко и написано имя, сокращение от имени, которое Юрген почти не употребляет. По пальцам одной руки можно пересчитать, когда он произносит это короткое, но пробирающее до глубины души «Ули». Есть в этом что-то особенное, что не описать словами.       Он протягивает Ульриху именной стаканчик и улыбается.       Но напиток — совсем не то, что нужно Ульриху.       Чуть влажные губы хранят вкус лавандового кофе, знакомый одеколон окутывает облаком, и Ульриху кажется, что он не может надышаться этим запахом. Его мир снова обретает краски, снова получает недостающую часть. Всё снова становится таким, как нужно.       — Я был уверен, что ты перехватишь меня ещё в аэропорту, и все мои планы сорвутся, — говорит Юрген и поправляет шарф Ульриха, не упустив возможности провести пальцами по коже, задерживая их дольше, чем потребовалось бы для того, чтобы привести шарф в надлежащий вид; при условии, что его волновала лишь эта деталь гардероба. — Но я безумно рад, что ты этого не сделал.       — Доверие, — произносит Ульрих. — Есть такое слово. И не только слово.       — Точно, — усмехается Юрген. — Тем ценнее твой поступок. Ты этого не сделал, но я знаю, что тебе хотелось.       Поспорить не с чем. Ульрих может притворно возмутиться и запротестовать, но это бессмысленно. Хотелось. Но он обуздал порывы, пусть и провёл эти два дня, словно на вулкане. Юрген тянет замок на дорожной сумке, копается в документах, разыскивая что-то важное и, наконец, протягивает необходимые документы Ульриху. Ничего сверхъестественного. В каком-то смысле. Если смотреть с другой стороны, весьма занимательная история вырисовывается.       — Ты?.. — удивлённо начинает Ульрих, обрывая себя на середине и не доводя мысль до логического завершения.       Юрген пожимает плечами, без слов говоря: "так получилось".       — Я должен был однажды сделать это, — говорит, делая небольшие глотки из своего стакана. — Зная себя, могу с уверенностью сказать, что не удержался бы, рано или поздно, но сделал, потому что... Оно, как заноза. Не давало мне покоя и не позволяло спокойно жить дальше. Теперь можно окончательно отбросить все сомнения и двигаться вперёд.       Ульрих крутит в руках клочок бумаги. Не что иное, как билет на самолёт. Рейс предсказуем. Берлин — Москва.       — Я видел Красную площадь, — вдохновенно вещает Юрген, стараясь изобразить восторг от перелёта и знакомства с незнакомой ему страной, при этом отчаянно утрируя и по привычке издеваясь над стереотипами, которые ему иногда встречаются. — И медведей! Знаешь, какие там медведи? И шапки-ушанки, да. И...       Ульрих прижимает ладонь к его губам, призывая замолчать, и Юрген осекается.       — На самом деле, ты просто виделся с матерью, — говорит Ульрих, ни секунды не сомневаясь в правильности предположений, и только после этого отнимая ладонь.       — И ты выбиваешь ровно сто из ста, — замечает Юрген, сминая опустевший стаканчик и проводя ладонью по лицу. — Я виделся с матерью, и мне не хотелось, чтобы рядом с нами в момент встречи присутствовали другие люди, даже если они не посторонние, а близкие настолько, что ближе не бывает. Просто не было уверенности, что, спустя много лет, ей это действительно понадобится, что для неё подробности моей жизни будут важны и интересны. «Мама, привет, мне тридцать. С тех пор, как мы виделись в последний раз, прошла уйма лет, и я тебя почти не помню, да и ты меня, наверное, тоже. Хочешь, я расскажу тебе немного о себе? Я работал пресс-секретарём у криминального бизнесмена, я едва не стал жертвой известного наёмного убийцы, я живу с другим мужчиной. Вот наш дом. Вот наши собаки. Мам... Мама? Ты в шоке? Кажется, да». Мы встретились с ней, поговорили, обсудили прошлое, которое я почти не помню... Прошлое, которое, по определению, не может помнить она. Вернер не ставил её в известность. Она не знала о смерти Фридриха, и о том, что я мог переехать к ней. Она вообще ничего не знала. Но, может, и лучше, что так сложилось. У неё своя жизнь. У неё повторное замужество. У неё дочь. У неё сын. У неё собаки и три кошки. У неё работа, которая ей нравится. У неё всё хорошо. А ещё она считает, что я вырос красавцем. Я считаю, что красавица как раз она, потому что в ней нет этой рыжей масти. И... Чёрт знает, может, именно потому, что мы не слишком похожи внешне, я не могу думать о ней, как о родственнице. Она была искренне рада меня видеть, и разговор наш был приятным, но острее всего я почувствовал только то, что мы с ней совсем чужие, как бы мне не хотелось обратного, и как бы я не мечтал о семье, которая... — он долго подбирает слова, прежде чем признаётся. — Как у тебя. Несмотря ни на что, я рад этой поездке. Рад, что она не сорвалась. Её итогами я почти доволен. В очередной раз убеждаюсь в том, что моя семья состоит из одного человека и двух собак. И только с этим человеком возможен мой сказочный финал.       — Долго и счастливо?       — Он самый.       — Твоё долго и моё счастливо?       Предположение, множество раз прокрученное в голове, облекается в словесную форму и отправляется к адресату.       Юрген смотрит внимательно, серьёзно, но вскоре его сдержанность идёт прахом, и он начинает смеяться.       — Я бы предпочёл совместить, поделив и то, и другое поровну, — говорит, отсмеявшись. — Я буду иметь тебе мозги до тех пор, пока ты мне это позволяешь, то есть, всегда. Ты будешь отвечать мне тем же. Мы вместе состаримся, и наши скандалы с годами изменят направленность. Причиной для них будет уже не ревность, а моя потерянная вставная челюсть и твой очень некстати закончившийся крем от радикулита. Представляешь, какое славное будущее нас ждёт?       — Не так уж плохо, — замечает Ульрих, пытаясь представить нарисованные перспективы и оценивая полученный результат.       — А потом я умру и оставлю тебя безутешным вдовцом, — произносит Юрген, перестав улыбаться. — Но это будет нескоро, потому что одно из ключевых слов, как ни крути, долго.       Он кладёт руку на плечо Ульриху, цепляет воротник его куртки, подаётся ближе и шепчет тихо-тихо, на грани слышимости:       — Люблю тебя, Ули.       И липы шелестят своими разноцветными листьями в такт его словам, словно пытаются сделать так, чтобы признание звучало громче, чтобы Ульрих услышал его и не сомневался в сказанном.       Он поворачивает голову и немного накланяется. На губах снова оседает привкус лаванды и горького кофе.       Его одержимость.       Его счастье.       Его зависимость.       Юрген Нильсен.       Это их вторая совместно проведённая осень, и Ульрих надеется, что далеко не последняя.       Хотя...       Почему надеется?       Он точно это знает.