it'll kill you

юнги давно забыл, каково это — проезжать мимо карточных домов, прислоняясь влажным лбом к запотевшему стеклу, изнывая от ожидания, которое хоть и было по-своему приятным, приторно-сладким, манящим, но вдребезги разрушало его совсем недавно выстроенную крепость и с каждым чонгуковым «юнги, я жду тебя» дырявило если не мозг, то сердце. юнги правда пытался переосилить себя и не поддаваться на эти уловки снова, но его комната за время отсутствия в ней чонгука совершенно опустела, а каждая оставленная им вещь напоминала о тех днях, когда его рука по ночам всегда находила чонгукову, неважно — были они в ссоре или нет — он несильно сжимал ее, давая понять, что они вместе, что они пройдут через все это, рука об руку, до конца. теперь же от этих слов осталась лишь горечь и до невозможности редкие чонгуковы сообщения с просьбой приехать и «я так не могу, спаси меня». юнги порой думал, что если привязать себя к стулу терновыми проволоками и выкинуть телефон в окно, то перспектива выстоять и не приезжать к нему станет реальной и выполнимой. однако всякий раз, когда на той стороне трубке звучало тихое «ты нужен мне», юнги понимал, что скорее сам повеситься на этих проволоках и выкинет себя в окно, но сопротивляться он не может. не с ним. юнги чувствует, как ментально лопаются его вены, как вскипает кровь, подступая к лицу — горит красным пламенем — как становится катастрофически трудно дышать, потому что «юнги, юнги, скорее», а юнги дышит через раз и шепчет «потерпи, чонгук, потерпи». а терпит юнги: перетирает костяшки друг о друга, кусает сухие губы и молится, молится всем богам, чтобы не умереть от ожидания, чтобы не выпрыгнуть из этого такси прямо сейчас и не добежать на всех задних до этого сраного отеля. добежать — и умереть. в руках чонгука, в его холодных, сильных руках. но водитель поправляет стекло и смотрит с немым укором, подозревает. юнги топит желание в потных ладонях и до крови прикусывает внутреннею сторону губы — терпит. терпел тогда, потерпит и сейчас. такси останавливается. юнги чувствует, как подкашиваются ноги. перед глазами мутно, двоится: купюры в 1000 вон становятся купюрами в 10000. водитель сдирает деньги с его ладоней, смотрит, глумится. — хорошей ночи, — слышит юнги вслед за хлопнувшей дверью уезжающего авто. неясность. вся сегодняшняя ночь — пасмурное небо, предвещающее бурю. юнги думает, что обойдется, но на всякий случай скрещивает два пальца за спиной. путь от пустой дороги до небольшого отеля, который во все стороны сочился раздражающим глаза неоном, юнги преодолевает с трудом. вывески сливаются в одно большое красное пятно, а сам он изо всех сил старается дойти, добежать. выжить. главное, думает он, не упасть прямо здесь. в таких местах в позднее время встречаются очень сомнительные люди. у юнги нет особого желания проснуться завтрашним утром в каком-нибудь элитном борделе. да и вовсе — проснуться. но чонгук все еще ждет, а значит и юнги будет. пусть это и обойдется ему в вечность. все последующие действия — как на автомате. лестница, заинтересованные лица, девушка за стойкой, ключи и сердце, с каждой ступенькой бьющееся все сильнее. и вот он стоит перед той самой дверью. врата в ад, в объятия самому демону. юнги давно продал ему душу и все никак не может понять, что тот от него хочет. может быть, сердце, которое все еще бьется? хоть и давно заледенело, догорело на костре времени, растворилось. хоть и перестало признавать кого-то, кроме самого чонгука. чем не парадокс? юнги помнит тот самый знак и поэтому стучит ровно три раза. дверь отворяется не сразу. за это время он успел перегрызть кутикулу указательного пальца, как всегда до крови. в комнате темно, холодно и отчетливо пахнет одиночеством — сигаретами, белым chenin blanc и пылью. юнги становится не по себе. — чонгук? молчание. ожидание встречи с чонгуком за одно мгновение сменилось ожиданием собственной смерти. он помнит, когда чонгук в прошлый раз пытался утопить себя в ванной, перед этим скинув юнги смску с каким-то подозрительным числом — 1330 — и, честно говоря, не знает, чем может закончиться этот вечер. юнги проходит вперед и невзначай спотыкается о бутылку, матерится, идет дальше, переступает осторожно, бдительно, того и гляди попадется под ноги какая-нибудь хорошо запрятанная мина, или хуже — чонгук. забавно, думает юнги, омонимия. смерть получится смешной и нелепой, если самого мина убьет не чонгук, а по, чтоб её, блять, иронии — мина. раскромшит на кусочки обоих, поднимет к звездному небу и отпустит обратно, дав телам разбиться в лепешку о холодный асфальт. переделанный конец истории бонни и клайда. любительская версия сида и нэнси. если бы не вся абсурдность происходящего, юнги бы давно залился истерическим смехом и пустил пулю в лоб, пачкая дорогущие и без того отвратные обои своей кровью. но в комнате по-прежнему темно и страшно, а юнги по-прежнему хочет увидеть его. но и смотаться отсюда к хренам собачьим — не меньше. все в юнги сворачивается в тугой узел, когда чонгукова — он в этом не сомневается — рука легонько ложится на плечо и сжимает. — я ждал тебя сто восемьдесят три минуты, тринадцать сигарет и две бутылки chenin blanc. и ты пришел, — его голос звучит глухо, будто в вакууме, но все по-прежнему нежно, так, как привык юнги. чонгук подходит ближе, обхватывает его талию обеими руками, прижимается, дышит горячо, запретительно близко. юнги не по-детски трясет, ведь знает же, засранец, как действует на него, как одним только словом или жестом может свести с ума, довести до белой горячки. – я скучал, — юнги сглатывает ком в горле и, кажется, совсем не дышит. — я тоже, — честно отвечает он, изо всех сил стараясь не разложиться на атомы в этих убийственных руках, — даже представить не можешь как. — юнги кладет свои руки на чонгуковы и разъединяет, разворачивается. у чонгука бледное лицо и все те же искрящееся глаза, хранящие в себе все самые сокровенные тайны мира. неоновый свет, проникающий в комнату через приоткрытую форточку, будто бы нарочно перемещается с глаз на губы, мелькает, подает сигнал. юнги приближает ладонь к его лицу и мягко проводит большим пальцем по алым губам, гладит. чонгук прикрывает глаза, и юнги видит, как подрагивают его ресницы. и ему кажется, что сейчас с них посыпется звездная пыль, которую он непременно словит, загадает желание и со спокойной душой отправится в иной мир, не забыв при этом запомнить это лицо — лицо, которое даже в музее картин было бы самым красивым. «и в тот день, когда я умру, ты будешь моим последним образом, последним и навсегда» юнги давит пальцем на нижнюю губу, и чонгук открывает рот, пропуская, прикусывая, тщательно обсасывая тонкую фалангу. в юнги разгорается пламя, и он чувствует, как нарастает напряжение в комнате. вместе с напряжением нарастает и температура. он резко тянет гука на себя и прижимается к чужим губам, кусая, проникая в разгоряченный рот языком. в них кипит страсть и буря, палящая их тела уже долгое время. чонгук пытается справится с пуговицами юнги и толкает их назад — к стене, продолжает целовать лицо, губы, шею. чонгук посылает к черту пуговицы и одним рывком разрывает на юнги рубашку — пуговицы негромкими щелчками разлетаются по всей комнате. рубашка летит следом, а юнги рычит, умирает от нетерпения. меняется с ним местами и стаскивает с чонгука его черный свитер, кидает куда-то на пол. их тела горят, оба чувствуют терпкий, но от этого не менее приятный привкус крови во рту. юнги спускается поцелуями по подбородку, шее, кусает, оставляя багровые следы — всем бы давно пора понять, что чонгук принадлежит только ему. его душа, плоть, сердце — без остатка принадлежат юнги. чонгук негромко стонет над ухом, когда чужие зубы впиваются в место над ключицей, после чего мягко целуют, зализывая раны. чонгук негромко стонет, когда юнги толкается в его бедра, впиваясь пальцами в покрасневшую кожу. чонгук стонет — громко — когда юнги прикасается к нему там — грубо, резко, так, как нравится ему. — с-сука. — моя. юнги пытается подтолкнуть их к кровати, трется спиной о стену в горизонтальном направлении и не сразу замечает, что натыкается на выключатель. в комнате включается свет. веселье начинается. юнги разворачивается и топит в себе немой крик, закашливается, как от глубокой затяжки. постель чонгука красная. и дело не в цвете покрывала. кровь яркими пятнами залила белые подушки, простыни и каплями стекала вниз. юнги удивляет тот факт, что больше ее нигде не было. ни следов отпечаток ног, ни пятен — ничего. даже чонгук был чистым. будто бы кто-то взял и убил человека прямо на кровати, после чего труп испарился и кровь осталась только там — в пределах невидимого начерченного круга. — что за хуйня… — юнги отстраняется от чонгука, точно ошпаренный, и не знает куда себя деть, — ч-чонгук, что происходит? у того нечитаемое лицо. ни страха от своеобразного разоблачения, ни сожаления — абсолютно ничего. а затем он прикрывает глаза, на малую долю секунды кажется слабым, уязвимым, но мираж пропадает в тот же момент, когда он улыбается. гадко, приторно, фальшиво. — пытался порезать вены, когда ты не отвечал три минуты. но потом ты ответил. а чонгуку и невдомек, что эти три минуты были потрачены на раздумья, на попытку не разбить свой череп о стену, и более того — не разбиться самому. — но, твои руки, и ты… — я их прижег, за секунду кровь остановилась. больно конечно, но ничего, перетерпел. у юнги лицо от ужаса искривляется и он подходит к чонгуку, беря его руку в свою, смотрит. пленка кажется ему отвратительной, а под этой пленкой, словно под слоем льда, расположились глубокие порезы. — ненормальный. чонгук снова улыбается. — ты только что узнал? юнги чувствует холодок по спине. и дело тут даже не в отсутствии верхней одежды на нем, не в открытой форточке, не в отключенном отоплении. ему просто — жутко. чонгук подходит к тумбочке и берет пачку своих вишневых ричмонд вместе с зажигалкой, достает сигарету, крутит в руках. он поднимает свой взгляд на юнги и замечает, что того передергивает. смеется. — я не собираюсь тебя убивать, расслабься. а юнги заливается истерическим хохотом, приводя чонгука в секундное наваждение, нервно проводит рукой по своим волосам, облизывает пересохшие губы. — меня не волнует, убьешь ты меня или оставишь в живых. меня волнует лишь то, останешься ли ты сам в живых. чонгук качает головой и дает языкам пламени облизать кончик сигареты. закуривает. — разве моя жизнь так важна? — не имею ничего важнее этого. — а как же чимин? юнги давит в себе смешок. — не глупи. ты сам все прекрасно знаешь. чимин болен, а я стараюсь присматривать за ним время от времени. мне, блять, приходится по ночам скитаться по улицам, лишь бы не присутствовать в квартире, где все напоминает о тебе, — юнги подходит к батарее и садится на пол, облокачиваясь о нее спиной. рядом стоял недопитый chenin blanc, и он не обдумывая взял его в руки, делая жадный глоток. — да и разве, не ты ли сам до сих пор не можешь забыть тэхена? юнги давит на больное и чувствует, как сжимается его сердце, когда на лбу чонгука сжимаются вены — задел за живое. — это не так. — вишневые ричмонд — его любимые сигареты, а ты с класса восьмого ничего, кроме красного и белого marlboro, в рот не брал, — с горечью в голосе произносит юнги. — все еще думаешь, что это не так? — он умер два года назад, юнги. по мертвым не плачут. — скажи это себе. каждое его слово — точный выстрел. без осечки, прямо по курсу, прямо в сердце. чонгук тушит сигарету о руку и подходит к юнги, садится на корточки. — понимаешь, юнги. я не то чтобы забыть не могу, я просто до сих пор виню себя в его смерти. а это, поверь мне, гораздо хуже. — он сам хотел этого, здесь нет твоей вины. чонгук жестом просит юнги отпустить колени и ложится на его ноги, устремив взгляд наверх — в его глаза. он с этого ракурса кажется таким невообразимо печальным и уставшим, что у чонгука невольно щемит в сердце. юнги — герой недочитанных книг, и он в этой истории далеко не главный персонаж. второстепенные тоже имеют право на счастливый конец. — вот поэтому я и нуждаюсь в тебе. ты — мое спасение, мое лекарство. — или, — предполагает юнги, криво ухмыльнувшись, — жилетка, чтобы поплакаться. тебе не нужен я, тебе нужен кто-то. понимаешь, в чем разница? чонгук тяжело вздыхает. спорить с юнги — бессмысленно. только головной боли прибавится. чонгук считает секунды, считает родинки на теле юнги, которых, как и времени, — катастрофически мало. — юнги? — а? — побудь со мной до тринадцатого часа. пожалуйста. юнги не спрашивает — он все понимает, он все помнит. — я и так с тобой. юнги все понимал, но не знал, что тринадцатый час наступит так скоро. 00:42 они стоят на балконе. пол часа назад юнги гладил чонгукову спину, пока того выворачивало над унитазом по причине небольшой потери крови. он ничего не говорил, лишь продолжал держать чонгука за руку и шептал успокаивающие слова, время от времени принося таблетки и стакан воды. да и что он мог сказать? что чонгук идиот? не новость. небо сегодня не звездное, не просторное, а подозрительно пасмурное, пугающее. юнги наблюдает за тем, как курит чонгук, но сам не решается — дышать и без того нечем. у него в груди странное предупреждающее чувство; оно дырявит сердце через напрочь прокуренные легкие и поднимается к горлу комом, мешает вздохнуть. у него в груди тлеет надежда о счастливом будущем, в котором они с чонгуком — играют главную роль. у него в груди нестерпимая боль и ломающиеся с каждым чонгуковым всхлипом напополам ребра. чонгук плачет тихо, почти неслышно. если бы не слезы, которые блестели в свете фар проезжающих мимо автомобилей, юнги бы и не догадался о моменте его слабости. чонгук — этот мальчишка, что так прочно засел в голове — невероятно сильный, почти что герой. выстаивал и не такое, но плакать ему не приходилось. вероятно, берег слезы на роковой случай. — есть вещи, которые я никогда не говорил никому, — разрывает тишину чонгук, — я всегда хотел, но у меня никогда не получалось поговорить с ними об этом. я боялся, что никто не поверит, а так я будто бы внутри тебя. я знаю, что ты веришь в меня. с тобой возможно всё, вот почему я люблю тебя. юнги прикрывает глаза. прохладный ветер дует в лицо, но не избавляет от ужасного чувства ничтожности, от чувства, будто в определенный момент что-то может пойти не так. юнги не дышит, потому что тоже любит — сильно и навсегда, но боится, что если скажет, что если произнесет эти значимые слова вслух — чонгук испарится, как ртуть из разбитого градусника, отравив при этом самого юнги. и он не говорит. думает, что и без того все ясно. лишь подходит к чонгуку и обнимает со спины — крепко, почти что душит. — не хочу тебя отпускать. — рано или поздно придется, — грустно выдает чонгук, — это то, с чем каждый должен столкнуться, пережить, а потом встать на ноги и идти дальше. — а я не хочу без тебя. не могу. — ты всегда будешь важен для меня, юнги. просто знай это, ладно? — чонгук выпускается из крепких объятий и оборачивается, целует юнги в кончик холодного носа, улыбается, — сможешь принести мне воды? — конечно. чонгук кидает на него какой-то странный взгляд и кивает, как бы отпуская. юнги не придает этому особого значения, но сердце все еще щемит, будто что-то значимое рвется наружу, пытается достучаться. 01:04 он возвращается со стаканом воды и не находит чонгука на балконе, дрожит всем телом, не замечая как расплескивает воду в стакане, все еще лелеет надежду. обыскивает комнату в два квадрата, перебирает постель, запачкав руки кровью, не зная зачем открывает все ящики, все шкафы, все щели и вдруг не замечает, как переходит на крик. истерика мажет по вискам вместе с холодным потом, комната сужается, разрушается. вместе с ней разрушается и сам юнги. чувствует звуки своего, вероятно, разбитого сердца, а потом понимает, что бьет бутылки. выходить на балкон — прописать себе смертный приговор на пару с сердечным приступом, и поэтому он остается в этой чертовой душной комнате, обволакивает себя чонгуковой и теперь уже своей — осколки впиваются в пятки, режут — кровью. плачет навзрыд, рвет на себе волосы. определенно, все понимает, но осознавать — совсем не хочет. сойти с ума, слететь с катушек — гораздо проще. и он сходит. а потом вспоминает рассказ чонгука. вспоминает, как тот говорил о запрятанном револьвере, и подрывается с места. по новой осматривает все шкафы и отверстия, подходит к самому высокому шкафу, пытаясь дотянуться до верху — не дотягивает, дрожат руки. плюет на это и не знает — или знает — зачем, идет к кровати, запуская руку под матрац. чувствует что-то холодное, металлическое — это оно. он видел в фильмах, оружие всегда прячут в таких местах. юнги уже слышит многозначный шум внизу — сирены, крики людей, плач. но все это остается лишь бэкграундом, расфокусированной картинкой. он точно знает, что так надо. холодный металл прижимается к правому виску; рука юнги совсем не дрожит. скрещивает два пальца за спиной и смеется с горечью в голосе — сегодня это его не спасло. чонгук действительно стал его последним образом. последним и навсегда. выстрел. кровь брызгает с левого виска и, как он и думал, пачкает дорогущие и без того отвратные обои. юнги точно знает, что так надо. тело юнги — еще теплое — лежит на кровавом полу. телефон, невзначай выпавший с кармана его джинс, мигает желтым. сообщение. «00:59 (за минуту до тринадцатого часа) юнги, надеюсь, что ты успеешь прочесть это. мне катастрофически жаль, что тебе пришлось быть персонажем моей печальной истории, но так надо, понимаешь? своеобразная расплата за прошлое. уверен, что ты вспомнил о револьвере. но суть в том, что их в комнате было два. знаешь зачем? я понимал, что было несправедливым оставлять тебя с такой ужасной ношей — на себе знаю, каково это, поверь. тэхен когда-то поступил со мной точно также, но я не смог, потому что любовь моя к тебе слишком велика. ближе к сути. один револьвер заряжен, а другой нет. я предоставляю тебе выбор, но подталкиваю ко второму. он расположен на самом <i>высоком шкафу. юнги, не ищи второй, прошу. вспомни, для кого мое сердце перестало биться. вспомни, как сильно я люблю тебя. продолжай жить. ты нужен миру.»</i> юнги больше не дышит, но точно знает — так надо.