RUN, BOY

Боже, храни королеву. Эту рыжую, в чулках на лямках, в коротеньких шортах и смеющуюся, пока рисует сама себе стрелки. Боже, ведь я не сумею хранить ее так, как ты. Она ерошит волосы, которые едва уложила и зафиксировала лаком, одним из многочисленных бутылочек и баночек, что стоят на ее комоде. Это значит, что мы никуда не пойдем. Останемся дома, валяться на диване и в сотый раз пересматривать «Голодные игры». Хеджин все воображает себя огненной Китнисс, думает, что, если вдруг, она всех победит и меня спасет. Смеюсь, сжимаю ее упругие, аппетитные ягодицы под тонким слоем хлопка и оставляю царапины и красные следы от громких шлепков. Я вожделею ее. Иногда мне так сильно хочется забыть, где мы и что мы, и просто быть всем, что ее окружает. Быть ее одеждой, закрывающей ее от порывов ветра, быть собакой, сопровождающей ее на улице, внезапным дождем, коснувшимся ее волос. Быть воздухом, проникать медленно через легкие по венам, стать ее наркотиком, без которого она не сможет спать по ночам, быть подушкой и одеялом, обнимать ее, знать, что ей тепло. Быть ее миром. Боже, зачем мы созданы? Страдать, выстрадать эту сраную любовь, написанную тончайшими буквами татуировкой на внутренней стороне левой руки, у самых голубых труб, по которым течет багровая жидкость. Мое имя у нее на руке, я сжимаю до побеления пальцев, жмурюсь и кричу в разбитое стекло стакана. Течет. Теплая, солоноватая, но уже мертвая. Хеджин берет меня за локоть и идет к ванной. Смывает, обрабатывает перекисью, дует, чтобы не горело и не выжигало, бинтует. А у меня уже пепел, запах жженого в носу, в ушах слышу потрескивание, в глазах вижу красно-желтое, неуловимое. — Мой мальчик, — шепчет, не хочет спугнуть, а ведь я младше всего на несколько месяцев, — беги, когда я скажу, ладно? Они придут за ней, я знаю это. Потому что у меня на руке тоже ее имя. Они придут. И это будет означать, что несводимую татуировку сведут насильно. Будет больно. Она захлебнется от боли. Но это будет еще не все. Ее продадут, в место, где много женщин и все несчастны. В место, где нет жалости, нет любви, нет жизни. Там есть существование. Жалкая пародия на то, чего у нас не будет никогда. Спустя столько лет мы все еще остается такими, какими нас создает природа. Она, наверное, смеется над нами, язвит, отыгрывается за все, что мы ей сделали. И мы, наверное, этого заслуживаем. Разве кто-нибудь когда-нибудь выигрывал у природы? В конце концов мы платим за все, рано или же поздно. Она не пойдет со мной. Сколько ни уговаривай, она просто хочет жить и знать, что я не сведу ее имя до конца своих дней. Мой век недолгий, но я обещаю ей, что никогда ничье имя не перекроет ее собственное на моей коже. У нас их и не сводят. Мы отправляемся на войну, кладем свои жизни во имя процветания коррупции, продажничества, публичных домов и нескончаемого унижения. Мы продаем свои жизни за копейки и женщин, надеясь, что наше продолжение рода когда-нибудь отстоит наши интересы. Но нам, погребенным безымянно на песке границ это будет уже неинтересно… И все же мы делаем это. Бесцельно, безответственно, как если бы это были не наши судьбы. Как если бы мы знали, что в запасе у нас еще сотни из жизней, в одну из которых мы точно станем счастливыми. Смеюсь, хриплю от сигареты в зубах и смеюсь, как полоумный. Хеджин гладит мою голову по рыжим волосам и кивает сама себе. Все нормально, я не хочу ее расстраивать своей глупой затеей вскрыть вены, если ее заберут у меня. Пусть она думает, что если ее заберут, я буду бежать далеко и обязательно попытаюсь выжить. Она будет верить, что даст нам обоим шанс на воссоединение, и пусть на руке вместо моего имени будет лишь красное пятно, заживающее медленно, будто нехотя забывать хозяина, в ее сердце будет одно имя. Этот мир все еще не любит таких, как мы. Будто бы мы выбирали, какими родиться. Будто бы мы хотели, чтобы эти дурацкие имена были на наших руках, и мы были за это прокляты. Но мы не одни. Пусть нас таких рождается все меньше, природа все еще с диким удовольствием ломает нас по кусочкам, раздает нас на пожертвование. — Чимин, — шепчет, хотя я знаю, какой у нее обычно громкий и яркий голос. — Они здесь. Я перестаю дышать. Это нормально. Это должно было случиться. У всего есть свое время, и это время требует Хеджин отдать ее. Она прикажет мне бежать, и я побегу. Будет команда, будет цель, а куда без нее бежать — не имею понятия. — Этот мир не создан для тебя, слышишь? — она дергает меня за руку и целует, хотя скорее мажет, в губы. — Да, да, — киваю я и прячу ее за спину. Она вырывается, а я уже слышу топот не менее пяти и замираю. — Это нормально, Хеджин. Чем-то жертвовать. — Беги! Беги же! — срывается она на крик, а я смотрю на вторгнувшихся в нашу квартиру мягким, плывучим взглядом и смеюсь. Нормально. Я же нормальный. Я же такой от природы. И вот они стреляют, а я смотрю и улыбаюсь. За окном ветер, дождь, я. Я везде. Я — отражение природы и ее состояние. Я — вчерашнее, сегодняшнее и ход этого времени. Я лишь то, чем я хочу быть и то, чем я способен быть. Боже. Эй. Ты улыбаешься? Я закрываю глаза, щелкаю руками как перед камерой и открываю, и зрачки не скоро привыкают к свету, льющемуся из окон. Просторно, почти пусто, и светло. Я оглядываюсь. Кроватка, над ней ловец снов. Писк маленького ребенка. Подхожу, заглядываю в доверчивые шоколадные глаза и беру за маленькую ручку, тянущуюся ко мне. Улыбаюсь. На руке написано имя. Ч и м и н. Белоснежные вьющиеся кудри, ну прямо как у меня в отражении ее глаз. Треплю ее по волосам, медленно окрашивая в рыжий. Она тоже полюбит этот цвет, когда вырастет. Смотрю на руку. Свою. Х в а с а. Боже, в каких бы жизнях, формах, какой бы национальности, гендера, с какой бы улыбкой ты ее не создал, каким именем, где и когда, я буду единственным, кто будет сопровождать ее всегда. Я не сумею ее спасать, но каждый раз, когда она будет в этом мире вновь, она будет моей. Даже если это не знает. Ты еще и смеешься, плут? Так это твой мне божественный подарок? Потому что я борюсь? О, Боже, да, я тоже тебя люблю.