Одинокий океан

Я помню, как прохладный ветер терялся в твоих каштановых волосах, проскальзывал меж тонких пальцев, аккуратно касаясь твоей талии и ног. Помню, как твоя нежная улыбка дотрагивалась до моего сердца, забирая его кусочек с собой. Никогда не забуду твоих карих глаз, наполненных жизнью и искренней, по-настоящему невинной любовью ко мне. Мне казалось, что даже шрам моего имени на твоих ключицах не портит тебя. Но я был не прав. Казалось бы, вот он — идеальный мир соулмейтов, где абсолютно каждый с шестнадцати лет приобретал имя-шрам своего вечного избранника. Но с нами произошла ошибка. Наверное, система дала сбой. И этот сбой мы с тобой, Момо. В первый раз я увидел тебя на пирсе: ты стояла на краю и смотрела вслед беспредельно летающим чайкам, слушала шум океана и плакала. Я долго размышлял, стоит ли подойти к тебе, но горящий огнем шрам на ребрах и пронизывающий ветер решили все за меня. Мерно шагая, всматриваясь в бушующий океан, я остановился рядом с тобой и не осмелился заговорить. Мы стояли так около тридцати минут: ты — такая крохотная и хрупкая, по сравнению со мной, и вся заплаканная; и я — несмелый парень, со жгучей болью в ребрах и с сердцем, отбивающим бешеный ритм. Между нами тянулась бесконечность, которую никто не решался прервать. Наверное, мы бы так и стояли, если бы я, наконец, не решился взглянуть на тебя. Лучше бы я этого не делал. Лучше бы никогда не видел своего имени, выжженного на твоих ключицах. Не видел бы тебя на том пирсе. Может тогда наша судьба не была бы такой печальной. Но наш мир так не работает. Вселенная делает все, чтобы соулмейты нашли друг друга, даже если придется причинить им боль. Никогда не забуду твоего смущения, смешанного с испугом, когда я, молча, стал задирать майку, чтобы показать тебе имя на моем теле, которое я уже никогда не сотру со своей кожи и памяти. Это было безмолвное знакомство двух душ, которые по задумке вселенной должны были прожить свою жизнь вместе в радости и счастье, но все обратилось против предполагаемого сценария. Мы узнавали друг друга не спеша. И вскоре поняли, что абсолютно разные: ты любила звездную ночь, зеленый мятный чай, спать с открытыми нараспашку окнами и просыпаться ближе к десяти утра, подпевать песням, которые играли в моей машине; я предпочитал солнечный день, чай я пил очень редко, предпочитая ему макиато с холодным молоком, спал с закрытыми окнами и просыпался в шесть утра, а песни в машине оставались без моего внимания. Как бы не было смешно, мы с тобой даже разных национальностей: японка и кореец. Вселенная была еще той шутницей. Однако шутка оказалась несмешной. Так было абсолютно со всеми нашими привычками и хобби, но мы не старались и не просили меняться ради друг друга. Это было абсолютно бесполезное занятие. Я старался уживаться с твоими привычками, а ты с моими. В конце концов, появилась надежда, что мы действительно понимаем друг друга, что правда настоящие соулмейты, но постепенно иллюзия стала трескаться по швам, как и розовые очки, которые закрывали всю суть наших бессмысленных встреч. Не могу сказать, что между нами не было чего-то напоминающего любовь. Любила ты, а я сгорал от взора твоих невинных карих глаз. Ты видела меня идеальным, без моих глупых привычек и холодного отношения к тебе. Ты была невинна как новорожденное дитя. А я тогда сам не смог признаться ни тебе, ни себе, что все-таки что-то чувствую, но почему-то стараюсь это подавить. Почему тогда не хотел показывать своих чувств? Наверное, потому что до сих пор не умею этого делать, и просто напросто был слишком глуп. Но ты все понимала и все равно оставалась со мной, каждый раз одаривая меня своей неземной улыбкой, которая опустошала мою блеклую душу. Однажды я спросил, почему ты плакала, когда мы познакомились. Ты тогда поставила свою бирюзовую кружку с зеленым чаем на последний выпуск одного из твоего любимых журналов и, взглянув в мои глаза, произнесла: — Ты же видел тех чаек, которые парили над штормящем океаном? — я молча кивнул, а ты, заправив за ухо выпавшую прядь из косички и прикрыв глаза, продолжила. — Они летели и разбивались о скалы. Будто бы сходили с ума вместе с неспокойными водами. Так тянулись к океану, что готовы были умереть ради него. Разбиться вдребезги, пожертвовать собой ради бескрайнего голубого горизонта. Прокручивая тот день на пирсе в своей голове, я был настолько поглощен тобой, что даже не замечал этой безысходной картины. Наверное, так же, как и продолжал не замечать твоих чувств. Я слишком поздно осознал, что был слеп. — Наверное, любящие люди такие же, как и чайки. Разве это не так? Немое молчание тогда наполнило комнату. Я невольно кивнул, а ты вновь улыбнулась, только улыбка твоя была грустной и именно она прочно отпечаталась в моей памяти. Твой мрачный, скорбящий образ о глупых чайках, кидающихся в океан. Именно так я тогда думал о твоем горе. Я готов проклясть тот день, когда твое имя появилось справа на моих ребрах. Тогда шрам сильно кровоточил, но родители говорили, что это значит, что моя связь с соулмейтом будет очень крепкая. Они глубоко ошибались. Тот день, когда все окончательно пошло по наклонной, помнится плохо, то ли выпивка, то ли дикое безумие среди потных танцующих тел не дает мне опомниться до конца. Но то утро, когда я оказался в постели с другой, все еще не дает мне покоя. Я тогда старался как можно быстрее вернуться в нашу с тобой квартиру. Хотел сразу же признаться, готов был извиняться тысячи раз, но, придя, увидел тебя обессиленной, сидящей на коврике в ванной, заляпанной кровью. Начиная от ключиц и заканчивая животом, ты вся была в ней, и этот стойкий запах железа теперь всегда преследует меня. Это было мое имя — оно кровоточило и причиняло тебе невыносимую боль, которая отдавалась импульсом по всему телу. Когда я развлекался с неизвестной — страдала ты. От боли ты раздирала шрам моего имени, снимала лезвием и даже сквозь рану оно проявлялось с новым импульсом боли, вызывая твои истошные крики. Ты плакала, кричала, но боль только усиливалась. Вселенная не могла делать ошибок, и вот каково было наказанием за нарушения установленных правил. После того дня мы сделали, так называемый нами перерыв. Который стал вечной непреодолимой пропастью между нами. И тем, кто сжег все мосты, — стал я. Я был виноват. Виноват во всем, что делал неправильно. И если вспомнить, в наших отношениях не было ничего светлого, кроме тебя. Ты была единственным ярким пятном в моей серой жизни и даже тебя я не смог пропустить. Прости, Вселенная, но я та самая ошибка, которая отвергла твои правила. Та ошибка, которая слишком поздно поняла, что любила, любила до потери пульса, но скрывала, не понимая зачем. Понял я все тогда, когда в день нашего знакомства я вновь увидел тебя на пирсе. Ты так же, как и тогда, стояла на самом краю, смотрела на парящих чаек и бескрайний синий океан. Это был мой шанс подойти и все исправить. Но я не подошел. Просто стал проходить мимо, а когда обернулся, увидел, как ты летишь вниз, прямо в бушующий шторм. И когда твое хрупкое тело соприкоснулось с холодной водой и скалой, что поджидала, скрывшись за волнами, мое тело пронзила резкая боль вместе с болезненным криком чаек. Я упал на колени и не совсем понял, когда по моим щекам стали катиться горячие обжигающие слезы, а сквозь толстовку проявилось алое пятно крови. Тогда, задрав её, я увидел, как из твоего имени лилась кровь, а позже оно просто почернело, оставляя вечное напоминание о тебе. «Наверное, любящие люди такие же, как и чайки. Разве это не так?» Слишком поздно. Поздно отвечать на твой вопрос. Но только сейчас я понял то, что должен был сказать тогда: я никогда не был твоим океаном. И никогда уже им не стану. Моей Момо, свободной птице, растворившейся в пучине чувств. Одинокий океан, Сехун.