Средство от зависимости

Когда они с Хованским трахаются первый раз, Дима уверен, что это ошибка. С утра они смотрят друг на друга, как на особо отвратительные экспонаты в кунсткамере, и Юра не особо волнуется о подборе слов, желая ему поскорее убраться из его квартиры. Спустя неделю Хованский хватает его за локоть, когда Дима возвращается домой из магазина. Все происходит скомкано и совсем не романтично: вывалившиеся из пакета продукты, стянутые по щиколотку джинсы и затхлый запах подъезда. Юра кончает за какие-то две минуты, вытаскивает из него член с отвратительным хлюпаньем, и быстро додрачивает ему, громко дыша в шею. После того, как Дима со стоном изливается на стену, Хованский молча уходит, оставив Ларина со спущенными штанами в одиночестве. Они пересекаются снова и снова: у кого-то на квартире, Дима нечаянно оказывается возле Юриной съёмочной площадки, Юра так же случайно затевает прогулки мимо двора Димы, и никто из них даже себе не признается, что это самые постоянные отношения в жизни каждого за последнее время. В какой-то вечер Юра просто звонит ему и предлагает приехать на пару дней: и Ларин так быстро соглашается, будто только и ждал этого все эти недели. Он закидывает в сумку все самое необходимое и бежит к метро, надеясь успеть до его закрытия. Юра не уточняет, сколько Ларин может у него оставаться, а тот и не спрашивает, и в какой-то ошеломляющий момент они понимают, что живут вместе. Дима думает, что на эту сомнительную честь претендовать могли: записка, оставленная Димой хозяйке квартиры вместо оплаты; тот случай, когда пришедшему в гости Черникову дверь открыл сонный Ларин в одних трусах; или тот день, когда они получают счет за воду, электричество и газ, и вместе на него скидываются. Жить вместе — гораздо удобнее. Не нужно караулить друг друга, тратить деньги на такси, а, главное, придумывать повод для встречи. Вот только они не уживаются. Вообще. Постоянные драки, ссоры, разбитая посуда. Юра выгоняет его из дома по десять раз на дню, и по столько же просит вернуться. Дима повторяет изо дня в день, что жизнь с Хованским похожа на ад, но почему-то не спешит покидать преисподнюю. Они путаются в чувствах друг к другу, называя это то «сожительством», то «просто сексом», то «вынужденной мерой», и вся их жизнь превращается в настоящий фарс, театр двух актеров без зрителей. Чтобы внести в это сумасшествие хоть капельку здравомыслия, Ларин составляет список правил, обязательных для исполнения. Дима любит правила, и у него их огромное множество: чистит зубы он ровно пять минут, ни больше, ни меньше; чайный пакетик лежит в кружке не более тридцати секунд; белые вещи висят в шкафу отдельно от всех остальных; продукты в холодильнике лежат на полках по группам, и так до бесконечности. Он прикрепляет к холодильнику правила совместной жизни в конце первой же недели, и объясняет Хованскому, насколько важно их соблюдать. Юра извращает каждое из них со злорадным удовольствием, Дима кричит, злится, дерется…. И терпит. Первое правило, персональное для Юры: никогда не допиваться до поросячьего визга. В дверь стучатся, и Ларин вскакивает из-за стола и несется в прихожую, сбивая по пути журнальный столик. У него трясутся руки, и он возится с замком дольше обычно, и сразу расплачивается за заминку: за дверью кто-то блюет и надсадно кашляет. — Пьяная мразь, — шипит Дима, завидев Юру лежащего на коврике в опасной близости от собственной рвоты, — вставай, блядь, вставай! Он закидывает руку Хованского себе на плечо и, прогибаясь под его весом, тащит вглубь квартиры. Скидывает практически безвольное тело на пол в ванной очень вовремя: Юру снова тошнит, и Дима радуется, что там лежит плитка — ее легче отмывать. Он умывает Хованского, раздевает его и кое-как укладывает в постель, а с утра не слышит ни слова благодарности, будто его помощь — это нечто само собой разумеющееся. Дима надеется, что тот хотя бы вынесет урок, но Юра приходит в таком состоянии домой снова и снова, и никогда, никогда не говорит «спасибо». Второе правило: гостей приводить только по обоюдному согласию. Ларин чувствует себя отвратительно. Голова раскалывается, мышцы и кости ломит: кажется, он подхватил-таки грипп. Найдя в шкафчике подходящие таблетки, он выпивает сразу две, даже не читая инструкции. Это помогает: его перестает знобить, но в теле остается жуткая слабость; он даже опускается до того, чтобы позвонить Юре и попросить того купить что-нибудь противовирусное. Хованский приходит домой далеко за полночь, без лекарства. Зато с Ником Черниковым. Они оба пьяные, и явно планируют продолжить вечеринку у них на кухне: Черников с предвкушением позванивает пакетом из «Магнита». Дима какое-то время смотрит на них нечитаемым взглядом, а после больно впивается пальцами в предплечье Хованского и отводит его в сторону. — Какого хрена, Юра? — шепчет ему он, держась за стену, чтобы не упасть от усталости. — Мы же договаривались. Юра поднимает брови, и оборачивается к Никите: — Ник, пойди, покури, а? — Но я же не курю, — непонимающе отзывается тот, топчась у входа и виновато поглядывая на Диму. — Так начни, — рычит Хованский, кидая на него злобный взгляд через плечо, — дай мне десять минут. Мы тут решим с Лариным пару вопросов. — Юр, может, не надо… Хованский закрывает ногой дверь прямо перед носом Никиты, и переводит взгляд на Ларина, покрасневшего от злости. — Что, изобьешь меня? — кидает он Юре в лицо, сжимая ладони в кулаки. — А надо? — Какая же ты все-таки сука, — шепчет он, едва сдерживаясь, чтобы первому не влепить парню пощечину. — Сука, — соглашается Юра и опускается на колени. Не обращая внимания на Димин непонимающий взгляд, он тянется к спортивным штанам, в которых Ларин привык ходить по дому. — Пидар, — хнычет Дима спустя пару минут, хватая Юру за волосы и толкаясь в его горячий рот. Когда он кончает с протяжным стоном, Хованский старательно слизывает все капли, встает с колен, и похабно улыбается. — А теперь мы бахнем с Ником пива на кухне, — и он, как ни в чем не бывало, открывает дверь и выходит в подъезд. Ларин непослушными руками натягивает штаны и уползает в комнату. Он ненавидит Юру, и все же готов принять его «извинение». Только сегодня. Третье правило: не давать работе влиять на отношения и наоборот. Юра зарабатывает гораздо больше, чем он. Они никогда особо это не обсуждали, но что тут обсуждать: у Ларина в рот не ебись принципы по поводу рекламы, а Юре совершенно поебать, за что ему будут платить деньги. Действительно — поебать. Как-то на стриме у него спрашивают, за сколько он готов привезти домой Диму Ларина и выебать его на камеру, а Юра обернулся, окинул сидящего в кресле Диму оценивающим взглядом, и ответил, на полном, блядь, серьезе: семьсот тысяч. — У тебя, мразь, реклама в клипе стоит дороже, чем оттрахать меня на камеру! — визжит на него Дима, после того как вырубает его стрим к хуям и толкает его с кресла на пол. — Клипы, сука, мне деньги приносят. А ты — одни убытки. Тогда Дима впервые сталкивается с тем, что значит: зарабатывать меньше. Юра редко говорит что-то прямо, но и от фраз «Раз я зарабатываю, то могу тратить деньги, на что хочу» или «Будешь хорошим мальчиком, и папа тебе это купит» становится тошно. Четвертое: решать проблемы путем дискуссий, а не драк. Юра стоит возле умывальника и задумчиво замазывает глубокую рану на скуле йодом. Время от времени он шипит от боли, дает себе пару секунд передышки, и снова подносит ватку к лицу. — Подвинься, туша, — толкает его Дима, пробираясь к джакузи. У него из носа капает кровь, и, не смотря на то, что он обыскал все полки на кухне, перекись он так и не нашел. Кровь заливает подбородок, и ему приходится придерживать эти потоки ладонью, чтобы не накапало на рубашку. Он включает кран в ванной и пытается смыть кровь, но она продолжает течь, и он закашливается. — Не нагибайся, придурок! Юра раздраженно швыряет в него открытую пачку ваты: — Ты что, хочешь еще и в обморок упасть? Засунь это в ноздрю и закинь голову. Дима посылает его нахуй, но делает, как он сказал. Оторвав кусочек ваты, он сует его в нос, больно пихает Юру плечом и выходит в комнату. Когда Хованский с вымазанным йодом лицом показывается из ванной, Ларин лежит на диване с закинутой назад головой. — Хоть бы ты захлебнулся, — зло кидает ему Юра, садясь на стул и включая ноутбук. — Да ладно тебе, — гнусаво отвечает Дима, и в его голосе чувствуется раскаяние, — похоже, меня немного занесло. — Немного? Ты ебанутый на всю голову, я теперь все ножи попрячу! — Тебе точно не нужно больницу? — Ларин обеспокоенно приподнимается на локтях, и сразу чувствует, как начинает кружиться голова. — Может, лучше бы рану зашили? — И так заживет. Они какое-то время молчат, пока Ларин снова не подает голос: — А ты не хочешь извиниться, что расквасил мне нос? — Нет, — фыркает Юра, — и попробуй, блядь, теперь начать храпеть по ночам, иначе я тебе быстро вправлю перегородку обратно. Ларин молча проглатывает обиду вместе со сгустком крови, и отворачивается от парня в другую сторону. Так они и живут, и это не жизнь, а война, череда битв и мелких стычек. Юра ни во что не ставит его мнение, плюет на его чувства и не обращает внимания на драгоценные правила, но Дима терпит, терпит только потому, что знает, что тоже не святой. Хованский быстро загорается, но также быстро успокаивается и пытается свести конфликт на нет: прижимает его к себе, шепчет что-то на ухо и гладит волосы. Дима же никогда не знает, когда нужно остановиться. Именно он — инициатор самых громких ссор и драк; из-за него Юра хлопает дверью и направляется в ближайший бар с планом нажраться; он провоцирует Юру и никогда, никогда не соглашается «поговорить об этом». Есть еще кое-что, о чем Хованский даже не догадывается, хотя, безусловно, ощущает на своей шкуре в полной мере. — Ты косой, — как-то сообщает он Юре во время ужина, внимательно глядя ему в глаза. Хованский, который только собирался отпить пива, медленно ставит его на место: — Что, прости? — У тебя либо глаз один выше другого, либо косит, я понять не могу. — И ты мне это говоришь, чтобы…. — Да нет, просто интересное замечание. Тем же вечером он видит, как Юра внимательно осматривает свое отражение в зеркале в ванной, и чувствует мстительное удовлетворение. — Ты на фотографиях ужасно получаешься. — Зачем ты здесь так скривил рот? В смысле «это улыбка»? Серьезно?! — Господи, да не попадай ты в объектив под таким ракурсом, посмотри на свой подбородок! — Ты сильно разжирел. Может, пора завязать с шаурмой? — Ну, знаешь, с твоим-то вечно отекшим лицом… — У тебя такие слабые руки. Просто бабская хватка! Он подмечает все больные точки Юры, и не просто нажимает на них, он налегает, топчется по ним, он разлагает Юрину самооценку до основания, и любуется результатом. Чем больше Дима пиздит, тем меньше Юра в себе уверен, и это проявляется в мелочах, которые может подметить только тот, кто всегда рядом. Как он не решается открывать пиво рукой, а тянется за открывашкой; как резко снижается количество выкладываемых в сеть фотографий; как остро он переживает из-за любого замечания о внешности в комментариях; как перестает спать без футболки или как они вдруг начинают трахаться в основном с выключенным светом. Дима смотрит на свое творение и чувствует покой: пока Хованский чувствует себя ущербным, он никуда от него не денется, ведь Дима раз за разом, отдавив все точки, нежно целует его в щеку или изгиб шеи, и говорит, что на его чувства все эти мелочи не влияют. И Юра верит, не только потому, что он по природе доверчивый дебил, а потому, что чувствует, что Ларин говорит правду. Так и есть: его совершенно не отталкивает ни Юрина полнота, ни тонкие руки, ни его улыбка, ни гипотетически косящий глаз. Он любуется лицом Юры, когда тот не видит или когда спит, и ловит себя на мысли, что все эти недостатки — часть чего-то идеального. Но подает он это в такой форме, что Юра не может не сомневаться, а еще — не чувствовать благодарность за то, что Дима мужественно терпит его со всеми недостатками. Ларин — еще тот манипулятор, и больше всего удовольствия он испытывает, когда удается держать Юру под полным контролем. Они оба — самые настоящие садисты, и в то же время — объекты издевательств друг для друга, без тяги к мазохизму, но с глупой, иррациональной, почти невозможной влюбленностью. Дима погрязает в этих абьюзивных отношениях, барахтается в них, давится, но не тонет. Каждое утро он смотрит на список составленных правил, время от времени замазывает корректором нарисованные Юрой хуи и вагины, и верит, что вот сегодня, точно, Юра образумится. Но все летит к чертям, когда Хованский нарушает последнее правило, безвозвратно разбивая что-то внутри Ларина на куски. Юра опять возвращается под утро, уже почти протрезвевший, и оттого — жутко злой. Он грубо отталкивает буравящего его взглядом Диму с прохода, на его вопрос о том, где он шлялся, советует пососать член, и молча хлещет приготовленную Ларином минералку. После полутора литров воды его по обыкновению тошнит, он чувствует себя еще хуже, и оттого — еще злее, и мокрое полотенце, заботливо протянутое Димой, летит ему обратно в лицо. Юра влетает в комнату, раздраженно пинает тумбочку и начинает готовиться ко сну. Четыре утра: самое время. Он снимает джинсы, кидает их в угол, где они приземляются бесформенной кучей на гитару, и силится снять футболку, делая это так неаккуратно, что она трещит. Хованский громко матерится, отшвыривает ее в коридор и хочет уже лечь, когда Ларин хватает его за руку. — Это что, засосы? — с перекошенным лицом спрашивает он, не сводя глаз с покрытой пятнами шеи. У Юры в глазах отчетливо мелькает досада, и он подходит к зеркалу, оценивающе разглядывая темно-фиолетовые отметины. — Да, и чё? — Ты… Спал с кем-то? — как можно спокойнее уточняет Дима, складывая руки на груди. Он уверен, что Хованский сейчас скажет, что просто сосался с какой-то девкой по пьяни, и уже готов был разъебать его в пух и прах за это, но… — Да, — просто отвечает Юра, глядя ему прямо в глаза. Мир Димы рвется на куски. Он смотрит на Хованского недоверчиво, ему совершенно не хочется верить, что тот мог зайти так далеко, что ему и правда настолько поебать на их какие-никакие отношения, и его чувства в частности, но вот они, доказательства, прямо у него под носом. Кажется, Хованского выбешивает его реакция. — Блядь, и что с того? Мы что, женаты? Я тебе нихуя не должен. Истина, что так будет всегда, пронизывает его, будто молния. Дима молча подходит к шкафу, достает свой рюкзак и начинает скидывать туда все, что видит: кошелек, паспорт, визитницу, планшет, свой дезодорант, записную книжку, футболку, носки… — Ларин, перестань. Он не реагирует, только достает из розетки зарядку и тоже кидает ее в сумку. В таком же гробовом молчании он переодевается, и выходит из комнаты. Юра подходит к нему, когда тот уже обувает кроссовки. — Бля, Дим, я же не серьезно. Давай поговорим, а? Дима роется в карманах ветровки, достает оттуда ключ от квартиры и швыряет Хованскому под ноги, а после выходит в подъезд, громко хлопнув дверью. Он даже не смеет мечтать, что его уход будет таким простым: Юра выбегает на балкон, открывает окно и кричит ему в спину: — Ну и пиздуй, блядь, слышишь? Ты не баба, сука, я за тобой бегать не собираюсь! Ларин едва сдерживается, чтобы не упасть и не разреветься, прямо там, в Юрином дворе, да-да, прямо у него на глазах, доказывая, какой он слабый и что он без него долго не протянет. Он уходит так стабильно пару раз в месяц, но, всегда, всегда возвращается, и Юре об этом прекрасно известно. Но разве в этот раз все не по-другому? Разве Юра не перешел Рубикон? В этот раз Ларин не сможет его простить так просто, а при том, что Хованский никогда не извиняется… Пора бы разорвать этот порочный круг, и пускай Юра трахает теперь, кого хочет, а он…. А он… На мобильный приходит оповещение: «Абонент Юра пытался Вам позвонить», но он его игнорирует. Игнорирует он и последующие четыре сообщения, а после отключает телефон. Как он вообще мог верить ему? Теперь Диме казалось, что каждый поступок Юры кричал о его безразличии, но по какой-то причине Ларин старался этого не видеть, оправдывал его и себя, бежал от правды. Но теперь это уже неважно, и он слепо бредет по ночному Петербургу, пока не выходит на один из мостов к реке. К тому времени его уверенный настрой уже испаряется без следа: ему и идти-то некуда, и он понимает, что рано или поздно ему придется вернуться домой, простить, и лечь с Юрой в постель, и он опять отымеет его, как и ту девицу, не имея за душой ни единого теплого чувства. Диме жаль себя, и он обиженно шмыгает носом, глядя на Неву. Он чувствует себя преданным, и это оказывается куда больнее, чем ему могло показаться. Может, он, и правда слишком уж многое прощал Хованскому? Может, хотя бы в этот раз стоит сделать исключение и уйти по-настоящему? Ему так хуево и тоскно, ему очень хочется спать, но негде, и он подрагивающей рукой включает мобильный. Долго смотрит на семнадцать пропущенных вызовов, а после, повинуясь порыву злости, открывает черный список и разблокирует предпоследний номер, чувствуя странное волнение. Он не знает, делает он это из отчаянья или мести, но он решается нарушить единственное правило, которое никогда не было записано на прикрепленном к холодильнику листочке. — Паш, привет. Да-да, это я. Слушай, это, конечно, очень неожиданно, но… Можно мне приехать? И все. Так и начинается его падение. Паша разрешает ему остаться у себя прямо с порога: не потому, что он такой хороший друг, а потому что его убитая хата на окраине Питера и без того хуже любого притона. Дима находит место на кровати с вылезшими пружинами, кое-как укладывается рядом с сопящими телами, и мгновенно вырубается, чувствуя злую радость от того, как Юра сейчас бесится, не зная, где он. Дима просыпается из-за громкой музыки. В квартире уже куча незнакомых людей, и Ларин, сонно потирая глаза, заходит на кухню, где сразу находит Пашу, который сидит на стуле с замусоленной обивкой. Тот, ничего не говоря и не спрашивая, кивает ему на светло-розовую дорогу, как только Дима садится за стол, а незнакомый парень с выбритой башкой протягивает ему скрученную в трубочку купюру в пятьдесят рублей. Ларин задумывается на долю секунды, а потом вспоминает засосы на шее Юры, его холодный взгляд, и он наклоняется над столом, зажав одну ноздрю, и вдыхает порошок. «Только сегодня». Та ночь — первая в череде вписок, на которых он забывается: лица постоянно меняются, какие-то мелькают чаще, какие-то сразу улетучиваются из памяти. Каждый последующий день он говорит себе, что еще немного, и Юра получит по заслугам, и можно будет возвращаться домой, а пока… Почему бы не втереть в десну заботливо растертую кем-то в порошок таблетку? В этом притоне все под чем-то, и Дима уверяет себя, что находиться здесь в ясном сознании сродни самоубийству. И он веселится, как не веселился уже давно, он пьет коктейли, от которых когда-то отказался, танцует под бит и обнимается с красивыми людьми. Каждое «завтра» он планирует провести уже дома. Так проходит неделя, и Юра вдруг перестает писать и звонить. Дима ждет целый день, нервно поглядывая на телефон, а после въебывает сразу две дороги фена, со злости. Не так уж долго Юра пытался его вернуть, не так уж сильно он скучал: конечно, куда меньше, чем сам Ларин, который старательно забивает желание вернуться или позвонить еще одной дорогой или разноцветной таблеткой. Вот так он и оказывается одним из постоянных жильцом в квартире на Осипенко, 4. С ним живут Паша, Арчи и восемнадцатилетний парнишка по кличке Масон. Арчи он знает почти столько же, сколько и Пашу, а Масона он увидел, когда впервые пришел на квартиру: тот кричал из ванной, чтобы ему принесли еще фена, чтобы он сделал трэк пожирнее. Весь этот период жизни он запоминает обрывками: вот они на чужой квартире в сыром подвале, где худощавый школьник уверяет по телефону маму, что готовится к ЕГЭ, а сам фасует фен по грипперам; они в доме какого-то моряка, обдолбавшиеся спидами, скачут по дивану под совершенно немыслимую музыку. Им уже три раза в дверь стучала соседка и угрожала вызвать ментов, но им абсолютно плевать, кого она там вызовет и зачем. Под утро они всей оравой вываливаются на балкон, и каждый скуривает по пол упаковки сигарет, просто потому что рука сама тянется к пачке. Диме не нравится курить: сигареты напоминают ему о Юре, о его запахе, об их поцелуях на прокуренной кухне, о том, как тот назло выдыхал ему дым прямо в лицо и о том, как он курил каждый раз после секса. Но он курит, потому что на балконе курят все, и после занюханных им кристаллов это кажется правильным. Спустя пару недель ему впервые приходит мысль, что он снова подсел. Фен сменяет спиды, мет сменяют MDMA, когда удается достать, они по очереди убиваются марками. Все это ему очень нужно; оно помогает не думать о…. Просто не думать. Юра все также не пытается с ним связаться, и Дима так зол, что выкидывает свою симку с балкона под всеобщее улюлюканье. Он даже чувствует себя свободным: он так долго терпел все эти унижения, он все прощал, а ему в благодарность лишь смачно харкнули в душу, ну так пускай Хованский теперь помучается, чтобы его найти, когда поймет, что остался один… Но он знает, что Юра не будет один, что, должно быть, прямо сейчас он ебет на их кровати какую-то шкуру, и она течет смазкой на выстиранные Димой простыни и царапает Хованскому спину. Он знает это, потому что он знает Юру, и поэтому при первой же возможности он засаживает какой-то девице. Он и не думал, что уже отвык спать с женщинами: его раздражают ее деланные стоны и излишние крики. Он вспоминает, как у Юры сбивается дыхание, и как он сдавленно хрипит, когда кончает, и извергается девчонке на живот, едва успев вытащить из нее член. О да, на их квартире никто никогда не пользуется презервативами, а из баб никто не пьет контрацептивы — они все надеются на «пронесет», и что ни одна из этих шмар не залетит, чтобы продолжить род желающих обдолбаться долбаебов. Второй раз ему перепадает ночью на Дубковском пляже, где они празднуют чей-то день рождения: кажется, тогда ему впервые попадается настолько крышесносное экстази. Пока именинник сосется с Масоном и массирует клитор их общей подстилки, Ларин трахает его девушку в каких-то двадцати метрах от расстеленных ими покрывал. Из-за экстази он с ней максимально нежен и ласков; он вытягивает из ее тела максимум удовольствия, и совсем не замечает, как выдыхает между толчками «Юра». Девушка тоже не замечает: ее трясет от богоподобных оргазмов, и она лишь растворяется в ощущениях от принятых ими колёс. Та ночь была одна из самых лучших ночей в жизни Димы, и, впоследствии он думает, что именно вот такие обманные моменты счастья не давали ему уйти. Когда же Дима был не под ешками, этими таблетками вечной любви, он ебал всех этих шалав всухую, не обращая внимания на болезненные вскрики и перекошенные лица. Он трахался, не потому, что хотел, а потому, что предлагали, и грубо вбиваясь в чье-то тело, он достигал физической разрядки, а после одевался и уходил спать на другую кровать, совершенно не заботясь об удовольствии партнерши. Если же он чувствовал желание, потребность спустить пар, то шел в ванную, потому что это было единственное помещение с закрывающейся дверью, и долго там дрочил, практически бессознательно шепча одно и то же имя. Порой он помогал себе, вставляя в зад все предметы, хотя бы отдаленно напоминающие член: свои пальцы, зубные щетки, расческу, и прочие предметы быта, которые он потом стыдливо отмывал по десять раз. Такие оргазмы были особенно хороши, потому что Юра в эти моменты казался ему ближе некуда, и Ларин просто падал на пол, пачкая его спермой, и лежал там, пока кто-то не начинал стучаться в дверь. Паша барыжит, поэтому у них всегда что-нибудь есть, но в те редкие дни, когда в барсетке оказывается пусто, все жители квартиры на улице Осипенко становятся скучными и раздражительными. Они бесцельно щелкают туда-сюда единственные четыре канала, выходят покурить и совсем не рады никого видеть, только если у гостя в кармане не завалялся гриппер с метом. Эти дни Ларин ненавидит больше всего, потому что он почти трезво оценивает свое состояние и место, где живет, и ему хочется сбежать из этой дыры, бросится Юре под ноги и лежать там вместо коврика; он презирает себя за эти мысли, но ничего поделать не может. Дурь всегда приносят раньше, чем он решается уйти. И он рад этому. Ведь рад же? После первой же до дороги он вновь разговорчив, весел, обходителен и уверен в себе. По ночам он — лучшая версия самого себя, которой он никогда не был, и которой, впрочем, никогда и не стремился быть. Чем ближе рассвет, тем больше его начинает попускать, и обычно к десяти - одиннадцати утра начинаются отхода. В этот момент он кончается как личность, и начинает существовать как 70-киллограмовый кусок мяса, каждую клеточку которого мутит и подмывает вырвать. Но это все: и плотно сжатые зубы, и больно колотящееся сердце, и сдавливающий виски обруч — ничто по сравнению с разъедающей его пустотой. Дима часами лежит в кровати и воет, по-настоящему воет, надрывно и жалко, потому что он опустошен и безыдеен — всего его чувства выливаются в предшествующую ночь через невидимый свищ в голове. Он плачет под одеялом, вспоминая Юру, пока Паша его не зовет или в дверь не звонят, и он срывается с места, потому что знает, что одна дорога, одна тоненькая дорога, и все прекратится. Ларин моментами понимает, что стоило бы, наверное, остановиться, бросить это, но не может. Он совсем теряется: теряется в том, кто он, где он, зачем он, что с ним происходит. Жизнь становится еще страннее и запутаннее, чем была с Юрой, и Ларин послушно принимает этот новый поворот судьбы, не забыв, правда, положить для лучшего понимания под язык марку с ЛСД. За два месяца Ларин засветился на одной единственной фотографии, причем в пол оборота. Ему бы попросить ее удалить из инстаграмма (все-таки, он был и остается местной знаменитостью), но он даже не придает этому значения — как и сотне других вещей. Когда к нему подходит на очередной вписке Марк, сует телефон и орет на ухо: «Это тебя!», Дима почти атрофированным седьмым чувством ощущает что-то неладное. — Алло? — Ларин…? — Кто это? — уточняет Дима, растягивая слова. Если не делать этого нарочно, то он начинает обычно тарахтеть, как пулемет, и никто из-за картавости не понимает, что он несет. — Это… Никита Черников. Ларин давится коктейлем, который до этого лениво потягивал через трубочку. Вокруг продолжает орать музыка, никто не прекращает восторженных разговоров, а внутри него все замирает от ужаса. — Подожди секунду, — отрывисто бросает он, и выходит на балкон, где, к счастью, никого нет. Настроение меняется как по щелчку пальцев: из расслабленного оно превращается в практически параноидное, и это фен, а не он, орет в трубку, как только Дима отходит к дальнему окну. — Никита, эй, ты еще там? — Да, — устало вздыхают на том конце провода, — рад, что ты жив. Он бы мог с этим поспорить, но пропускает слова мимо ушей, как и всю остальную прелюдию: — Что с ним? — Чуть не сдох. Опять. Ларин хватает ртом воздух, и вцепляется в мобильный, будто это спасательный круг. — Как… что… — Да как всегда. Ты же знаешь Юру. День без бутылки пива считается прожитым зря. А месяца полтора назад…. В общем, пива стало недостаточно. Он постоянно просил составить ему компанию, и я из уважения к его ситуации… Всегда приходил. Пока не понял, что он просто с катушек слетел: стакан за стаканом, бутылка за бутылкой. Сказал ему завязывать, думал, что если откажусь пить с ним, то он тоже прекратит, но он просто перестал меня звать. Сначала звонил Гридину, а если тот не мог — заливался сам. Это был какой-то пиздец. Я пришел к нему и… Блядь, я немного перегнул палку, сказал, что он жалкий и ему нужно лечиться, мы поссорились. Никита тяжело вздыхает: видимо, подошел к худшей части рассказа. — Мы с Настей уехали к ее маме. Я решил, что Юра взрослый мальчик и сам со всем справится. Дима закрыл глаза свободной ладонью. Юра-то? Взрослый? Инфантильный кретин, вот кто он… — И ошибся. Хорошо, что Гридину нужно было забрать у него какой-то реквизит. Он… Он был на кухне, видимо, потерял сознание — упал прямо на пол со стула. И все вокруг… Все как в тот раз: бледный, как мертвяк, вены вздутые и рвота повсюду. — Кровавая? — тихо-тихо спрашивает Ларин. — Да. Ларин отводит трубку от уха, и кусает кулак, стараясь сдержать разрывающий гортань крик. Он тихо воет, скрутившись на чужом, усыпанном окурками балконе, а Никита, видимо, напуганный этими звуками, обеспокоенно интересуется: — Дима? Дима, ты в порядке?! — Да, — врет он, — я тут просто… Ничего. В каком он сейчас состоянии? — Он дома, — сообщает Ник, — я уж боялся, что его печень отслужила свое, но его вчера выписали. Конечно, прописали строжайший режим, кучу таблеток…. Но самое страшное позади. Дима испытывает такое облегчение, что даже не сдерживается и стонет, выплескивая из себя избыток этого чувства. Но потом его накрывает волной страха: — Почему мне не сказали раньше? Я бы… Я… Он точно не знает, что он бы там сделал, но что-то бы придумал непременно, а сейчас, когда Юра уже был в порядке, он снова оказывался беспомощным и ненужным, недостойным даже набрать номер и услышать его голос как доказательство, что он действительно жив. — Кузьма же не знал о…. О вас с Юрой. А я узнал обо всем только позавчера. Писал тебе во все социальные сети, но безрезультатно. Начал искать твой номер, он недоступен. Не знаю, каким чудом, но нашел тебя в отмеченных фото, начал пробивать номера всех, кто стоял рядом… И… И вот. Они оба молчат, Дима с ужасом пытается переварить сброшенную на него информацию, а Никите, кажется, есть еще что сказать, но он мнется, и потому Ларин немного грубовато его подталкивает: — Ты что-то еще хотел? — Дим… Бля, извини, это не мое дело, конечно, но…. Мне кажется, ему сейчас очень хуево. Может быть ты… Заглянул к нему? Я не знаю, что у вас там произошло, но… Ты ему сейчас нужен. Серьезно. — Я подумаю, — хрипит Ларин в трубку и отключается. Это были худшие отхода в его жизни, если дерьмо вообще можно оценивать по степени выраженности. С утра отдельные фразы Черникова эхом отбиваются от стенок черепа, и Ларин одними губами вторит им, принося себе немыслимую боль. И именно эта боль заставляет его действовать. Ему сейчас хочется увидеть Юру больше, чем когда бы то ни было, но он совсем не уверен, что тот его примет. Когда все засыпают, Дима, шатаясь, подходит к грязному зеркалу, опирается на него руками, и долго смотрит на свое бледное отражение. Черты его и без того угловатого лица совсем заострились, и от этого надбровная дуга кажется еще более выраженной, придавая лицу вечно угрюмое выражение. Он и до этого замечал, что сильно похудел: штаны в какой-то момент начали на нем висеть, и одной ночью он просто снял с чужих джинсов ремень и надел его. Потом и вовсе перешел на Пашины вещи, и они были ему точно впору, хотя Диме всегда казалось, что тот болезненно худощавый. Но он быстро привык и к худобе, и к неаккуратно торчащим волосам и к дрожащим пальцам. Слишком быстро. — Нет, — говорит он вслух. Он не пойдет к Юре. Не таким. Хованскому сейчас нужен тот Дима, который сможет быть сильным, поддержит его, но здесь только этот Дима, с болезненным блеском глаз и нездорово бьющимся сердцем. Он не покажется Юре на глаза. Но и здесь не останется. Ларин находит в шкафу свои штаны и футболку, в которых пришел сюда почти полтора месяца назад. Те девицы, которым они порой позволяли перекантоваться пару ночей и по очереди трахали, в благодарность стирали и гладили их одежду, убирали в квартире и готовили еду. Штаны сидят на нем еще свободнее, чем он помнит, но украденный ремень до сих пор на них: значит, не спадут. Дима выходит на улицу, непонимающе щурится на осеннее солнце; морозный воздух обжигает легкие, и он едва ли не бежит обратно в привычный полумрак квартиры. Отойдя на безопасное расстояние, он набирает номер человека, которому он уже два месяца промывал мозги сказками о завале на работе и непредвиденных финансовых вложениях «в дело». Он закрывает глаза, вслушиваясь в гудки, и, услышав уставший голос, наконец, признается: — Привет, мама. Слушай, кажется, я…. У меня проблемы. Спустя месяц Ларин сидит на неудобном стуле в плохо освещенном зале, а девушка с огромными кругами под глазами и высветленными грязными волосами бормочет под нос: — Меня зовут Саша, и я — наркоманка. Дима хлопает в ладоши, и на автомате повторяет за всеми «Привет, Саша». Его нарколог посоветовал ему посещать этот центр реабилитации после того, как отпустил его домой, и Ларин не пропустил еще ни одной встречи. Он один из немногих, кто ходит сюда, потому что нуждается в этом, а не по предписанию суда или настоянию родственников. Егор, инициатор создания группы, в завязке уже пятнадцать лет. Диме очень хочется быть похожим на него: он жизнерадостен, уверен в себе и после каждого собрания с улыбкой на губах спешит домой, где его ждут жена и двое детей. Благодаря этим встречам Диме почти удается собрать себя заново — почти, потому что огромного куска все равно не хватает, и после собраний, в отличие от Егора, он совершенно не спешит домой, на снятую за мамины деньги квартиру, потому что знает — его там никто не ждет. И вот, очередной четверг, на этот раз дождливый и холодный, и Ларин снова бежит на собрание, перескакивая через лужи. Он ушел от Паши почти месяц назад, и ему легче, гораздо легче, но как только он начал избавляться от одной зависимости, то вторая дала о себе знать в разы острее. Он думает о Юре, когда засыпает, просыпается, едет в трамвае и готовит завтрак, он думает о нем каждую секунду, поэтому, когда в тот дождливый вечер он, проходя мимо одного из залов, видит его лицо, то думает, что ему кажется. Но Юра смотрит на него в ответ, и глаза у него расширяются, а в них — такой поток разнокалиберных эмоций, что Диме становится страшно. Юра опускает взгляд вниз на значок Ларина, будто бы хочет убедиться, что это действительно он, и замирает. Дима прекрасно знает, почему: он ведь упорно, раз за разом, выводит на бейджике одно и то же имя… «Юрий», — значится у него на груди, и он судорожно, по привычке, поправляет значок, не сводя с Юры пристального взгляда. Из памяти выпали отдельные детали его внешности, и Дима вновь приходит к осознанию, насколько тот красивый. Больше всего ему хочется сказать сейчас Юре об этом, без всяких предисловий, не преследуя какую-то цель, просто — чтобы он знал. Но он просто стоит в дверях, как вкопанный, пока его под локоть не берет Егор, и обеспокоенно не интересуется, все ли с ним в порядке. Когда он нервно кивает, и снова поднимает взгляд на Юру, то тот уже не смотрит в его сторону; только выглядит бледнее обычного и губы стиснуты в тонкую линию. Дима идет за Егором в их зал и пытается унять дрожь, он буквально падает на свой стул, надеясь, что сегодня ему не придется ничего говорить. Перед началом собрания он не может сдержаться, и шепотом интересуется у Егора, что за группа собирается в соседнем зале. — А, это… — мужчина вздыхает. — Анонимные алкоголики. Вообще-то они должны были уже закончить, но сегодня, видимо, просто задержались. А что? Ларин отрицательно качает головой, и впервые за месяц не слушает, чему посвящена сегодняшняя встреча. Когда Дима выходит с собрания на улицу, то Юры уже нет. Он почему-то был уверен, что тот ждет его возле входа, и чувствует себя обманутым; он едва не разбивает голову об каменную стену здания за мимолетное желание пойти снова чем-нибудь убиться. Вместо этого он вытягивает пачку сигарет и курит, боясь отойти от Центра далеко: а вдруг Юра все-таки появится? Но минуты идут, а его все нет, да и с чего бы ему его ждать? После того, как он даже не проведал его в больнице? После того, как ни разу не позвонил и не узнал, как он справляется? Он думает о том, насколько пуста стала его жизнь без наркотиков и без Юры, без Юры и без наркотиков…. Без Юры. Только без Юры. — Юр? — кто-то кладет ему руку на плечо, и он напугано шарахается и выпускает из пальцев сигарету. Егор, только вышедший из клуба и закрывающий дверь на замок, смотрит на него обеспокоенно. — С тобой точно все в порядке? Ларин едва двигает губами, сотню раз повторяя «нет», но вслух говорит: — В полном. — Мне кажется, что все-таки что-то произошло. Ты сегодня был какой-то рассеянный. Может, тебе нужно поговорить? — Не с Вами, — и не думает грубить Дима, но звучит грубо, и он виновато косится на мужчину. — Не со мной, — спокойно соглашается он, — может, тебя подбросить? Ларин смотрит на него с недоверием, что сменяется переливающейся через края благодарностью. Он кивает, садится в поддержанную шестерку, и говорит адрес, который он тысячу раз пытался вымести из головы. Егор молчит, и Дима благодарен ему вдвойне: он перебирает в голове варианты, что скажет Юре, когда увидит его. Больше всего сейчас он боится, что Хованского не окажется дома или, что еще хуже, он переехал в другую квартиру. Он видит знакомый двор и знакомое здание, и чувствует, как у него перехватывает дыхание. Неужели они приехали так быстро? Куда делись последние минуты перед финальным рывком? — Удачи, Юра, — улыбается ему Егор и уезжает. «Удачи, Дима» — говорит себе Ларин для равновесия, перед тем, как нажать на кнопку звонка. За дверью слышатся поспешные шаги, и дверь открывается слишком быстро, так быстро, что Дима вдруг теряет все мысли, которые он с такой тщательностью подбирал, сидя в машине. Юра выглядит осунувшимся и уставшим, но совсем не удивленным: он будто все это время караулил у двери, ожидая, пока Ларин появится. — Я бы сорвался, если бы не пришел, — выдыхает, наконец, Дима. Он говорит это не для лишней драматичности, это — истинная правда, и в то же время — мольба о помощи. Если ты меня прогонишь, я снова пропаду. — Я понимаю. И ведь он действительно понимает, это не пустые слова. Нет, наверное, сейчас человека, что понимал бы Диму лучше: по пути домой Юра покупает чекушку, которая лежит сейчас у него в морозилке, и он уже час мечется между входной дверью и холодильником, отговаривая себя от срыва. — Мне глава группы сказал, что в твоем зале проходят сборы для наркоманов, — спустя какое-то время добавляет Хованский, внимательно глядя Диме куда-то выше переносицы. Ларин его за это безумно уважает: он вообще не может смотреть на лицо Юры, и обращается к его кадыку. — Да. — И что на этот раз? — сухо уточняет тот, будто бы они говорят о погоде. — Всё, — просто отвечает Дима. Юра отклоняется вбок, чтобы бросить взгляд на его предплечье, и Ларин судорожно за него хватается и мотает головой. — Нет…. Без этого. — Хоть на что-то мозгов хватило. Они снова молчат, не глядя друг на друга. Дима совсем не так представлял эту встречу: он был уверен, что Юра будет кричать, может, даже ударит его, но тот просто стоит в дверном проеме и глубоко дышит. — Как…. Как ты себя чувствуешь? — неуверенно интересуется Ларин. Он замечает грязь на футболке Юры и по старой привычке протягивает руку, чтобы оценить ущерб, но тот шарахается от него, и от этого внутри Димы все сжимается в клубок. — Как я? — задумчиво отвечает Юра. — Отлично. Правда, печень потихоньку отказывает, но пока что мне удалось уговорить ее остаться. Теперь мне вообще нельзя пить, зато можно ходить в дурацкую группу и сидеть среди пропитых алкашей. Как видишь, пришлось самому о себе позаботиться, пока кто-то баловался дурью, но я отлично справился. — Ох, Юр… — Ты вообще понимаешь, какого мне было, тварь? — вдруг взрывается Хованский, откинув свое деланное безразличие. — Никто не знал, где ты и с кем ты! Я был на всех твоих старых квартирах, я обзванивал, сука, больницы и морги… Я думал, ты уехал из города или…. Или… — Зато теперь ты знаешь, что я чувствовал каждый вечер, когда ты не возвращался, — неожиданно для себя начинает защищаться Ларин. Он чувствует свою вину за все: усталость в зеленых глазах, глубокие тени под ними, следы от капельниц и уколов на предплечьях, выглядывающий из-под футболки пластырь. Но какая-то часть в нем, наверное, та же, что кидалась раньше в Юру посудой и убивала его самооценку, обиженно брызгает слюной, напоминая обо всей той боли, что Хованский ему причинил. Ты сорвался из-за него! Если бы не он, ничего бы этого не было! Юра замирает. Он переводит взгляд с переносицы Димы на его губы, словно хочет удостовериться, что эти слова прозвучали из его рта. — Так это была месть? — тихо, даже как-то растеряно уточняет он, и Дима видит, что руки у него начинают мелко подрагивать. — Я не…. Можно мне войти? Юра молча сторонится, и Дима заходит в его, когда-то их, квартиру. Все его вещи на своих местах: его джинсовая куртка все так же висит в прихожей, под тумбочкой лежат его туфли, к холодильнику прикреплен все тот же список. Дима проглатывает ком в горле. Будто он ушел только вчера, и весь этот пиздец им только приснился… — Ну? — подгоняет его Юра, постоянно трогая свои волосы. Дима знает, что это куда лучше всех детекторов определяет, что Хованский нервничает. — Сначала — возможно. Но потом… Скорее, это было отчаянье. — Значит, отчаянье. И как ты с ним справлялся? Обдалбывался и трахался со всеми подряд? — опять пытается перейти Юра на непринужденный тон, а глаза у него бегают от предмета к предмету, и сам он без устали переминается с ноги на ногу. — Да, — выдыхает Ларин, находя узор обоев за спиной Хованского очень интересным. — Все-таки трахался, значит. Хоть вспоминал обо мне? Дима не может больше играть в гляделки, и впервые после встречи в Центре, заставляет себя посмотреть Хованскому прямо в глаза. — Постоянно. Он не знает, как это происходит: должно быть, у него до сих пор заторможенная реакция, но его вдруг хватают и с силой прижимают к себе. У Юры подрагивают плечи, и спустя мгновение Дима понимает, что тот плачет: впервые за их знакомство Хованский ревет, уткнувшись носом ему в шею. — Сука, — только и всхлипывает он, — сука-сука-сука! Ларин же просто стоит и вдыхает родной запах чужого одеколона вперемешку с сигаретами, и растворяется в объятиях. Он обхватывает Юру в ответ очень аккуратно, будто боясь, что тот передумает. Но, почувствовав его ответное прикосновение, парень только цепляется в него крепче и разражается новым потоком горячих слез. — Прости меня за ту шкуру, — высоким, срывающимся голосом вдруг отзывается Хованский, — я был тогда такой пьяный, что не понимал, что творю. Если бы я знал… Я бы никогда…. Блядь, да что же это такое! — Тш-ш-ш, — Ларин успокаивающе гладит его по спине и голове; он явственно чувствует, как в его опустевшей, почти мертвой душе поднимается горячая волна: он снова обнимает Юру, а, значит, все остальное тоже наладится. Когда-нибудь. — Когда ты ушел и не отвечал на звонки, я… Я был уверен, что это ненадолго. Ты не брал трубку, я злился, и пил, пил, пил…. Потом я перестал звонить. Думал, ты испугаешься, что я так быстро тебя забыл и примчишься с обвинениями. Не знаю, когда я потерял контроль…. Наверное, когда понял, что ты сменил симку. Тогда я, кажется, просто нажирался вечерами и бессмысленно набирал твой старый номер, надеясь, что ты его рано или поздно включишь. А одним утром я проснулся в больнице. Я даже не помню, как там оказался, хотя врачи говорят, что я был в сознании, когда меня привезли. И знаешь, я… Я так обрадовался, несмотря на боль, эти ебучие процедуры, сборы крови, капельницы и горсти таблеток… Я был уверен, что как только ты узнаешь об этом, то приедешь, и все станет, как раньше. Юра глубоко вдохнул, не отрываясь от его шеи. Дима, сцепив зубы, давал ему выговориться: он практически чувствовал, как Хованский расслабляется у него в объятиях, говоря все это, и не смел прерывать его, как бы больно не впивалось в мозг каждое слово. — Я поверил, что ты правда ушел только тогда, когда ты не появился в больнице…. Тогда я понял, что… Что это конец. — Я не знал… — уже не смог промолчать Дима, трясущейся рукой поглаживая кудрявые волосы. — Мне позвонил Черников, когда тебя уже выписали. И… — Почему ты не пришел тогда? — Юра отстраняется, и вглядывается в его лицо, отчаянно желая узнать ответ. Глаза у него припухшие от слез, но из-за них же пронзительно зеленые, и Дима не сдерживается и невесомо сцеловывает слезинки с мокрых ресниц. — Боялся. Стыдился. Не знаю. Я хотел вернуться каждую секунду, когда я был в ясном сознании, но когда пришел момент возвращаться, я посмотрел в зеркало и…. И… Понял, что не могу. — Да как ты… — Поверь мне. Я бы сделал только хуже. Но когда я узнал, я…. Очнулся. Снял квартиру, обратился за помощью…. Когда я увидел тебя в Центре, то понял, что мне ничего не поможет, пока не поговорю с тобой. Знаешь, как мне страшно было приходить сюда после трех месяцев отсутствия? Я боялся узнать, что я тебе уже не нужен, что ты уже…. Нашел кого-то, и… Он не успевает договорить, потому что Юра целует его, быстро, жадно, будто силится сорвать у него с языка эту горечь и разделить ее на двоих. Удивительная дрожь распространяется по всему телу, и Ларин уже не владеет ни руками, ни ногами, ни головой. Спустя пару минут им перестает хватать воздуха, но они продолжают целоваться, будто, если они остановятся, то реальность разорвется на куски, и Дима поймет, что он лежит на полу в квартире у Паши, ловя какой-то очуменный приход, а Юра осознает, что это только очень красочный сон после анестезии. Не отрываясь друг от друга, они передвигаются к спальне. В ней горит свет, и Хованский машинально тянет руку, чтобы выключить его, но Дима его останавливает. — Не надо, — шепотом отвечает он на удивленный взгляд, — я хочу видеть тебя. У Юры в глазах мелькает замешательство; когда до него доходят слова Димы, он краснеет и отводит взгляд. Ларин с грустью отмечает, что именно он научил Юру так реагировать на подобные вещи, и дает себе слово, что непременно это исправит. Они возбуждены до предела, и, только оказавшись в постели, Юра растягивает его и входит сзади: Дима выгибает спину, подаваясь ему навстречу, и громко стонет. Обычно он ведет себя куда тише в постели, но сейчас, когда каждое прикосновение Юры ощущается как разряд тока, он не может сдерживаться, да и не хочет. Он чувствует, как Юра касается его шеи и плеч беглыми поцелуями, и улыбался в пустоту, принимая их как небывалую нежность, которой Юра всегда пренебрегал. Хованский последний раз стискивает бедра Димы, и замирает, издавая знакомый хриплый стон. После резко разворачивает Ларина к себе и покрывает мокрыми поцелуями все, от шеи до пупка, и погружает его член глубоко в горло. Этого оказывается достаточно, чтобы Дима кончил. Когда лицо Юры оказывается на подушке рядом с ним, Ларин увлекает его в жадный, тягучий поцелуй, и они оба захлебываются в отголосках оргазма и накрывающей их страсти. Это не просто влечение, не просто секс — это что-то страшное и не подлежащее контролю. Они одержимы друг другом, и им хватает всего пары минут, чтобы отдышаться, а после Юра снова подминает Диму под себя, и входит в него, будто хочет нагнать за одну ночь все три месяца друг без друга. И Ларин знает: то, что он чувствует с Юрой, тот потоп эмоций, в котором он почти умирает каждый раз, он не испытывал ни от одного трэка, ни от одной таблетки, ни от одной стонущей под ним девицы. Он притягивает Юру к себе за шею, и просто шепчет ему, не переставая, о том, как он скучал, как думал о нем, как вспоминал его руки и как мечтал снова коснуться губами его кожи. Юра не рассказывает, какого ему было, но Дима чувствует, как он мелко дрожит, прижимаясь разгоряченным телом к нему так близко, насколько это возможно. После второго оргазма они оба тяжело дышат, и Юра явно с нежеланием поднимается с него и ложится рядом. Они молча лежат на кровати и смотрят в потолок, а Дима чувствует, как губы бессознательно растягиваются в улыбке. — Ты останешься? — Да. Юра находит его руку и жадно сжимает. Жить вместе они так и не научатся. Будут продолжать орать друг на друга, кидаться с кулаками, швыряться тарелками, а после примирительно курить на балконе, теперь уже вдвоем. Дима еще не раз будет стирать с лица злые слезы и уходить из дома, а Юра каждый раз будет вылетать за ним в питерскую ночь в домашних тапках на босу ногу. У каждого из них еще сотню раз будет разбиваться сердце от неосторожных и сказанных сгоряча слов, и каждый не раз будет ловить себя на мысли, что нужно разбежаться и жить дальше. Но они не могут. Эта зависимость — худшее, что случилась в жизни обоих. И лучшее одновременно.