Амброзия

      Колено режет от нахлынувшей мигом боли, и Юра недовольно шипит в попытке отряхнуть с него песок, мелкой крошкой осевший по краям саднящей ранки. Он жмурится, как подслеповатый котёнок, и пальцами осторожно счищает грязную стружку пыли и асфальта с ноги, с садистским наслаждением и, одновременно, боязливым замиранием сердца проходясь по самым закромам, самой глубине ссадины чуть отросшими мягкими от недостатка кальция ногтями. Его взрывает от двоякого чувства боли и щекочущего нервы предвкушения за осторожные ряды розовых полос поверх разодранного дорогой колена, и не меньше, его будоражит мысль, в которой чужие колени в крохотных лепестках белой сирени.       Кровь издевательскими струйками продолжает бежать по тонкой коже, а царапина всё крепче зудит под хрупкими ладонями — Юра думает, что пора закругляться, и цветов он сделал на ногах соулмейта достаточно. Как раз в тот момент, когда на соседнем колене аккуратным рядом вырастают несколько жёлто-синих фиалок. Такие ровные надрезы Плисецкий и сам себе делал чем-то травмоопасным, но тупым, в сумасшедшем желании поддержать того, кто был с ним всю жизнь по ту сторону боли. В основном, это бывало когда на уставших за день ступнях начинали распускаться несмелые цветки вереска, явно говорившие о том, что его родственная душа терзается от болей каких-нибудь кровавых мозолей.       Это было их тайным символом — короткие стежки чем-то не сильно острым по зеркальному ране месту, чтобы искренние в своём болезненном очаровании цветы сгладили чувства от ран. И никто из них никогда не отрывался от традиции когда бы ни произошло несчастье. Юра помнил, как однажды упал ночью с кровати и расшиб нос, а спустя каких-нибудь секунд сорок почувствовал противную щекотку в носу. Подбежав к зеркалу с затычкой в одной ноздре, он тогда увидел, как во второй пробивались, падая быстро вянущими лепестками на пол, цветки белого гиацинта. Было и смешно, и больно, но приятно.       Если Плисецкий и знал лекарство лучше подорожника, то упорно его не признавал, по старинке облизывая большой лист и прикладывая его к только что очищенной от грязи и пыли болячке, с улыбкой счастливейшего человека касаясь фиалок на другой ноге. Кем бы ни была его половинка, она была совершенно прекрасной и понимающей, чьи искренние чувства всегда возвращались Юрию нежными бутонами или гроздьями самых невинных цветов. Подорожник же он, в ответ, хотел занести в свою собственную книгу флориографии, приписав ему в значении имя своего пока нераскрытого соулмейта, как нечто нарицательное и обязательно искреннее.       Вслед за подвядающими фиалками кожу тонкими стеблями разрезают белые маки, парой крупных цветов распускаясь по колену и удивляя юношу своим неожиданным раскрытием. Обыкновенно им хватало одной нестрашной царапины ради утешения, и новый ряд, теперь нестройный и крупный, пугал. Маки пусть и не были чересчур массивными, но порядочно закрывали обзор на отметины шрамов по колену, подкидывая невольные мысли о том, что родственная душа упала и ей больно. И разодрать второе уже не представлялось возможным, потому что таким оно и было под этим тускнеющим листком подорожника, чьи белые нити свисали далеко вниз и щекотали покрытую тонкой красной плёнкой голень. Сердце сжалось от пока необоснованного страха за самочувствие собственной половинки.       Сквозь маки пробился одинокий некрепкий росток шиповника, чьё если не любимое, то самое частое цветение сопровождало почти каждую крупную царапину. Юра ещё больше испугался и одновременно выдохнул. Дикая роза всегда значила их друг другу обещание в скором излечении ран. Но почему тогда она появилась лишь сейчас? Спустя несколько уже окончательно увядших цветков фиалки и пары бутонов мака? Неужели родственная душа была в смятении? Или запуталась в своих чувствах к Юре? А, может, банально растерялась и вместо одного неспешного разрыва по коже сделала много, испугавшись и став кидать ему такие сумбурные цветочные послания? О том, что человек одного с ним сердца поранился не нарочно, мысли не было. Этот безмолвный почерк выдавал адресата с головой и всеми его мимолётными желаниями. Юрин соулмейт всегда отличался большим состраданием к шебутному парню и глубоко за него переживал, выражая все свои мысли в плотские знаки.       Самым вероятным, конечно же, был вариант именно с нечаянными порезами по колену, но Плисецкий всё ещё метался. Ровно до тех секунд, пока сзади не услышал чьё-то хмурое бормотание, сквозь которое слышалось явно скользящее в голосе сожаление. Он обернулся, отыскивая взглядом застывшего с противоположной стороны горки (с неё то и начались сегодняшние приключения Юры!) парня лет на пять, чисто внешне, его старше, старательно раздирающего одетыми в кожаные митенки руками колено, спрятанное под слоем плотно прилегающих брюк. И если прислушаться, то, возможно, он говорил что-то о том, что его соулмейт не поймёт, если эта тряпка сейчас же не поддастся. На собственном колене юноша краем глаза, потому что взгляд был прикован к незнакомцу, он заметил росток пурпурного гиацинта. Колено того несчастного на другой половине дороги, тем временем, уже пропитывало ткань одежды тёмными каплями, различить которые было можно сильно прищурившись.       — Эй, ты! — Юра крикнул погромче, одновременно кивая товарищу по несчастью. — Тебе это, помощь нежна?.. Тьфу блин, нужна?!       — Ничего серьёзного, — оглядев его с головы до разбитых цветочных колен, проворчал незнакомец, опуская руки. — Царапина, а штанину стянуть не могу, чтобы продезинфицировать.       — А ты через верх, — с улыбкой только что удачно нагадившего дьяволёнка пропел Плисецкий и чуть ближе подполз к парню, кивая на второе, не битое колено, под испачканной гладью брюк которого был небольшой бугор. — А там чего?       Его ещё раз тщательно осмотрели, особенно задержавшись на худых грязных ногах с подорожником, гиацинтами, маком и одиноким цветом шиповника. В тёмных глазах собеседника явно читалась смешавшаяся, как недавно у самого Юры, растерянность в лёгкой примеси с облегчением. Незнакомец осторожно произнёс: — соулмейт поранился. Полез его поддержать, и не заметил, как упал. Ободрал и так расцарапанное колено.       — Ободрал, говоришь? — жадным трепетом спросил Юра и встал на руки, по-пластунски приближаясь к замершему в его ожидании юноше. — И чем же это так ободрать надо было?!       Благоговение в голосе вмиг обернулось ничего непонимающим истеричным вскрикиванием.       — Ногтями, — он пожимает плечами и демонстративно поднимает вверх указательный, медленно, под жадный взгляд увлекшегося Юрия, опуская его на бьющую по второй руке вену. Впивается в собственную кожу и ведёт вдоль пару миллиметров, оставляя за своими пальцами не кровоточащую, но глубокую ямку.       На левом запястье зарезался новый цветок — хрупкая, едва пробивающаяся из-под кожи розовая роза, лепестки которой раскрывались тем быстрее, чем больше она показывалась на поверхности.       — Это значит, что я счастлив и хочу твоего доверия, — протягивая ладонь с уже начавшей затягиваться царапиной Юре, парень робко и чуть кособоко улыбается, стараясь не сильно вдаваться в оскал.       — Еба… Тогда я, это, одуванчик, глоксинья и нарцисс, — Плисецкий краснеет, будто только что позвал девчонку из старших классов на танцы, и натягивает смущённую ухмылку, за которой не заметно его стыдливого убегания взглядом по траве и дороге. Признаваться своему соулмейту он хотел бы именно так: языком знакомым им с детства, мягким, нежным, как сам воздух, и щекотливо романтичным. И плевать, что перед ним только что сидел почти взрослый парень в кожаном прикиде, с азиатским разрезом глаз и сурово режущий запястья ногтями, а ещё совершенно, казалось бы, незнакомый. Ведь весь сок был в том самом, какие цветы он дарил, пусть и не от большой любви к своему телу, Юре почти каждый вечер, как извинялся за мелкие россыпи ссадин на собственных руках, как нежно и щедро одаривал бутонами искренней поддержки в дни, как сегодня. С любой внешностью он был заведомо любим Юрой до самых уголков сердца, романтично, как в девичьих сказках, бьющегося в такт с чужим.       — Счастлив, влюбился и жаждешь ответа? — стараясь говорить полутонами, шепчет парень, не скрывая всё больше расцветающей улыбки на, казалось, хмуром лице. Плисецкий только раскрывает рот, чтобы сказать, что это всерьёз и искренне, как до уст прилетает лепесток собственной увядшей розы, защекотавший розоватую кожу, — Гардения.       Оба тихо усмехаются собственному тайному языку и впервые касаются. Юрины мягкие ладони опускаются в крупные крепкие ладони соулмейта, и они, закрывая глаза, скромно давятся счастьем. Цветы по телу усохли все, красивыми дорожками устлав землю под ними.       — А помнишь, как у меня точно так же, как сегодня, оказались разбиты коленки? Тем летом. Тогда ты устлал почти все мои ноги лесными розами. Это был третий или четвёртый раз, когда они на мне появились. И с тех пор почти за каждой царапиной появляться стали.       — А когда я ранил скулу? На мне расцвела сирень. И до этого распускалась она, и после тоже. Много и много раз.       — Ээ?! Это что получается, ты мне поправления желал, а я у тебя всё это время выпрашивал что-то? Ну охренеть, я ещё и со своими мозгами не разобрался! — Юра вскидывает их скреплённые ладони и капризно вскрикивает, будто собеседник был виноват в чувствах парнишки.       — Мне нравилось. Нравится. Будто я тебе уже близок… Кстати, об этом. Не пора ли снять подорожник? Твоё колено никак не начнёт затягиваться.       — Кстати об этом, это как тебя звать, а не мой подорожник!       — Отабек, — уже без улыбки произносит парень и крепче перехватывает ладонь Плисецкого, с нежностью поглаживая её тыльную сторону шершавыми пальцами. Несколько секунд после он молчит, а после, совсем шёпотом, пока Юра ещё не переварил имя, бормочет. — Амброзия означает взаимность.