Нахалка

Ветер свистел, заплётшись в кроны деревьев. Облака то и дело ложились отдохнуть на верхушки гордых и стройных башен. Знамёна реяли над площадью напыщенно и самолюбиво, каждое – словно брызги палитры немыслимых красок. Сотни пар ног торопливо отбивали по брусчатке дробный марш: туда-сюда, туда-туда-сюда и ещё сюда. Сад цвёл буйно и пышно, и его древние своды, отмеченные влиянием времени и прихоти народов, гордо нависали над снующим суетливым народцем. Жозефина любила приходить сюда, в этот немыслимый, дикий сад, чтобы немножко отвлечься. Стоило прикрыть глаза и сильно-сильно пожелать – и тихий шёпот ветра превращался в неторопливую, очаровывающую мелодию бриза, в воздухе замирал острый запах морской соли, а ноги стучали будто уже не по брусчатке, а по деревянным настилам, покрывавшим берега залива Риалто. Замечтавшись, она начинала уже сама с энтузиазмом постукивать кончиком туфли по земле и напевать, казалось бы, давно забытые нестройные куплеты, веками выверенные поколениями антиванских "музыкантов моря", пытаясь спрятать ностальгические слёзы и не вспоминать, как долго уж она не встречалась с океаном. Но сегодня Жозефине не хотелось петь. Утопая в кресле, скорее зажавшем её в тиски, чем обнявшем, она нервно мяла собственные пальцы. Работу свою она отбросила, понимая, что в таком волнении едва способна уследить за тем, чтобы не порвать кружева на рукавах – что уж говорить о дипломатических письмах. Отменила все утренние встречи – неслыханный жест, повергший пару знатных особ в шок и негодование. Сейчас леди Монтилье могла лишь бросать редкие страдальческие взгляды на одинокое письмо, зачитанное с макушки до пят, и с всё более призрачной надеждой молить Создателя, чтобы оно оказалось шуткой или частью дурного сна. Только вот незачем было кому-либо так шутить. Она подскочила на месте, когда с характерным громким скрипом открылась дверь. В комнату карнавалом счастья и улыбок влетела темноволосая девушка в искусно сделанной кожаной броне; за плечом у неё топорщились лук и стрелы, а к груди, отмеченной мечом Гессариана и всевидящим оком в обрамлении неугасающего пламени Андрасте, она прижала букет нежно-жёлтых лилий с чудной бархатной каёмкой. За секунду преодолев расстояние между дверью и посольским столом, девушка с присущей ей торжественной помпой припала на одно колено и, склонив голову, с томным вздохом протянула букет Жозефине. – Леди Монтилье, – торжественно изрекла она, хитро глядя на Жозефину исподлобья. – Леди Тревельян здесь и в добром здравии, как и было обещано. И удивилась: возлюбленная её не покраснела привычно, а свела брови в неведомом раздражённо-отчаянном выражении. Оно Тревельян слегка обескуражило. – Чего? – удивилась она – и глянула на лилии с досадой. – Цветы не те? Ох, знала я, что... – Не в цветах дело! – вскрикнула неожиданно Жозефина, не скрывая отчаяния; Тревельян вздрогнула. – Я помолвлена!

***

Тревельян была так обескуражена этой новостью, что первую минуту не могла встать с ковра. Потом ругалась. Отчаянно восклицала. Опять ругалась. Три раза повторила имя названого жениха Жозефины, словно заклятье, и потопталась на ковре грязнющими сапогами с таким энтузиазмом, с каким потоптала бы неожиданного соперника, встреться он ей сейчас на пути. В другом случае Жозефина убила бы её за такое, но сейчас ей было совершенно не до какого-то там ковра. Конечно, у неё есть план, сообщила она слегка остывшей Тревельян: всего-то нужно пару лет помотаться из стороны в сторону, чтобы вежливо избавиться от помолвки и не опозорить при этом семью. Услышав про "пару лет", Тревельян, однако, задымилась пуще прежнего и, лишь насмешливо изогнув бровь в ответ на скромную попытку Жозефины выведать, подождёт ли она столько, умчалась в ставку командования, грозно стуча каблуками и яростно бормоча себе что-то под нос. Безо всякой надежды глянув ей вслед, Жозефина осела в кресло и закрыла лицо руками. Нет, эта новость ей была совершенно невыносима! А ещё эта упрямица Тревельян. Жозефина уже жалела, что в шутку упомянула про дуэль – вспомнила, как нехорошо загорелись гордые глаза марчанки, когда она услышала про возможность скрестить клинки. И ведь она знала, что Тревельян – с её-то характером – вполне способна в кратчайшие сроки отыскать "жениха" и... Вот этого "и" леди Монтилье больше всего и боялась – поэтому, когда на следующей неделе она вызнала у Лелианы, что Инквизитор спешно умчалась на рассвете в сторону Вал Руайо, сердце её пропустило удар. И она сломя голову бросилась следом.

***

О, звон клинков, пение стали! Восхитительные пируэты, изящество, манеры, костюмы и честь – все эти признаки, отличающие настоящую антиванскую дуэль... Жозефину сие действо очаровывало – особенно в походящей обстановке, например, посреди куртуазных интриг орлесианского бала. Оказалось, совсем по-другому чувствуешь себя, когда битва идёт не на жизнь, а на смерть – и когда одного из дуэлянтов любишь всем сердцем. Теперь этот глухой звон резал сердце Жозефины не хуже бардовского клинка, а каждый удар словно отсчитывал секунды до неизбежной катастрофы – и заставлял её всё отчаяннее продираться сквозь толпу зевак, прикладывая неженскую силу. Становилось всё труднее идти и тяжелее дышать, где-то зацепился подол, она рванулась – и раздался треск; нет времени на это, нужно идти вперёд, и сердце бьётся всё быстрее, когда она приближается к центру кольца. Тук-тук. Тук. Удар. – Стойте! Жозефина отшвырнула какого-то благородного в маске и выскочила в центр – встрёпанная, взмыленная, в порванном платье. На щеке у Тревельян красовалась длинная царапина, с конца которой, как с клинка, свисала густая капля крови. Инквизитор охнула – и капля рухнула ей на губы. – Я же просила! Никогда, никогда не смейте жертвовать собой ради меня! Её трясло. Столько мыслей крутилось в её голове всю дорогу до Вал Руайо, все те минуты, что она сломя голову, позабыв обо всяких приличиях, бежала на рыночную площадь. Вспомнились Убежище, вопли, крики, кровь – и то, что Тревельян уже один раз пожертвовала ради них всех своей буйной темноволосой головой. Глупой и безмозглой, упрямой и очень марчанской головой, в сердцах сейчас хотела бы добавить Жозефина. И чего она теперь улыбается? У неё же кровь на губах! – Но я ведь люблю тебя! – гордо прокричала Тревельян этими самыми окровавленными губами. Весь настрой Жозефины ругаться мгновенно исчез. – Вы... правда? – ошарашенно спросила она. "Она и правда любит?" – донеслось до неё. Кажется, это и был её жених. Жозефина на него даже не смотрела – только на неё, на Тревельян, эту голубоглазую нахалку. А нахалка отшвырнула рапиру – и призывно улыбнулась: – Правда!

***

А дальше были поцелуи. Восторженные охи толпы, жадной до свидетельств красивой и романтичной любви. Благородный уход поражённого жениха. Самая настоящая сказка: расскажи кому – не поверят. Но с Жозефиной она случилась. Иногда ей казалось, что Тревельян специально устраивает такие сцены, зная её любовь к подобному. Жозефина бы даже позлилась. Подобающим образом, конечно, и в определённое время – но точно бы позлилась, не будь голубоглазая марчанка такой очаровательной. Но вот они добрались до Скайхолда, утомлённые событиями дня, Тревельян притащила к огню софу, раздобыла тёплое вино с пряностями (гордо сообщила, что по собственному рецепту) – и Жозефина решила, что позлится как-нибудь в другой день. Сегодня день был особенно волнительным, поцелуи – особенно сладкими, а исход – особенно приятным. Лучшего на свете, казалось бы, быть не могло – разве что если бы они сидели в ресторане на самом берегу залива Риалто, слушали чаек, пили отборное вино и, закутавшись в плед от холода и солёных брызг, наблюдали, как уходят в потрясающий злато-пурпурный закат чернённые тенями величественные галеоны... но ведь и так тоже было неплохо. И, склонив голову на плечо гордой марчанки Тревельян и прикрыв глаза, Жозефина сильно-сильно пожелала, чтобы так было всегда.