synesthesia

Кенма — вкус горького шоколада на языке. Про Куроо, который ненавидит шоколад, и Кенму, который не понимает.

Куроо ненавидит шоколад. Он мирится с этим всю жизнь, с самого детства, когда его начинает воротить от шоколадных конфет, заедает их пачками солёных чипсов и мазками васаби с пальцев, пока все окружающие удивляются тому, что он не может смотреть на шоколад. Всё, что связано с какао в блестящей обёртке, вызывает у него отвращение — белый, молочный, горький, с орехами, изюмом, желейными мишками, мармеладом и кокосовой стружкой. Куроо просто воротит от шоколада. Он воспринимает это как такой же простой и не подлежащий сомнению факт, как и тот, что люди вызывают у него ощущение на языке. Куроо думает, что это просто вкус, который берётся неизвестно откуда, остервенело засовывает в рот одну жвачку за другой, сжёвывает целые пачки, пока едет в метро через весь город или гуляет по улицам — всё потому, что мешанина вкусов от других людей вызывает на языке откровенно дерьмовое ощущение. Куроо быстро понимает, что жвачка не спасает — не спасает ничего, ни зубчики чеснока, которыми он попросту давится, ни острый перец, ни даже треклятый шоколад, который Куроо в каком-то жесте особого великодушия предлагает Яку. — Ты чудовище, — спокойно говорит он, когда Куроо зажёвывает кусок и морщится. — Только такие монстры, как ты, могут воротить нос от шоколада. И я даже не удивлён, знаешь. — Я тоже тебя люблю, — хрипит Куроо. Яку щурится с вызовом, а он привычно тянется за жвачкой и уже потом, обретя относительно невозмутимый вид, роняет: — Яку, можно тебя лизнуть? Он ждёт, что Яку вытаращит глаза и наподдаст ему коленом по почкам, но Яку: — Ты дегенерат? — участливо спрашивает таким тоном, каким бы любой другой спрашивал: «Ты не заболел?» — и: «Сварить тебе куриный бульон?» Куроо не думает, что он болен, Куроо думает, что все его проблемы — от шоколада. — Ну, пожалуйста, — канючит он, и Яку смотрит на него с утвердившимся во взгляде «Точно дегенерат». Они плетутся по пустой улице из магазина, Яку шуршит упаковкой булочки с шоколадной начинкой, пока Куроо угрюмо смотрит на свой тающий в руке пломбир. Яку в курсе того, что он ненавидит шоколад, и в курсе того, что он заедает «всякой хренью» свои мерзостные ощущения на языке — потому что никто не говорил, что люди хороши на вкус. И через пару секунд траурного молчания хмыкает: — Что, хочешь меня попробовать? Может, ещё и сожрёшь, если понравлюсь? — по руке Куроо стекает дорожка из пломбира, которую он мрачно буравит взглядом, а Яку, веселясь, откровенно издевается: — А ты всех прохожих вылизываешь, чтобы почувствовать их вкус? — Просто смотрю на них, — бурчит Куроо, уже жалея о своём откровенно тупом предложении. Всё ещё посмеиваясь, Яку откусывает сразу половину булочки и, пока Куроо формирует в своей голове шутку про «у такого гнома и такой большой рот», вдруг протягивает ему ладонь. — Мне её поцеловать или что? — оторопело интересуется Куроо. Яку вздрагивает: — Ещё чего. На, лижи уже, пока я тебе этой рукой не отвесил подзатыльник. Наверное, он думает, что Куроо пошутил, но Куроо не шутит. Когда дело касается собственного языка, он вообще серьёзен как никогда. Но ладонь Яку маленькая и тёплая, а на вкус отдаёт девчачьим кремом для рук, которым он щедро поливает кожу после тренировок — ничего общего с его настоящим вкусом. В понимании Куроо, конечно. — Фу, — Яку с манией заправского мизофоба вытирает ладонь о красные спортивные штаны, и по его такому же красному лицу ясно, что он не намерен об этом кому-то рассказывать. — Ну? Я достоин того, чтобы меня сожрать? — Ну уж нет, — морщится Куроо. И, скрывая озорную улыбку, лезет лицом в пломбир. Яку бормочет в сторону что-то о свиньях. — Ты на вкус как гнилая груша. Яку презрительно пфыкает — под этим у него скрываются смешки. И через пару секунд молчания, плохо пряча заинтересованность, своим нарочито пофигистичным тоном бурчит: — Куроо, хорош уже. Если серьёзно? «Если серьёзно» — Яку вызывает на языке приторно-сладкий вкус ванили, но Куроо не будет ему об этом говорить. Куроо знает, что это отравляющее жизнь обстоятельство зовётся синестезией, спасибо, Кай, и ему, честно говоря, всё равно. Для него это симфония повара с расстройством вкуса на языке и абсолютно сумасшедшие рецепторы, и это в совокупности серьёзно мешает ему жить. Некоторые люди вызывают желание стоять рядом и просто пускать слюни, а некоторые — пробежаться до ближайшего туалета и выполоскать горло наждачкой. Куроо выводит из себя тот факт, что из всех сотен видов синестезии, список которых ему вслух зачитывают перед одной из тренировок, спасибо, Кай, ему попалась вкусовая. Все его проблемы — от шоколада. И дело даже не в том, что он портит себе желудок жвачками, пока гуляет по городу, дело именно в шоколаде. Потому что человек, с которым Куроо хотел бы провести остаток своей жизни хотя бы в обозримой перспективе, вызывает у него на языке именно этот вкус. Впервые он чувствует горький шоколад рядом с Кенмой, когда тот, будучи первогодкой, появляется на пороге спортзала, где тренируется Некома. Куроо хочется думать, что всё дело в тёмных волосах, что они не виделись месяц из-за того, что родители в последний момент сорвались в отпуск и прихватили Куроо с собой. Но дело не в тёмных волосах и не в отпуске, который здесь вообще ни при чём. Дело в его восприятии. В проклятой синестезии и в кармической справедливости, в небесной канцелярии, где, видимо, решили, что Куроо им чем-то крупно не угодил. Раньше Кенма был творожной булочкой (и когда Яку в лоб спросил Куроо о нём, тот солгал, сказав о яблоках), а теперь — шоколад. Шоколад, от которого Куроо воротит. Горький шоколад, от которого Куроо воротит ещё больше. Кенма красит волосы, к нему прилипает кличка пудингоголового, а вкус на языке не исчезает. Кенма ночует у Куроо, и на такие вечера он скупает жвачки десятками, а в ближайшем супермаркете на него косятся, как на больного. Кенма отдаёт Куроо пас на тренировке, и он прикусывает язык, чтобы не морщиться. Куроо не переносит шоколад, но любит Кенму — и он не знает, что это, если не проклятие. — С тобой всё в порядке? — однажды спрашивает Кенма обеспокоенно, когда Куроо провожает его домой после тренировки. Раскатывая на языке мятную резинку, Куроо кивает, смотрит на тёмную макушку Кенмы трепетно-грустно, а во рту собирается вязкая слюна с привкусом, который Куроо всей душой ненавидит. Кенма не знает. Куроо находит это парадоксальным: он его лучший друг с самого детства, они знают друг о друге всё, кроме этого. Куроо до сих пор помнит, как много лет назад тащил Кенму играть в волейбол на соседней площадке, и сейчас ничего не меняется, только они стали старше, а игры — серьёзнее. Куроо является к Кенме посреди ночи, крадётся через коридор и прислушивается к сопению его родителей за стеной только из-за короткого «Приходи, пожалуйста, мне скучно». Куроо укладывает Кенму спать, а сам заснуть не может — пялится в темноте на его светлые волосы и закидывается новой жвачкой, как сигаретой. Куроо становится капитаном команды. Сигарету ему впервые предлагает Ямамото — и после этого не является на тренировки ещё пару дней, получив от Куроо часовую лекцию на тему того, что он обо всём этом думает. Потом кается Яку, говорит, что разболтал про его проблемы, и через неделю в курсе уже вся команда Некомы, если не вся школа. Кроме Кенмы, которого такие вещи попросту никогда не интересовали. — Что ты творишь, скажи на милость? — интересуется Яку, когда застаёт Куроо в раздевалке после тренировки давящимся своей первой шоколадной конфетой за много лет. — Страдаю, — следует ответ. Яку качает головой, крадёт одну конфету и кидает в рот, не пережёвывая. Куроо следит за движениями его кадыка, когда он сглатывает, и мучительно пытается сообразить, как это — есть шоколад и не чувствовать отвращение. Потому что его от одного вида цветастой коробки многократно мутит. — Ну и зачем, — чавкает Яку со второй конфетой, которую пихает в свой безразмерный рот. Это не вопрос, он просто вздыхает от того, какой Куроо идиот. — У тебя ведь нет аллергии. — Нет, — мямлит Куроо. — Тогда какого чёрта? Ты ненавидишь шоколад. — Меня угостили. Куроо знает, насколько это жалкая ложь, но сдаваться просто так не собирается. Яку качает головой, крадёт третью конфету и с лицом, полным сочувствия, говорит: — Можешь отдать мне, если тебе не нравятся. — Тебе? — Куроо давится собственной слюной. — Да ни за что. Изображая на лице вселенскую обиду, Яку тянется за следующей конфетой, получает по рукам и, бубня что-то о придурках-мазохистах, выходит из раздевалки. Куроо в гордом одиночестве остаётся у шкафчиков давиться коробкой конфет, купленных в ближайшем продуктовом, чтобы наконец-то научиться терпеть вкус шоколада на языке. К вечеру Куроо становится плохо. Кенма заглядывает к нему с плещущимся в термосе куриным бульоном от Козуме-старшей, у которой бульон — панацея от всех болезней, чтобы обнаружить Куроо лежащим лицом в подушку и проклинающим свою жизнь. У него из колонок тихо проигрывается какой-то подброшенный Ойкавой плейлист («На случай, если захочется меланхолично попялиться в окно», — смской советует он, а у Куроо язык чешется спросить, какую музыку он слушал после проигрыша Шираторизаве), а под подушкой валяются варварски спрятанные от посторонних глаз конфетные фантики. Кенма садится в изножье кровати и мягко окликает: — Куро. Куроо мычит в подушку что-то приветственное. Кенма щекочет его за пятку, Куроо дрыгает ногой и поворачивается. Песочные глаза внимательно смотрят на него, а во рту снова появляется вкус горького шоколада, которым Куроо сегодня чуть ли не тошнит. — Рад тебя видеть, — он фальшиво улыбается, опирается ладонью на подушку, и его выдаёт шелест фантиков. Кенма поднимает брови, молча тянется к Куроо и запускает пальцы под его плечо, чтобы вытянуть треклятые обёртки. На очередную пантомиму, означающую усталое «И в кого ты такой идиот», Куроо предпочитает не отвечать — только опускает взгляд. — Ты ел шоколад, — тихо констатирует Кенма, пока на языке у Куроо собирается знакомая вязкость. — Зачем? Куроо открывает рот, чтобы легко и непринуждённо солгать Кенме теми же словами, что и Яку, но так и не может заставить себя произнести виноватое «Меня угостили». Кенма не знает и не поймёт. Куроо ведь не хочет усложнять ему жизнь, правда? О том, что Кенма у него на языке как горький шоколад, не знает никто — ни Яку, ни даже Бокуто, а ему Куроо доверяет свой список знаменитостей, с которыми он занялся бы сексом перед концом света. Куроо честно пытается заставить себя привыкнуть. Но получает только отвратительное самочувствие, дрянной вкус на языке, ненависть к самому себе и проклятой синестезии. С год назад он сказал Акааши, что это не болезнь, а теперь мечтает вернуться в прошлое и надавать себе по лохматой голове, потому что это болезнь, и ещё какая. Персональная болезнь Куроо Тетсуро. — Куро, — снова зовёт Кенма. На этот раз Куроо находит в себе силы открыть рот. — Ты знаешь, какое на вкус машинное масло? — начинает он издалека, и Кенма хмурится, явно недоумевая. Куроо не даёт ему ответить, полный решимости, что он расскажет всё здесь и сейчас, а потом заест свою трагедию шоколадом, с мазохистским удовольствием раздирая упаковку каждой конфеты, которая встретится ему на пути. — А я знаю. Ямамото на вкус как машинное масло, и, поверь, это такой себе вкус. — Я не… — Не понимаешь. Знаю, — Куроо кивает не Кенме, а своим мыслям. И уже открывает рот, чтобы покаяться в ванильном Яку, персиковом Льве, Кае со вкусом травы, Бокуто с перцем чили, Акааши с корой дерева, даже Ойкаве, с которым ни разу не встречался лично, но его смски почему-то отдают жюльеном, и Куроо не знает, почему. Зато вполне уверен в том, что способен различать тысячи вкусов с завязанными глазами, хотя есть те, которым он до сих пор не находит объяснения — вот Тсукишима после тренировочного лагеря на языке чувствуется чем-то кисло-солёным, и Куроо до сих пор понятия не имеет, чем. Куроо открывает рот, чтобы сказать всё это, но Кенма вдруг кладёт ладонь ему на губы. Хмурится так сосредоточенно, словно высчитывает в уме дискриминант, а потом возражает: — Я не знаю, какое на вкус машинное масло, я это хотел сказать, — Куроо опускает взгляд, терпеливо ждёт, но говорить не собирается, иначе пальцы Кенмы соскользнут с его губ, и будь Куроо проклят, если ему это нравится. — Зато я знаю, что ты чувствуешь… ну… людей. На вкус. Вот теперь Куроо удивляется и, едва двигая губами, шепчет: — Разве я говорил? — Яку поделился, — в глазах Кенмы мелькает какая-то тщательно затаённая обида, будто он винит Куроо в том, что такие вещи от него прячут. Куроо не то чтобы скрывает это добровольно, просто не хочет обременять Кенму собственными проблемами — а теперь он обязательно спросит, какой на вкус, и Куроо снова не найдёт в себе силы ему солгать. — Сказал, что я для тебя как яблоки. И я не совсем понимаю такие вещи… «Не понимаешь», — хочет сказать Куроо, но к горлу подкатывает ком, и кадык дрожит, когда Куроо сглатывает. Кенма не убирает ладонь с его губ, будто это единственный способ спастись от потока бреда, который варится и закипает у Куроо в голове и на языке вместе с чёртовым вкусом горького шоколада. — …но не может быть такого, что ты насилуешь себя этими конфетами, потому что чувствуешь кого-то… вот так? — в обозримой перспективе у Куроо должен случиться приступ панической атаки, а Кенма безжалостно добивает: — Кого-то, кто тебе очень дорог. Он смотрит прямо в глаза, и Куроо ненавидит себя за то, что не может отвернуться, не может спрятать детский страх, учащённое дыхание и пулемётное сердцебиение — а именно так он чувствует себя сейчас. Кенма делает его до смешного беззащитным даже перед самим собой. Кенме хватает одного взгляда, чтобы всё понять, даже если взглядами он разбрасывается редко, предпочитая утыкаться в приставку. Он и прикосновениями не делится ни с кем, кроме волейбольного мяча и своих гаджетов. Правда, ладонь с губ медленно убирает, и Куроо видит, как она дрожит — и как скребут воздух пальцы, когда он хватает Кенму за запястье. — Горький шоколад, — прямо говорит он. Ужас прошибает спину холодным потом, а ведь Куроо никогда и ничего не боится — или предпочитает так думать. Оказывается, он боится смотреть Кенме в глаза, когда произносит: — Я чувствую кое-кого, кого очень сильно люблю, как горький шоколад, — и срывается на тоскливый смешок. — У тебя есть три попытки, чтобы угадать, кого. Он сильно недооценивает Кенму. Кенму, который цепенеет у него на кровати и одними губами спрашивает: — Меня? Куроо готовится сказать, что у него ещё две попытки, сознанием понимая, что ещё есть время свести всё к простой шутке, а потом просто кивает. Скрипка из плейлиста Ойкавы пиликает на фоне, и Куроо кажется, что сегодня вечером она ему ещё не раз пригодится. Остаётся только считать секунды до того момента, как Кенма встанет и больше не покажется на пороге его квартиры, потому что любить лучшего друга — ненормально. Наедаться им до состояния, когда хочется только умереть — ненормально вдвойне. Говоря Акааши, что синестезия — это не болезнь, Куроо имел в виду совсем другое, но сейчас кому какая, в сущности, разница. — Я думал, — хрипит Куроо, — что, если попробую привыкнуть, мне будет проще рядом с тобой. Но каждый раз, когда я даже мельком вижу твой взгляд, мне в рот словно насильно впихивают горький шоколад и заставляют жевать, пока не начнёт тошнить. И я понятия не имею, почему ты и почему шоколад, почему я одновременно люблю тебя и ненавижу этот вкус, но даже сейчас я смотрю на тебя, и мне откровенно хреново. Кенма, — и Куроо вздрагивает от того, как сопливо-жалостно звучит его собственный голос, — я идиот. — Идиот, — как-то легко для ситуации в целом и для Кенмы особенно соглашается тот. Кусает губу, роняет руку, стоит Куроо ослабить хватку, и задумчиво хмурится, а потом неуверенно протягивает: — Куро, когда ты закрываешь глаза… Весь организм Куроо вдруг делает смертельно опасное сальто. — Да? — …ты всё равно чувствуешь вкус? Кенма смотрит на него испытующе, и Куроо, подчиняясь его скрупулёзному любопытству, закрывает глаза. Пытается сориентироваться в своих ощущениях, приоткрывает губы — и чувствует, как их касаются чужие. Куроо слишком изумляется для того, чтобы отвечать, и у него уходит долгая секунда на то, чтобы понять, что Кенма его целует — слегка неуклюже и неуверенно, просто прижимается к его губам своими, оставляя на них холодные мурашки, волной расходящиеся по телу, и терпкий вкус горького шоколада, от которого вяжет горло. Вместо того, чтобы открыть глаза, Куроо жмурится сильнее, на ощупь находит плечи Кенмы и тянет его на себя. Они падают на подушку, под которой предательски шуршат фантики, и Кенма тут же отрывается, дыша так надрывно, будто пробежал штрафной круг по залу. Куроо распахивает глаза. Лицо Кенмы висит над ним, их кончики носов почти соприкасаются, а в чужих глазах, сверкающих в слабоосвещённой комнате, шоколадом разливается странная теплота. — Ну? — в шёпоте Кенмы даже сейчас слышится неуверенность. — Чувствуешь? — Да, — одними губами отвечает Куроо. Во рту собирается тугой комок, и Куроо неосознанно морщится, тут же понимая, что сейчас Кенма смотрит прямо на него, что спрятаться за шкафчиком в раздевалке или отвернуться уже не выйдет — и Кенма увидит, с каким лицом Куроо смотрит на него, когда чувствует на языке проклятый горький шоколад. На дрожащих руках Кенма выпрямляется и садится на кровати, тут же завешивая краснеющее лицо волосами. — Я просто подумал, что так, возможно, будет по-другому… — пространно сообщает он полу и мотает головой. — Неважно. Извини. Куроо раскатывает по языку слюну и хрипло окликает: — Кенма… — тот бросает острый взгляд исподлобья, но Куроо не смущается, лишь беспардонно лезет ближе, пристраивается рядом — и пусть это будет значить, что ему снова придётся бежать в магазин за жвачками, ему уже нечего терять. — Если для того, чтобы сделать так ещё раз, мне надо будет есть шоколад тоннами, я буду его есть, хорошо? Только… «Только не отворачивайся так, будто совершил самую большую глупость в своей жизни». Если бы существовали вселенные с родственными душами, Куроо досталась бы одна из самых ужасных. С проклятой синестезией, которую не подстроить под себя, и Кенмой, который теперь будет думать, что вызывает у Куроо тщательно маскируемое отвращение. Кенма молча выгребает из-под подушки все фантики от конфет, так же молча выбрасывает их в ведро под столом и, возвращаясь к кровати, где Куроо планирует провести остаток своей жизни, натыкается на его взгляд. — Пообещай мне одну вещь, — тихо просит он. — Никогда больше… не пытайся есть шоколад ради меня. Он выглядит так, словно собирается сказать что-то ещё, и Куроо не знает, что он может услышать. Просьбу видеться реже, обусловленную благородными побуждениями сделать так, чтобы Куроо не тошнило каждый раз при взгляде на Кенму? Попытки предложить сотню способов помочь, ни один из которых — Куроо знает, он проверял каждый — всё равно не сработает? Волшебную пилюлю, которая расставит всё на свои места и обеспечит им счастливый конец? — Я не знаю, как тебе помочь, — прямо говорит Кенма. — Но у меня есть куриный бульон… может, когда я уйду, будет лучше? Куроо рывком поднимает голову: — Ты хочешь уйти? — Тебе неудобно рядом со мной, — во взгляде Кенмы что-то тоскливо свербит Куроо сердце. — В другой раз я бы, наоборот, предложил остаться, но теперь… — Оставайся, — простодушно говорит Куроо. — Пожалуйста. Я готов терпеть этот вкус на языке сколько угодно, только не думай, что ради моего удобства тебе нужно держаться где-то вдалеке. Штука в том, — он наклоняет голову, кляня себя за следующие слова, — что я ненавижу шоколад. Правда, ненавижу, и, наверное, Яку прав, я какой-то монстр… Но я люблю тебя, и мне всё равно. Куроо знает, что его «люблю тебя» для Кенмы — не то же, что «люблю тебя» для Бокуто, например. Это другое, пронесённое через долгие годы дружбы и тесного общения, кучи совместных ночёвок и поздних посиделок, а потом снов в одной постели и под одним одеялом, тысячи пасов на волейбольной площадке, миллионы переглядок и теперь один-единственный поцелуй. Кенма медленно садится на кровати, будто опасаясь, что Куроо снова начнёт тошнить, когда он окажется рядом. — Я останусь, — осторожно говорит он, — если ты и правда хочешь. Куроо хочет. Наверное, это безумие, но после кучи шоколада знакомый тягучий вкус на языке даже кажется чем-то, что можно перетерпеть. Нет, не так — привыкнуть. К шоколаду и Кенме. Как Куроо привык к ним по отдельности. Он может заставить себя полюбить шоколад, а заставлять себя любить Кенму ему не нужно, но как быть, когда организм не воспринимает одно без другого? У Куроо на уме всего одно решение. И на самом деле оно не избавляет от проблем, оно лишь помогает чувствовать себя немного лучше. Когда Куроо тянется к губам Кенмы за вторым поцелуем, он не знает, в какую сторону — эгоизма или альтруизма, а может, и вовсе мазохизма — работает его поступок, но он и правда готов привыкать к этому вкусу, если он будет значить, что Кенма целует его. Что он хочет быть рядом с Куроо. Что он… — Мы придумаем, что с этим сделать, — шёпотом обещает Кенма, когда отстраняется. И Куроо это простодушное «мы» греет душу.