BSD!AU

— Ну, как я выгляжу? Дымок взъерошивает мышиного цвета шевелюру (такую же серую, — как его жизнь), порядком отросшую за последние пару месяцев неразберихи на работе, в сотый раз поправляет ненавистный бордовый галстук и нелепые манжеты на рукавах — необходимый атрибут для подобных торжественных-мать-его вечеров. Александр, развалившись на белом кожаном диванчике за его спиной с журналом, сталкивается в зеркале с вопросительным взглядом брата и равнодушно ведет бровью. — Как обычно — более чем отстойно. — Спасибо большое. Старший братец расплывается в довольной улыбке, вскакивает на ноги, откладывая в сторону глянцевое издание (Дымок готов поклясться: любовался собственным портретом на первой полосе, чем же еще), подкрадывается со спины не хуже опытного мафиози и невесомыми движениями пальцев творит с чужой головой все, что вздумается. Дымок закашливается, когда прямо перед его лицом баллончик с лаком для волос разносит свое содержимое по комнате, но вырваться не пытается, вроде как смирившись с неизбежным. Александр, он словно цунами — вы никогда не предугадаете, что он затеял, но точно знаете, что это превзойдет все ожидания. В мире денег, моды и интриг он, в отличие от непутевого родственничка, крутится разве что не с рождения, однажды вошел в десятку самых завидных холостяков Японии по версии сразу трех различных рейтингов на ТВ и в свои неполные двадцать шесть владеет сетью собственных бьюти-салонов в Европе, открытых без малейшей помощи отца. Что и говорить, парень — хоть куда, не пропадет. Может, именно поэтому именно он из всей семейки не просто раздражает Дымка — выбешивает до зубовного скрежета. Антипатия у них наверняка взаимна, но оба, разумеется, молчат. Александру конфликты ни к чему. Эсперу — тем более. — Боже, услугами какого визажиста ты вообще пользуешься? — Александр брезгливо тыкает пальцем в чужое отражение. — Так облажаться с тональным кремом — это сильно. А такой слой подводки уместен разве что в публичном доме. Эллин, солнце ты мое неухоженное, давай я дам тебе один номер, секундочку, где-то тут был… Дымок с перекошенным лицом наблюдает, как брат каллиграфическим почерком выводит на обрывке бумаги цифры, потому что, серьезно, какого хрена? И не ответишь ведь, что вот эта смертельная бледнота на самом деле очень даже натуральная — результат трехдневной работы над отчетами, которыми он, по-хорошему, заниматься не должен был, если бы не текущие проблемы с Анастасом и массовое исчезновение большей части наемных работников после активизации разбоя со стороны мафии. И почему-то абсолютно идентичный оттенок тому же Александру шел безумно — особенно в сочетании с благородным каштаном на волосах и ослепительной голубизной глаз, которую хейтеры не раз необоснованно принимали за линзы. Увы, все самое лучшее в их семье досталось братцу. Дымку же только и остается, что спасать чужие жизни и расследовать однотипные убийства и контрабанды. Хотя, ладно, навык ломать противнику челюсть все эти недостатки в глазах эспера мастерски переплевывает. 1:0 не в пользу Александра. Рыдай, ублюдок. Братец возится с его внешностью еще добрые двадцать с лишним минут, пока к ним в каюту не спускается мужчина из обслуги, оповещая о прибытии виновников торжества. Александр мгновенно срывается наверх, на палубу, оставляя растерянного Дымка один на один с расческой и пустым помещением. Лучше бы он сейчас и правда ломал кому-нибудь челюсть. *** Григе требуется не меньше десяти минут, чтобы отойти от первого шока — и тут же немедленно удариться во второй. Вероника все это время излишне спокойно топчется на пороге, пристально наблюдая за его реакцией, будто терпеливо ожидает чужого вердикта. Непонятно, правда, какого: одобрительного или напротив, но Грига почему-то уверен: по его лицу все читается даже слишком уж явно. Это вообще-то не чистый блонд — больше отдает в интенсивное грязно-русое пшено, но отчаянная попытка высветлиться все равно угадывается хорошо: выдают полностью убитые корни и очертания очевидно выжженного волоса. Грига, наконец, отлипает от нового облика киллера и переключается на рассыпанную по полу соль, ломая голову, чем ее теперь можно собрать. У него есть определенные сомнения, что у Вероники водится что-то вроде веника, — откровенно говоря, в этом доме едва ли водится что-то, кроме самого Вероники и клопов. Остальное просто не приживается. — У тебя есть что-нибудь, — он сбивается, разводя руками и кивая на щедрые горсти белого порошка. — ну, для уборки? Вопрос остается проигнорированным. — Никаких комментариев? — Вероника едва заметно хмурится, склоняя голову набок. Несколько обновленных прядей неряшливо падают на лицо, немного загораживая обзор, и он мотающим движением закидывает их назад. Совсем как кот. Да, именно. Наглый черный уличный котяра с острыми зубами и свеженаточенными когтями, измазавшийся в сметане. — Совсем ничего не напоминает? Грига издает тихий свистящий звук сквозь судорожно стиснутые зубы и медленно вскидывает голову. Хорошо, этот мудак может нести тот бред, который только захочет, бесконечно блефуя, но… — Неужели ты?.. — Ага, знаю. Больше, чем хотелось бы, к слову. Вероника говорит с легкой издевкой, но в глазах — о, что же Григорий может прочитать в его глазах. Непомерно много и вместе с этим — абсолютно ничего. Два черных бездонных омута, не просящих даже, требующих поверить, тут же, безоговорочно, не колеблясь ни секунды. И, будь на его месте кто-нибудь другой, кто угодно, Грига с удовольствием бы поверил, бросившись в те омуты с головой да с булыжником в качестве балласта, но… Всегда есть какое-то «но». — Расскажи мне. — С чего бы мне это делать? — Потому что ты тоже этого хочешь. В яблочко. Черные бездны суживаются до точек, всем своим видом выражая недовольство. И Грига не уступает им, нет. Он, кажется, впервые в жизни готов идти до конца. Веронику нельзя победить, но кто сказал, что с ним нужно бороться? Григу устроит и банальный договор, ставка которого — жизнь. *** — Твой отец будет рад, что ты соизволил-таки явиться. Только не попадайся ему на глаза до третьей рюмки виски — зол он все же несколько более. Ветер на палубе приятный, легкий морской бриз ласково обдувает лицо, не заползая, тем не менее, за шиворот злополучным холодком. Дымок сдержанно улыбается женщине, которую когда-то осмеливался называть матерью — и даже находит в себе силы неловко обнять ее. От платья глубоко винного цвета исходит душистый аромат жасмина — Ирэн всегда любила этот запах, но не могла пользоваться им, пока младший сын с извечными проблемами в области легких находился в пределах семьи. Дымку не приходится закрывать глаза, чтобы вообразить ее радость вскоре после его отъезда — якобы в Кембридж, куда он оказывается якобы зачислен с легкой руки президента агентства (из которого его все равно отчисляют через два года висения в списках студентов мертвым грузом с корочкой о якобы прослушанном курсе лекций по криминалистике). «Какая жалость!» — звонит ему в тот же вечер отец, а уже следующим утром заголовки прессы пестрят новостью о возвращении скандально известного отпрыска в Йокогаму. Тогда же в него высаживают полную обойму револьвера (тридцать металлических брусочков, каждый из которых способен размазать его черепушку по стене) мафиозные крысы, а сам он впервые убивает кого-то безо всякого после сожаления. Все это, недоступное простым смертным вокруг, навсегда отпечатывается на сетчатке хрусталика болезненными темными тенями. Жасмин неприятно режет нюх, и Дымок спешит поскорее выбраться из этих удушающих объятий обратно, на свободу. Мать настороженно задерживает руку на плече, мягко сжимая его сквозь неплотную ткань пиджака, и ободряюще приподнимает уголки губ. Ей-то кажется, то все нормально — семья наконец в сборе и хотя бы один день можно не беспокоиться о распрях и забыть о множестве навалившихся на всех присутствующих забот. Дымок отстранено думает, каково ей будет, если он сейчас хладнокровно растопчет все ее мечты, и не чувствует ничего, кроме полнейшего равнодушия. Ну, может, еще немного вежливой жалости. Он молчит и протягивает матери переливающийся серебристый пакет. — С днем рождения, мам. — почти не фальшиво. И, не желая выслушивать лапшой падающие на уши благодарности, растворяется в толпе гостей. Люди — люди нервируют его, вызывая желание запереться где-нибудь в трюме и спокойно передохнуть, ослабив душащий галстук и скинув натирающие лакированные, до блеска начищенные ботинки (накануне одолженные у Анастаса, так что они еще и на размер меньше, чем требуется). Лучше бы ему проигнорировать угрозы отца и тухнуть сейчас в агентстве, разбирая ненавистные бумаги и бегая Дэну за кофе в соседнюю кофейню, толкаться в больничном крыле, играя на нервах у Яна или бесцельно шариться по кабинету Аса, в конце концов неизбежно получая кучу криков и ругани. Лучше уж так, чем торчать тут в обществе напыщенных незнакомых богачей, чьи тучные рожи и так взирают на него со всех обложек по пути на работу. Он толкается в шумной, суетливой, совершенно не умолкающей суматохе с бокалом красного полусладкого в одной руке и сорванным в толпе с шеи пропуском в другой и апатично отхлебывает алкоголь, изредка прислушиваясь к играющей неподалеку музыке — смеси кантри и джаза, которая в обычное время ему очень даже по душе. Ноги сводит уже через два с небольшим часа праздношатания, туман в голове наползает после четвертого по счету бокала — хотя нет никакой возможности узнать наверняка, он безбожно плох в устном счете, стоит признать. Стол с закусками встречается в пятнадцатый раз и в пятнадцатый же раз блюда на нем неуловимо меняются, однако он так и не притрагивается ни к чему, кроме парочки яблок, чувствуя какое-то непреодолимое отвращение к роскошному содержанию столов — как будто мидии в вон том салате его худшие враги, а белая рыба мечтаем перерезать ему глотку своим чешуйчатым хвостом. Зато на белое сухое Дымок, тщательно взвесив все «за» и «против» все же соглашается перейти и затем безжалостно заливает ободранное горло уже им. По крайней мере, алкоголь позволяет забыть о том, что они в нескольких десятках километров от суши, почти что в открытом водоеме, а у Дымка — неконтролируемая гидрофобия. Вечер уже не кажется таким уж загубленным, стоит признать. До тех пор, пока он не без помощи чьего-то локтя роняет очередной (в планах — далеко не последний) многострадальный бокал и дребезжание разбитого стекла перекрывается тремя звучными выстрелами. А сразу затем — паническими криками людей. *** — В то время, когда мы впервые встретились, мне едва исполнилось пятнадцать, ты же и вовсе был в младшей школе или около того — мы эту тему никогда особо не затрагивали. Наши отцы, довольно известные в Йокогаме инженеры, над чем-то работали вместе и вечно спихивали тебя ко мне на попечение. Неудивительно: ты всегда был таким энергичным, гиперактивным даже, но при всем этом… серьезным что ли, не знаю. За тобой совершенно невозможно было уследить. Этакий маленький ураганчик, постоянно что-то читающий, пишущий, анализирующий. Еще ты был блядски жизнерадостным и сострадательным. Однажды под ливнем потащил дворовую кошку с раздробленной машиной лапой кошку к ветеринару и месяц потом с пневмонией валялся в больницу. — Вероника криво усмехается, сбиваясь с повествования, неловко ерзая под пристальным взглядом Григи, бережно ловящего не каждое слово даже — каждый еле уловимый вздох киллера и жадно впитывающего любую, самую крохотную частичку информации. — И к тебе тянулись люди. Практически все, без исключения. У тебя всегда было окружение, на которое можно положиться. Друзья, товарищи, приятели, просто знакомые — причем, многие значительно старше тебя. С тобой можно было поговорить обо всем. Эрудированный пацан, знаешь, не из тех, забитых ботаников с первых парт в школе, а реально умный. Мне же и часть этого давалась с трудом. Я всегда был достаточно замкнутым, не потому что не умел общаться, нет. Думаю, будь у меня желание — эти ублюдки ползали бы передо мной на коленях, падали в ноги, млея. Просто я ненавидел их всех. Родителей. Брата. Одноклассников. Мне каждый день было так хуево их видеть, ты даже не представляешь. Аж блевать до сих пор тянет. Мать все решала за меня. Отца почти не было дома. Все свободное время он уделял двум вещам — работе и шлюхам. Примерный семьянин в чужих глазах, как же. Брат… брат мне просто не нравился одним своим существованием. Он был идеальным. Не таким, как я. Дети избивали его во дворе, но он был идеальным для них. Сраным божеством. Я избивал детей, и они ненавидели меня. Он был для них всем, а я пустым местом. Безнадежно больным. Идиотом. Они надеялись что я сдохну, наверняка. Мечтали об этом и загадывали, задувая свечи на торте каждый гребанный год. Свет дешевой кухонной лапочки опасно мигает, рискуя ярко вспыхнуть тысячей искр на одно короткое мгновение и погаснуть навсегда, но никому нет до этого никакого дела. Прямо как до его чувств тогда. — Мы на удивление быстро сошлись. Я ненавидел всех, но ты… ты стал исключением. Ты никогда не понимал, каково это — быть изгоем, но тебе каким-то чудесным образом удалось найти верный подход к проблеме. Мы разговаривали — много, часто, захлебываясь, иногда не прерываясь даже на вздохи. Когда ты особенно увлекался, вникал в суть ситуации, вот-вот был готов уловить решение за хвост, у тебя появлялся блеск в глазах. Характерный такой. И я влюблялся. Медленно и верно, совершенно не противясь. Но не смотря на взрослые суждения ты был еще ребенком — просто маленьким мальчиком, с несколько странным взглядом на мир. Нельзя любить ребенка, ровно как и парня, но я нарушал запреты всю свою сознательную жизнь. И, думаю, в конце концов, я влюбился. «В моем личном ТОП-10 роковых ошибок жизни ты — первое место, без вопросов» Он прокашливается и продолжает: — Но было кое-что еще, о чем мы оба не любили говорить, но то, что вечно немой стеной находилось между нами. Способности. Настоящая магия. Ты мог вызывать у других людей головную боль. Мог в мгновение понять, чего они хотят. Мог контролировать их. Очаровывать или злить. Этого ты не понимал. Об этом ты рассказывал с наивной обидой в голосе, — о том, что родители лишь советуют тебе бросить глупые игры и прекратит выдумать. А я, — мое сердце разбивалось вновь и вновь после этих разговоров, потому что все что я мог — это лишь сочувственно улыбаться и рассказывать о хаосе в собственной голове. О хаосе, который нес я. И жгуче тебе завидовать. Это не могло продолжаться вечно, сам понимаешь. Чуть меньше, чем через год после знакомства, мы решились сбежать. Сбежать подальше от наших близких, начать новую жизнь. Глупое наивное желание, посещающего каждого подростка хотя бы раз. Однако нам, в отличие от других, это удалось. Мы неделю таскались по пыльным городским улицам, прячась в трущобах, а потом… — Что? — Кое-что произошло. На нас наткнулся работник местной социальной службы. Парень в синей форме и с нашивкой местной соц-службы на груди, как сейчас помню. Он мог поступить по разному: сдать нас в приют, отправить домой, да что угодно. И ты поступил таким образом, что спас нас от возвращения. Ты убил его. Запаниковал и убил. Я слышал потом, что его мозг превратился в кровавый фарш. Пуф — и готов. Разумеется, такое просто не могло остаться незамеченным. Мафия в два счета выследила нас, схватила и предложила работу. Забавно, что ты был для них сокровищем, а вот я неинтересен — твои силы универсальны, мои же подходят лишь для массового уничтожения. История повторялась. Мы невольно вернулись к истокам того, от чего бежали. Вот только в этот раз понимали — сбежать не получится. Теперь точно нет. Мне было больно, страшно и обидно. Горько и терпко на языке, как после хорошей пьянки. И блевотно. Ты же отлично влился. Ты убивал легко и хладнокровно, потому что это было ново для тебя — и, как и все остальное новое, в итоге неизбежно завлекло в свои сети. Ты убивал, постепенно хоть и неуловимо, однако менялся и однажды превратился в истинное чудовище. Но мне было плевать. Самое страшное было в другом. Ты отдалился от меня, и сам не испытывал никакого сожаления. Однажды я… не справился с миссией. Тогдашний Глава приказал тебе наказать меня. Я до последнего думал, что ты ослушаешься. А ты наказал. И улыбался, пока проводил эти ужасные пытки. Я до последнего оставался предан тебе. Пытался держать, но после такого… я ушел. Просто развернулся и направился к выходу, не желая терпеть ни минуты более. И ты кинул мне нож в спину. — Я… и правда это сделал? — Да. Вот так просто. Я тоже сначала не поверил, но… Мы не виделись два с половиной года. За это время у меня знатно крышу снесло — и в плане убийств, и вообще. Я здорово переосмыслил некоторые ценности. Вкусил всего, что только можно в области кровопролития. Прогнил насквозь. Вырвал себе сердце и взорвал его нахрен вместе с умением чувствовать. А потом услышал, что ты потерял память. Я подумал, — все сможет стать как раньше, если ты можешь вновь стать собой. Вот только не учел, что я — уже не я. Лампочка не выдерживает давления и взрывается, разлетаясь по кухне тысячей сверкающих осколков. Один вроде как попадает Григе в сердце — совсем как в той старой сказке. Вечное проклятие Снежной Королевы, — или, вернее сказать, Портовой Мафии, верно?