Восемь

      Москва. Запах палёной резины пробивает мой заложенный нос. Вдалеке виднеется столб дыма. Кажется, это бандиты развели огонь, как-никак уже вечереет. Дома. Везде стоят эти коробки, напоминающие о прежней суетливой, но мирной жизни. Я обхожу один из таких домов: полуразрушенный, с разбитыми стёклами, выбитыми дверьми и… трупом у подъезда. Дым шёл из-за здания торгового центра. Я решаю не обходить эту конструкцию, к тому же, я, может, смогу найти хотя бы пару бутылок воды, а то во рту сухо уже дня три.       Передо мной автоматическая дверь — портал в другую жизнь. Одна дверь этого портала выбита, и осколки осыпались на пол с противоположной мне стороны; другая же не хочет открываться, как другие, по волшебству, поэтому я перешагиваю ту часть портала, что люди разбили. Может быть, специально для меня? Иду вдоль пустых витрин. На меня смотрят глаза какой-то женщины. Смотрят сквозь время и пространство, улыбаются и просят войти в магазин, в котором находится их обладательница. Но полки этого магазина лет сто уже пустеют: здесь совсем ничего не осталось. Каскад витрин пробуждает в моем воображении картину счастливого воскресенья. Вот, идёт семья из трёх человек: мамаша, папочка и сынишка. Ребенок держит родителей за руки, качается, как на качелях, и смеётся. Все смеются: родители, дети, простые прохожие, сладкие парочки, продавцы, даже, по-моему, собаки улыбаются, высунув языки.       — Папуль, а можно мне вон ту машинку? — спрашивает мальчик.       — Конечно! — отвечает папочка.       Сынишка не может нарадоваться новой машинке. Семья присаживается на лавочку, и сын, торопясь, разрывает картонную упаковку с пластмассовой моделькой внутри. Он играет машинкой: водит по воздуху, представляя, скорее всего, огромную и крутую автостраду с мёртвыми петлями, водит по лавочке, водит по своей ноге… Я поднимаю с пола эту машинку. От времени она немного утратила свой цвет: стала менее яркой и колёсики, к тому же, куда-то подевались. Это моя машинка. Я её нашёл здесь — на развалинах былой цивилизации. Представлял родителей, держась за манекены и, вообще, играя в игрушки всего торгового центра. Интересно, а каково всё же было тому, кто реально ощущал тепло матери или твёрдую руку отца? Мне лично это незнакомо. Хотя, как незнакомо. До трёх лет, как говорил Кинжал, моя мама всё-таки смогла поносить меня на руках. А потом… Даже вспоминать страшно.       Ещё будучи ребёнком, я излазил подобные этому места вдоль и поперёк, вопреки «страшным рассказам» взрослых. Всё мне уже здесь, как родное: закусочная, витрина, кинотеатр, информационный стол, подбитая крыша и капающий где-то в конце витрин кондиционер. Трава проросла сквозь плитку, изуродовав в некоторых местах пол до неузнаваемости. Ещё одна женщина. Теперь она не только смотрит своим фирменным взглядом, но и показывает рукой на вход в супермаркет. Я послушался её совета — там, по крайней мере, я ещё не был.       Магнитные стойки, словно стражи, встречают меня у подножья своего векового замка. Передо мной распахивается только одна дверца, а вторая, на мой взгляд, уже не работает. Некогда яркие цвета витрин и свежие продукты пропали, уступив место плесени и гнили. Недалеко шуршит крыса. Ещё одна. И ещё. Но, услышав меня, они разбегаются. Не волнуйтесь, крысы, я ненадолго. Многие полки снесены, и сквозь пустые места можно увидеть… другие пустые места. Магазин сразу же обчистили мародёры, как только начались сборы военных и всеобщая паника. Вот, бежит старушка, подмяв под себя буханку хлеба, молоко и лекарства, её сбивает молодая особа. Старушка падает, воет от ужасных ощущений: её больные кости на сей раз не выдерживают и ломаются. Молодая особа же, поспешно поправляя волосы, подбирает бабушкино добро и бежит прочь от несчастной. Но кто-то остановил девушку выстрелом в плечо. Лопатка раздроблена, девушка лежит в позе эмбриона, а рукой она держится за правое плечо и визжит от боли. Ни еды, ни воды. Ни-че-го. И на что я надеялся?       Я люблю такие места: они меня радуют своей искренностью, ничего не утаивают, всё по ним видно, всё можно по ним понять, только взглянув на очередной труп, держащийся за стену, или посмотрев на очередную витрину.       Капли крови на полу свежие. Я достаю свой пистолет Макарова. Восемь, несущих смерть, болванчиков умещаются в его стандартном магазине. Я купил пистолет на базаре около Юго-Западной. Надёжный, маленький и незаметный чёрт с пятнадцати лет спрятан у меня за пазухой, на всякий случай. Я прижимаю пистолет к себе. Ну, почему ни единого звука, почему ничего не слышно? Я не боюсь того, что не знаю, кто прячется от меня так искусно, я боюсь того, что не знаю, где он. Но я успокаиваюсь, взглянув на выпуклое зеркало, висящее под потолком — ребёнок. Я убираю пистолет и выхожу к нему. Мальчишке на вид лет десять. Его кудри ложатся ему на плечи, он трясётся от страха, и кудри его тоже забавно подёргиваются. Он пугается меня, достаёт нож кровавой рукой и направляет в мою сторону. Я поднимаю руки, сдаюсь.       — Малыш, я не хочу тебе зла. Опусти нож, и мы просто поговорим. Я хороший, видишь? — я показываю свою нашивку сталкера. Ох, сколько же лет назад я её получил? Честно говоря, не припоминаю. Я тогда убил своего первого мародёра, и Кинжал на общем совете поручился за меня и вручил её. Где же ты, Кинжал?       — Ты один из них! Ты! А-а-а-а! — мальчишка, заплакав от надуманного отчаяния, убегает прочь. Спотыкается, встаёт, ещё раз спотыкается и ещё раз встаёт. Я не хочу ему зла, а он бежит от меня, цепляется за жизнь, думая, что сейчас ему прострелят бедро. Он опять падает. Ползёт. Медленно, цепляясь за края плитки, он ползёт от Цербера. Меня. Я подхожу к нему быстрым шагом и отнимаю нож из его рук. Он весь в крови, от чего выскальзывает из рук.       — Постой же! Я не причиню тебе вреда! Что случилось? Тише-тише, не дёргайся так.       — Нет! Я не дамся, пусти, пусти, сволочь! — мальчишка вырывается из моих рук и, закрыв глаза, мчится через кассы, убегая туда, откуда пришёл я.       Хруст стеклянных осколков донёсся до меня. Точно убежал. Нож его так и остаётся у меня в руках. Мои старые и поношенные брюки не жалко, и я кладу нож в них — мало ли, пригодится.       Я направляюсь дальше по торговому центру к бандитам. Птицы оккупировали разбитую крышу: вьют на балках свои гнёзда, летают невысоко, поют свои песни. Огонь мерцает на небосводе. Человеческий глаз видит спичку за километры в кромешной тьме. Давно уже все забыли про электричество. Все те, кто мог бы хоть чуть-чуть наладить станции, были расстреляны идиотами с улицы. Просто так, в случайном порядке стреляли в людей, потому что те сеяли панику. Сейчас же тихо, лишь мои шаги гудят по всему зданию.       Как же человечество пало, как оно в один миг смогло разрушить всё из-за денег? Денег я лично не видел — их все сожгли за ненадобностью. Только слышал от дядьки Кинжала, как они выглядят. Сейчас, когда мне исполнилось тридцать семь, я понимаю, что и сейчас мы ничем не лучше людей прошлого: готовы разорвать друг друга на кусочки ради банки тушёнки или говядины. Что уж говорить о пресной воде. Из дождей и рек мы уже ничего не получим: наши деды и прадеды воевали атомом, что заразило все источники влаги. Хоть и далеки эти источники, но они-то нас и питали. Москвичи в считанные годы опустошили резервуары. Теперь же мы перерабатываем мочу и прочие нечистоты. И то, получается не очень — на вкус такая «переработанная» вода неприятна. Война забрала многих: детей, стариков, молодых, врачей, инженеров, строителей, а уж сколько военных…       Остались лишь сильные духом, как Кинжал, например. Он лично руководил народным движением после Пятой волны и лично хоронил павших в бою.       Выход. Я вижу через другой портал пляшущий огонёк около дома по соседству. И этот портал разбит. Я перешагиваю обратно в реальность.       Прощай, детство.       — И, короче, зажигали они такие огни по всему городу, да. И грохот был повсюду, только грохот не от бомбёжки, а от фейерверков. Это, короче, когда жахает, но не чтоб убило, понятно? Так вот… — бандит в кепочке рассказывает о прошлом. Машет руками, орёт на каждого, кто перебивает, рот его не закрывается. Бандит снял кепочку и вытер пот со лба. Я подхожу ближе и, достав Винторез, незаметно снимаю курок с предохранителя. «Держи ствол рядом, дулом смотри в землю», — так учил общаться с незнакомцами Кинжал.       — Мужики, к вам присесть можно? — спрашиваю я.       Один из бандитов в маске тянется к винтовке, не отрывая взгляд от главаря — он-то и рассказывал про огни. Тот мотает головой. Я узнаю главаря, когда подхожу ближе. Это Ваня — товарищ мой школьный. Он тоже узнает меня.       — Дима! Боже ты мой! — он осматривает меня с ног до головы. — Как давно я не видел тебя. Мужики, опустите пукалки — это мой друг. Дима, Дима, как же ты изменился. Лицо тощее, руки длинные — эк ты вымахал, длиннющий. А в школе жирным был, сколько тебя помню — жирным был. Что ты здесь делаешь, Дим?       — Мне бы просто выпить воды, Вань. Ты, кстати, как раз не изменился. В школьные года даже покрасивше был.       Наши школы устроены просто: несколько рядов кресел, вырванных из вагонов метро, доска, украденная из школы, мелок, учитель и ученики. Нам рассказывали не про высшую математику, а показывали, как делать перевязки, как правильно стрелять — как выживать, короче говоря. Может, мы иногда читали какие-то книжки, которые Александр Владимирович, наш учитель, вытаскивал из библиотеки. Он рассказывал много историй о прошлом, в котором сам не бывал. О волнах таких периодов, когда страны возобновляли свою военную политику: бомбили и истребляли население, ссылаясь на наличие «массовых скоплений противников», расстреливали невинных граждан за доносы, агитировали идти на службу Родине и нести смерть недругам — всё перемешалось в те годы, как говорил Александр Владимирович.       — Сто лет не слыхал про тебя, Димыч. Ты куда подался? Сталкеры, мародёры, аль с нашими?       — Я сам по себе, Ваня.       — А, в самоволку ушёл! А ради чего, позволь узнать?       — Я Кинжала ищу.       — А тебе он зачем?       — Он мне отправил телеграмму, где сказал, что есть у него сюрприз.       — Это хорошо.       Сзади шепчутся по поводу Кинжала.       — Что, идиоты, не знаете про Кинжала? Что шепчетесь? Вообще не слыхали? — бандиты мотают головой. Я и вправду сам не понимаю, как можно не знать о моем брате.       — Всё, что вам надо знать, сукины дети, так это то, что этот хер смог троих сталкеров самолично на бифштексы порезать и остаться целёхоньким. Его за тот случай так и прозвали.       — И пускают всюду без вопросов — знаменитость же, — добавляю я с ухмылкой.       Бандиты переглядываются, демонстрируя друг другу свои изумлённые рожи.       — Ну что? Каково вам теперь рядом с братом Кинжала сидится?       — А он вообще за кого? — спрашивает своим противным голосом один из бандитов.       — Он сам по себе. Ни с кем больше не водится, сам всё делает, в напарники не берет. Даже меня он не посвящает в то, что делает, — отвечаю я, перебив Ваню, когда тот уже пытается что-то вякнуть.       — А тебе нравится убивать? — неожиданно спрашивает Ваня.       — С чего такие вопросы? — напрягаюсь я.       Ваня кивает на мою нашивку сталкера.       — Я давно с ними не вожусь — оставил на память.       — Не будь ты моим школьным товарищем, я бы тебя застрелил на месте, только завидев эту тряпицу. И всё же, любишь из людей решето делать?       — Смотря из каких: сталкеров я бы не стал трогать, они — люди опасные и опытные, таких как вы… — только если они этого заслуживают, мародёров я тоже стараюсь не трогать без веской причины, а вот военных я убиваю с большим удовольствием, они, суки, крепкие, с ними весело.       — Хорошая позиция.       Один из бандитов слезает с машины. На разбитом лобовом стекле написано: «Молодожёны». Сквозь столетия несутся радость и веселье этого события. И я тоже был участником такового. Когда-то. Её звали Таня. Я встретил её на ВДНХ, когда провожал брата на задание. Короткие волосы каштанового цвета, курносый нос, яркие и жизнерадостные карие глаза, почти белые зубы, подбородок с ямочкой посередине — это всё, что я, к сожалению, помню о ней. Она во снах порой заменяла мне мать. А иногда она была и самостоятельным персонажем. В общем, пережили мы с ней много: от набегов мародёров до первого поцелуя. Я помню лишь, как она после него улыбнулась. Она была единственной из неродных мне людей, кто смотрел мне в душу, и при этом мне не было отвратно. Я желаю каждому такой «Тани», что смотрит в душу и молчит. Её убили на следующий день после свадьбы: была её смена, она стояла на сторожевой вышке, как вдруг мародёры толпой кинулись к воротам. Она была меткой женщиной, одна из немногих попадала в самые дальние мишени в тире. Она и тогда не промахнулась ни разу: у неё было пятьдесят патронов, и пятьдесят трупов валялись около оград. Но они всё же прорвались. Вой сирены. Мы с Ваней встали, надели шлемы, взяли наши калаши и прибежали одни из первых. Мародёры, завидев нас, конечно же, отступили, ибо кроме пистолетов им нечего было противопоставить нам, тяжеловооруженным сталкерам. Я побежал проверить Таню. Плач. Стоны. Я подбежал и увидел: один из этих пидорасов режет хрупкое тельце Тани, да так увлечённо, что не заметил отступление своих. Когда он услышал мои шаги, то обернулся и кинулся на меня с ножом. Я сопротивлялся. Выстрел. Ваня задел его в плечо, мародёр отскочил назад, и я вцепился ему в глотку, словно ястреб, вцепившийся когтями в свою добычу. Он висит над загромождением из кольев. Просто и эффективно, никто через них не перелезет. Я перекинул этого недоноска на колья. Его живот пронзило, и оттуда фонтаном полилась кровь, орошая всё загромождение и моё лицо. Я чувствовал этот вкус, этот запах, это ощущение того, что я убил не за просто так. Таня лежала, раскинув руки в стороны. Этот гандон ударил её в спину. Мою Таню. Мою! Она истекала кровью, весь пол был липким. Я держал Таню на руках, рыдал от неописуемой боли, просил Господа, чтоб она вернулась к жизни. Но даже тогда мне было ясно, что все мои мольбы напрасны, что она не выдержала и первого удара, а всё, что делал этот урод дальше, было не более, чем забавой для него. И воздалось ему за это. Не многие чувствуют хотя бы небольшое облегчение от кровной мести, но, как и тогда, я считаю, что поступил наилучшим образом. Мне, по крайней мере, не совестно, я не упустил свой шанс.       Выстрелы.       — Опять военные… Чёрт, надо двигаться к лагерю, а он как раз в том направлении, — прокряхтел Ваня.       — Ничего, выстрелы эти были из крупнокалиберного, значит, они на джипе. Мы сможем пройти дворами. К тому же, они могут и уехать, — возразил я.       Прощай, юность.       Мы идём туда, откуда пришёл я к бандитам. Чувство идиотизма понемногу оседает в моем мозгу и просверливает в нем дырку.       Я прохожу вместе с ними улочку, похожую на всё, что я видел когда-либо. В разрушенной Москве сложно удивиться архитектуре. Говорили, что все памятники не трогали до Третьей волны, а потом… наследия культуры перестали кого-либо интересовать. Всё теперь вырвано с корнем. Сохранились лишь многоэтажки, но жить в них невозможно — военные, что позже стали как раз мародёрами, самыми вооружёнными группировками, растащили всё имущество. Все вышли на улицу. Один человек, который, говорят, не был выдающимся деятелем или мыслителем, предложил жить на улице. А куда деваться? Вот и стоят теперь поселения по всей Москве, живём как аборигены. Хотя особые фанаты теории заговора спрятались в метро. Верят, что сбросят на нас бомбу. А сбрасывать уже не зачем и нечем. Мы одни. Про нас даже Бог, полагаю, забыл. Махнул рукой и пошёл другой мир создавать, более разумный и терпимый.       Во дворе я вижу кровавый след. Знакомая картина. Ваня прикладывает палец к губам, и вся группа прячется во дворе. Его чутьё не подвело — выходят военные. Идут по следу. Скрываются в переулке. Выстрел. Ещё. Запах пороха мне настолько осточертел и приелся за все эти годы, что он мне кажется уже неотъемлемой частью моей жизни и жизни людей в целом. Военные возвращаются. Садятся в джип. Я был прав: уезжают.       Группа выдвигается, а я по-прежнему иду с ней. Проходим стреляный переулок. Пусть мне и в какой-то степени безразлично то, что я вижу, но некоторые струны души все равно лопнули… Мальчишка. Это он в магазине убежал от меня. Что ж, возможно, он сам виноват. Ваня рассматривает его, как источник наживы. Я же вижу заблудшую душу, несправедливо лишённую тела. За что? На этот вопрос я, скорее всего, не дождусь ответа.       Мы добрались до поселения «бандитов». «Бандитами» я их называю по привычке. На самом деле они славные малые. Конечно, и среди них есть отморозки. А это поселение считается во всей Москве достаточно противоречивым: здесь популярен каннибализм и, в то же время, очень развита медицина, и вода у них самая чистая, а еще большие запасы еды. И, естественно, эти «богатства» стоят очень дорого. Так как деньги давно канули в лету, мы получаем всё посредством взаимного обмена. Единой валюты нет. Полная разруха, короче говоря. Однажды какой-то парниша предложил измерять всё патронами, мол, так практичнее — военное время всё же. Его приставили к стенке и расстреляли. Ха. Ха. Ха. Интересно, сколько стоила его жизнь?       Никто в поселении не может позволить себе и крошки хлеба, а уж об остальном и говорить не приходится. Потому люди стали натурально сжирать друг друга. Правда, такого желания съесть своего близкого я более не встречал. И в других поселениях всё не сладко, далеко не сладко, но в них, в том числе и нашем, существует демократия, хоть и извращённая донельзя, но демократия. Здесь же творится что-то диаметрально противоположное. Перед входом я вижу мужчину сорока лет. Он жадно поедает чьё-то тело. Торчащие кости обглоданы, море крови разлилось рядом. Нога, наверное, как самое невкусное лежит где-то по соседству. Кровь фонтанирует из ран — тело свежее. В поганом рту мужчины исчезает рука. Выплёвывает кость. Понятие «человечность» уже давно забыто. Завидев нас, он оставляет свою добычу и на четвереньках быстро ползёт к нам. Макаров уже напрашивается на выстрел, но Ваня очерчивает границу между нами и этим животным своим автоматом. Мужчина пугается и, огрызаясь, исчезает, прихватив свою добычу.       — Это была его жена — Дарья. Хорошая и верная женщина. Я просто обожал эту деревушку.       — А зачем мы пришли сюда? — спрашиваю я.       — Так уж случилось, Дим, что тут у меня есть дела. Да и твоего брата видели в последний раз именно в этой деревне.       Ваня говорит, что кто-то да знает о брате, и просит ни в коем случае не отчаиваться. Мы прощаемся, и я иду по новому следу Кинжала. Я не помню его настоящего имени. Первое имя, что я услышал, было именно «Кинжал». Так и прижилось. В нашем поселении, а уж тем более в других никто не знает реального имени брата. Я думаю, Кинжал и сам его не помнит. А нужно ли оно ему? Все боятся «Кинжала».       — Андрей Иванович, — спрашивает девочка за третьим сидением. — А что было до нас? До всего того, что нас окружало?       Урок истории. Я был таким же.       — Раньше, Катенька, всё было по-другому. Раньше небо было голубым, а трава — низенькой и светло-зелёной. Но в один момент важные и большие люди поссорились и начали сражаться. Стреляли, взрывали, убивали — делали всё, лишь бы устранить противника. Каким-то чудом нас не тронули. Но после войны ничего не закончилось. Народ разделился: были те, кто старался поддержать существующий режим, и те, кто хотел жить в роскоши здесь и сейчас. Всё перемешалось, детки. Все уже стали понемногу забывать, за что сражались. Простые убийства привели к разрушению целого города. Наша история насчитывает пять Великих волн. Каждая из них по отдельности много плохого бы и не принесла, но в сумме они явились огромной разрушительной силой. Ничего, дети. В ваших руках изменить этот мир. Вы — наше будущее. Учитесь хорошо, и тогда вы сможете возродить нашу столицу. Перемена.       Мужчина мнётся, но подходит ко мне.       — Вас, случайно, не Дмитрий зовут?       — Случайно, да. А вы, видимо, что-то знаете о Кинжале.       — Да, он поставил всю деревню в известность о вас и вашем скором приходе. Дня два назад он в итоге ушёл в том направлении. Вот адрес.       — Спасибо вам огромное.       Андрей Иванович протягивает мне бумажку с каракулями, складывающимися в адрес. Я отправляюсь к местным сталкерам и прошу у них помощи. Мне всё подробно рассказывают и даже дают карту. В нашем же захолустье такого любопытного уже послали бы. Поселение противоречий, ей Богу. У выхода мне попадается девочка. Рыжая, вся в саже, в лохмотьях, а все равно улыбается и играет со скакалкой. Долбанная совесть. Не мальчишке, так девчонке помогу. Я отдаю ей нож мальчишки, предварительно вытерев его от крови о свои штаны. Девочка благодарит меня и обещает обменять его на большую корку хлеба и чашку воды. Счастье переполнило ее, можно через край вылить. Жаркий поцелуй в щеку, и девчушка умчалась за соседнюю палатку, чтобы сообщить всем о своём подарке. А я иду к брату. Пора уже встретиться.       Вот он — дом, который построил человек: высокий, статный, мощный, и всё это для защиты своих детей и близких. Второй этаж. Одна открытая дверь. В пробивающемся через неё свете видна пыль. Мелькает тень.       — Это я, Дима, не прячься, прошу. Я ведь твой брат.       Из света появляется Кинжал, засовывая в ножны предмет своей славы. Низкий, широкий в плечах блондин с самыми грязными, что я видел, волосами смотрит на меня своими серыми глазами и почти улыбается. Мы жмём руки. Даже в пятьдесят семь лет он не теряет хватку. Мы заходим в комнату, и Кинжал говорит, что нашёл кое-что интересное для меня. Мы проходим в детскую. Полусгнившая люлька раскачивается ветром, задувающим в окно. Кинжал подходит к тумбочке и что-то достаёт из неё. Протягивает запылившуюся фотографию.       — Здесь темно, посмотри в прихожей — там светлее.       Я быстрым шагом дохожу до середины прихожей и, держа в руках фотографию, стараюсь не шевелиться. Я не уверен, но что-то знакомое есть в этом пыльном скоплении. Я сдуваю последний слой и не верю глазам. Я смотрю на Кинжала, он одобрительно кивает, улыбнувшись за много лет так по-настоящему, что слеза моя пробивается на лицо. Мама. Как и описывал Кинжал: стройная, короткие волосы, длинные пальцы, длинные ресницы, немного косой носик, лопоухая, высокая и в красивом цветочном платье. А глаза! Голубые глаза светятся и обещают светлое будущее. Успокаивает. Мама, ты такая красивая. Мама, я люблю тебя, не помню, но всё равно люблю. Часть с Кинжалом и отцом или не предполагалась, или была намеренно вырвана.       Этот засранец — ты.       Кинжал глазами указывает на младенца в руках моей матери. Глупый, взволнованный я смотрит на будущего себя невинными глазами и не подозревает, что скоро станет проливать чью-то кровь. Прости, мальчик, я подвёл тебя.       Дверь выбивает ногой какой-то мужик с бородой. Три его помощника стоят рядом с автоматами. Фотография падает. Осколки. Макаров наготове.       — Я ждал этого! Ну что, Кинжал и… таинственный незнакомец, который услужливо меня привёл к потрошителю моих ребят.       Я смотрю на Кинжала и недоумеваю. Кинжал спокоен. Бородач не вооружён. Кинжал подходит мелкими шажками к нему, загораживая меня. Мужик смотрит на Кинжала. Другой — на меня. Третий — курит сигарку. Мажор.       — Ты ответишь за вчерашнюю резню, сука. Дай сюда!       В тот момент, когда бородач перехватывает автомат своего помощника, Кинжал бросает в них вазу. Я стреляю в того, что смотрел на меня. Один, два. Третий немного теряется и случайным выстрелом задевает бедро Кинжала. Бородач встаёт, но ему прилетает в лоб нож Кинжала. Кровь на пролёте. Первый встаёт. Три, четыре. Он уходит за дверь. Третий пугается и убегает подальше к лестнице. Свинец летит со всех сторон. Стреляют по-македонски. Первый мешкается, выходит из укрытия. Пять. Навзничь. Утихает стрельба. Третий решает добить брата. Кинжал уже за стеной. Кровавая дорога устилает выход к моему брату. Третий рад добыче. Довольный, стоит ко мне спиной, целится, сука, с двух метров. Шесть. Семь. Лицом в пол. Наш прежде чистый ковёр теперь окрашен в алый цвет. Кинжал просит подойти ближе. Я опять плачу.       — Дим, прошу только об одном — будь мужиком. Никогда не сдавайся, даже если ситуация кажется безвыходной, ведь выход есть всег-г-гда. Кха-кха! Трать каждую минуту с пользой и помни… кха-кха… мама смотрит на тебя, а теперь и я тоже буду — не опозорься.       Не дышит… Сука! Огонь в душе, холод на сердце. Лицо третьего кривится в непонятной улыбке.       Боже! Почему все, кто мне дорог, умирают? Ненавижу! Просто ненавижу! Как быть? Не сдаваться, говоришь? Выход есть, говоришь? Мама, смотри же, к чему всё привело. Никто, даже ты, мамуль, не думала, что это обернётся таким образом. Что же делать? Жить?       Вдруг третий начинает кряхтеть и откашливаться кровью. Цепляется за жизнь, несмотря на то, что весь в алой крови. Зачем? Куда ему потом идти? А мне? Вот останусь я жить. И что потом? Меня или загрызут, или пристрелят, или обворуют, что во всех трёх случаях равно смерти. Раньше хоть смысл был в Тане, в Кинжале. Я жил ради этих людей. Страдал ради них, потому что они приютили меня и сделали таким, каким я сейчас стою перед трупом брата и плачу. Всё, что я переживал — я рассказывал им, а потом становилось легче. Никто теперь не поможет. Ваня… Ваня мне давно никто — просто знакомый, считай, сосед из твоего дома, до которого тебе и дела-то нет. Цепляется. Кому из нас жить выгоднее? Вот останусь я в живых, гулять буду по родному городу, людей встречать и тому подобное? А зачем? Стать лучше: умнее, сильнее, мудрее? Нет. Мне хватило по жизни. Я и без того лучший из лучших. Учить молодых? Куда мне молодых-то учить, смысла я не нахожу для своей жизни. Пытаться что-то изменить? Вразумить общество и показать стремление к лучшему, к добру и порядку? Я только что убил двоих и третий ползёт в муках передо мной. Наш мир не спасти. Не мне по крайней мере его спасать. Ну что, бедолага, не пропадать же патрону.       Я кладу пистолет. Кручу его. Смерть скрежет о кафель. Останавливается.

Восемь