***
Теплый ветер чуть взметал палевую портьеру. Тепло и спокойно. Свет не бьет в глаза, но комната светла сама по себе. И мысли неестественно спокойные. «Вроде, я не должен оказаться в Раю, — отстраненно подумал Доманский, — после всего-то». Но при попытке подняться руки его задрожали, а на грудь словно положили ледяное пушечное ядро. Дыхание болезненно сдавило, и хриплый надрывающийся кашель сотряс лежащего под двумя одеялами поляка. Считается, что в Раю боли нет… «Где я тогда?..» — В Италии, милый Доманский. В Италии. Доманский медленно разлепил веки, понимая, что последнюю мысль случайно произнес вслух, но чувствуя, как боль медленными волнами откатывается. Напротив него, на краю его кровати, сидел князь Радзивилл. Доманского он ободряюще и осторожно держал за руку. — Не советую так резко вскакивать, юноша. Шутка ли — раздетым в почти что крещенский мороз… Князь говорил чуть насмешливо и, пожалуй, преувеличенно ласково, но на лице его была глубокая озабоченность, которую невозможно было и пытаться спрятать. Несмотря на предостережения, Доманский вновь оперся слабыми руками и приподнял себя, рывком сев на постели. Теряясь в вопросах, он, окончательно убедившись, что это не сон и не мир иной, выдавил, превозмогая колючие уколы в груди и не узнав своего голоса: — Она… — Она, милый мой Доманский, как я могу судить, в любом случае сейчас куда лучше вашего… Идет на поправку, — Карл нахмурился еще больше. — Это точно? — прошептал Доманский. — Не вижу оснований мне не верить. — Как и я — оснований верить вам. С какой стати? И… откуда вам это знать? — Вам это подтвердит всякий прохожий. Если сомневаетесь и в этом — как оправитесь, готов лично сопроводить вас в Геную, где ныне обитает небезызвестный ссыльный граф Орлов. Императрице российской он с его спутницей безразличны. История темная, однако факт имеет место быть… Изволите проверить? Да хоть сейчас! Уж если князь предлагает своими глазами убедиться… Но… зачем? Теперь — зачем? — Нет, — вскинувшийся было Доманский вновь опустился на подушки. — Пока — нет. Да и… потом тоже. Довольно знать, что она жива. Как вы сказали, идет на поправку? — Именно. Климат располагает… За тем же здесь и вы. Но полноте, мальчик мой. Вы едва выцарапались от смерти, и сию же минуту забиваете голову лишними тревогами. Теперь это не ваша беда. Я не смею грузить вас сейчас. — Покуда я жив, — чувствуя стремительную слабость, выдохнул больной, — это всегда будет моя беда. К горлу подступила тошнота, голова закружилась, и смешались тьма и свет. Очнувшись через минуту, он обнаружил, что князь уложил его удобней, как прежде, и молча покачивал головой. Симпатии к нему Доманский не мог испытывать, а эта его забота стояла поперек горла. — Не смейте меня так опекать. Ни в чем другом я вам не верю. Вы… редкостный подлец… — Дерзкий мальчишка, — процедил Радзивилл, но не раздраженно, а, скорее, добродушно. — Я пришел не выслушивать претензии к моей персоне, а проверить твое состояние. Ты сейчас вообще не должен говорить. Скоро придет врач. Мы позже поговорим. — Стой..те… — прокашлял Доманский, протягивая руку к расплывающемуся силуэту. Он про столько должен спросить… Но Радзивилл был прав. Силы совсем оставили его, и юноша провалился в забытье. В следующий раз, когда поляк открыл глаза, за окном мерцали звезды. Князь был в комнате. Доманского передернуло от отвращения и смущения: он понял, что этот низкий человек видел его спящим и беззащитным. Однако, после сна стало чуть легче. — Тише, тише… Как спалось? — Зачем вам все.. это? — вместо ответа произнес Михаил, понизив голос. — Не хочу быть обязанным… — он не смог подобрать подходящего ругательства, но вложил в свои слова все презрение, — …такому, как вы. — И когда ты успел стать таким дерзецом? Мне ничего от тебя не нужно, кроме как видеть тебя здоровым и по возможности счастливым. — Вы? Меня? Смешно… Кто вам вообще дал право решать за меня? — А собственно, что в этом плохого? — задумчиво пожал плечами Радзивилл. Вдруг он резко развернулся на каблуках и пересек расстояние между окном и кроватью так быстро, что полы его одежды развевались за ним. Доманский и охнуть не успел, как лицо князя оказалось так близко, что юноша мог видеть даже темные морщины под глазами, какие бывают от долгого утомительного недосыпа. Во вдруг помрачневшем голосе князя вдруг проступили незнакомые металлические нотки. — Ты умирал. Замерзал на улице, как бездомный пес, — сквозь зубы медленно выговаривал Радзивилл. — Тебя нашли почти бездыханным, ты вовсе не приходил в сознание без малого неделю и столько же валялся в бреду, из которого не можешь помнить ничего. Легко отделался, но спасли твою жизнь только чудом. А каково мне, ты думал? — Вам… О вас я вообще не думал, вы знаете, - на миг Михаила тронули эти слова, эта забота. Но лишь на миг. Он решил не показывать секундной жалости. - А эта жизнь — что она мне? Все, что хотел — я сделал. Даже больше — знаю, что Элизабет ничего не угрожает. Вам же — лишняя морока, и я бы вам посоветовал сию минуту бросить бесполезное тело на улицу. Ах, морозов здесь не бывает… Тогда — лошади под копыта. — Черт знает что! — взбешенно вскричал князь, вскакивая с места, и нервно зашагал взад-вперед по комнате. — Для чего, по-твоему, я вызволял тебя? Упрашивал отпустить? Отвечай! Для этого, что ли, пресмыкался перед этой Екатериной?! — А я вас об этом просил?! — вскинулся Доманский. — Мне тоже было бы любопытно узнать — для чего! Никогда не поверю в благородство ваших помыслов! Вы предали Элизабет, и никто не собирался ей помочь! Это мое дело — решить, на что тратить свою жизнь! Граф Орлов ничего бы не сделал! Ничего! Он жалел лишь себя, а я… Её бы казнили, а как бы я после этого жил? — Хороший вопрос, — неожиданно тихо ответил князь Радзивилл. — Задай его себе еще раз, позже. Верно, громкий бы вышел случай, если б Екатерина не повелела его скрыть как только можно. Орлов будто бы и собирался что-то сделать, но кто знает, как обернулось бы задуманное им. А случившееся сработало безотказно. Граф даже не успел ничего предпринять, как из главной тюрьмы исчезает враг народа, упрямая самозванка. Учитывая ее плачевное состояние, явно не обошлось без помощников, но кому бы хватило безрассудства на такое дело? Я, впрочем, знаю одного, кому точно хватило бы, но при дворе, к счастью, не знают. Ну кто заподозрит мальчишку, только-только вышедшего из той же темницы? Никто даже не успел поднять тревогу, начать преследование. Чудеса, и только. По слухам, некто предупредил и Орлова, где теперь искать беглянку, и даже указал убежище, после чего исчез, как призрак. Так Орлов, кстати, и предпочитает объясняться, когда сыплются вопросы. Орлов не смог надолго сохранить в секрете, что Элизабет теперь с ним, но… Единожды избежавшего смерти не казнят дважды. Таков уж обычай в честь праздника. Говорят, Екатерина и без того была готова в последний момент миловать невиновную. Конечно, изгнав из страны — однако, сохранив жизнь. Узнав про графа, она выслала обоих. Насколько я могу судить — живут они вполне счастливо, по крайней мере, являют миру себя в таком свете. Пусть более и не генерал-аншеф, но не нуждаются. Счастливые люди. И все только благодаря вам, Доманский. Вас они должны благодарить за свое счастье, пусть и не знают того. Не так уж и напрасно вас отпустили, а? Хотя, все, что случилось позже, было уже вашим опрометчивым распоряжением своей жизнью, конечно… Но, бесспорно, благородным. Вы спасли двух человек и, возможно, тем самым себя. Живите дальше хотя бы поэтому. — Что же мне теперь делать? — тихо спросил Доманский. Уже без злобы, лишь растерянно. — Я был готов к смерти. Я знал, что не выживу, и принял это. А что мне делать теперь, если моей жизнью была Элизабет? Я думал, так станет легче всем, и в том числе мне. — Умереть — оно конечно легче. А жизнь тяжела, — вздохнул Раздивилл. — Выходит, ты еще раньше отпустил ее. Если в твоих мыслях давно блуждала идея оставить принцессу счастливой на земле, а самому вознестись в царство небесное, значит, мысль о разлуке для тебя не нова. Ты ведь давно в глубине души был готов к тому, что не будешь избран ею, ведь так? Доманский стиснул зубы, вскипев было, но вмиг понял, что Радзивилл сейчас прав. — Выходит… — хмуро отозвался он. — Глупо было надеяться, но я не мог прекратить. Но теперь она навсегда в чужих руках, без всякого шанса для меня, а мне жить со всем этим. — Совсем мальчик… — с грустной ласковостью князь медленно провел рукой по длинным волосам юноши. — Люди как-то продолжают жить, когда им разбивают сердце. Тяжело, невыносимо первое время, а потом все укладывается… Так сказать, вопрос времени, к счастью это или несчастью. Да, мне тоже знакомо это чувство, не смотри на меня так, - ответил князь на полный недоверия взгляд парня. - Печально признавать, но она не считала, что ты стал ей не нужен — ты никогда ей нужен и не был… — Замолчите! Не желаю слышать этого от вас! — вспыхнул Доманский. — Тогда дойди до этого своей головой. Все равно рано или поздно придется, раз уж я так бессовестно оставил тебя жить. Полежи да представь себе в красках картину — каково бы тебе было, если бы Элизабет скончалась, если бы ты не отдал ее сопернику? Если ты ее любишь, то ответишь, что лучше — отдать любовь в руки чужака или смерти. И поскольку с этой любовью уже нечего делать, тебе предстоит решить — оставить при себе и страдать, или отпустить. Тяжко будет в любом случае. Смертью было бы много проще решить этот вопрос, твой расчет был верен. Но вспомни свою любовь к Элизабет и представь, что где-то кто-то безответно и незамеченно испытывает то же к тебе и желает, чтобы ты жил. — Я… Да кому я нужен… — Ты жив, а потому когда-нибудь узнаешь, — князь поднялся и стремительно вышел, прикрыв за собой двери. Доманский прокашлялся и улегся, глядя на потемневший потолок и размышляя над словами князя. Теплый ветер итальянской ночи качал звезды на небе, и те чуть дрожали в полузанавешенном окне. Как свечи в красном углу, в бревенчатом трактире… Проклятый князь прав и справедлив сейчас во всем. Доманский остался призраком, им же он был и в иной, более далекой и некогда роскошной жизни. Для Элизабет он навсегда остался жалким человеком, клеветником — Орлов спас, не разочаровал ее, не позволил словам Доманского стать правдой. Неведомо как она очнулась в теплом помещении. Она не помнила вызволения и дороги сюда, но очевидно, что ее Алеша - кто же еще? - нашел способ ее освободить и оказался так храбр, что унес сюда. Может, даже путал следы и уводил подозрения от ее убежища, затем только и уходил. И вскоре вернулся, когда она совсем пришла в себя с заботами доброй хозяйки. Орлов должен был сообразить, что не следует и заикаться о его сорвавшемся плане упросить Элизабет признать за собой другое имя. А здесь прекрасные доктора, лучшие условия. Окончательно окрепшая любовь. И Доманскому ни к чему ревниво проверять, так ли это, незачем объявляться поблизости или в отдалении, если и вне Генуи ползут слухи об этой страсти. Сказать и сделать ему нечего, а смотреть — сердце не выдержит. Уж лучше так. Да, хорошо что именно так. Что не разбили сердце ей, еще там, в темнице. Там она бы этого не перенесла, а здесь, даже если однажды каким-то образом узнает, примет гораздо легче. Доманский живо представил, что ощутил бы, узнав о смерти Элизабет. И, возвращаясь к нынешней сердечной боли, осознал, как она мала. И помалу тает с каждой минутой, как улетающая прочь птица в небесах. Горько только и печально. Но уж без этого — куда? Чем он был бы лучше Орлова, раз так недостойно помышлял о смерти, чтобы избежать проблем? Раз почти повторял его слова? Честно признаться, у них больше общего, чем хотелось бы. За тем исключением, что Орлову повезло. С Орловым теперь его — и не только его — любовь, а с Доманским — никого. Кроме этого подлого человека, с которым Доманский как раз меньше всего предпочел бы остаться. Но другого не дано, а чувства к Элизабет, кажется, гасли, и Доманский с притупленным сонливостью ужасом обнаруживал, что словно умирает изнутри. Даже там, в снегах, что-то еще теплилось в душе, хоть тело стремительно покидала жизнь. А теперь… За всем своим грузом тяжелых дум поляк не заметил, когда успела посветлеть полоса горизонта. Когда солнечные лучи проткнули тяжелый занавес, юноша крепко спал.***
Карл Радзивилл вновь уже был в комнате, когда Доманский открыл глаза. Он стоял спиной к больному, у окна, за которым начали сгущаться сумерки. Доманскому впервые за все время в сознании пришли такие мелкие и приземленные мысли, как то, что он, вот так периодически проваливаясь в сон, совсем потерял счет времени. Отметил, что когда бы он ни проснулся, Радзивилл уже рядом. А еще… Да, он давно не ел. Но явно не катастрофически. Вероятно, его умудрялись кормить и поить в его забытьи, иначе он бы сейчас не открывал даже глаз. Две недели в беспамятстве, неведомо сколько в тюрьме… А он уже там давно не помнил, когда в последний раз нормально ел. «Но просить о чем-то этого гнусного..!» — Доманский сжал кулаки. И… разжал, проклиная себя за то, как малодушно отдается на произвол судьбы. Надо жить дальше. — Князь, — неловко позвал он. — Не найдется ли чего съестного? Раздивилл рывком отвернулся от окна. Изящные усы дернулись — князь облегченно и искренне улыбнулся. — Распоряжусь, — он немедленно вышел и вернулся спустя несколько секунд. — Скоро принесут. — Спасибо, — буркнул Доманский, отворачиваясь. Непонятна и неприятна ему была эта забота, после того, как Радзивилл так легко предоставил Элизабет в руки нынешней императрицы. Ничего не хотелось от этого человека, поступающегося всем ради выгоды. И ровным счетом никакой выгоды этой Доманский не мог принести Радзивиллу… У него ничего нет. А свою жизнь оценивает несомненно ниже, чем тот же князь. Радзивилл держится за его, Доманского, жизнь больше ее же обладателя. И он спас его дважды, хотя второй раз был много сложнее. Так почему? — Почему… — прошептал он вслух, когда Радзивилл вновь присел рядом на его кровать.— Почему вы спасли меня? — Вы ведь не верите в необъяснимые порывы души, так? — Радзивилл необъяснимо скакал с обращения на "ты" и на "вы". — Нельзя верить в порывы того, чего нет… — Ты так и надеешься уязвить меня, хотя будто бы уже не испытываешь прежней обиды. Доманский прислушался к себе. Так и есть… Но стоять на своем нужно по возможности до конца, чтобы не показывать слабых мест. — Вы понимаете, за что я презираю вас. — Несомненно. Но меня радует, что вы озаботились, наконец, и мелочами жизни. Может быть, пойдете на поправку, — невольный вздох вырвался из груди Радзивилла. Михаил вопросительно помолчал. — Я.. настолько плох? — Хуже, чем тебе может показаться, — с трудом, но честно ответил Карл. — Ты бы не вскакивал, серьезно… Совершённое вами в Петербурге не назвать иначе как чудом, но без последствий такое не остается. На хороших лекарствах еще держитесь, и какое-то время даже можете не обращать внимания на свое состояние, как погляжу. Но никакие доктора вас не спасут, если вы посодействуете болезни. Скажем так, если кто-то захочет твоей смерти, ему не нужно нести тебя даже до дороги и швырять под копыта лошади… Доманский потрясенно и растерянно посмотрел в глаза Радзивиллу. Впервые за все это время. Вновь опустил взгляд, вновь прислушался к себе — внимательней. Хворь крепко засела в нем, но уже не мешала говорить и приподниматься на кровати. Не было ощутимых причин для беспокойства. Но юноша чувствовал — князь не лжет. — Тем не менее, — продолжил Карл после паузы, во время которой внимательно наблюдал за изменениями в лице Доманского, — вы взволнованы. Не рекомендую мотать себе нервы, конечно, но сейчас это не может не радовать. — В каком смысле?.. — Страх смерти. Вы перестали попусту разбрасываться своей жизнью, и это обнадеживает. Тем обидней ее терять, правда? Поэтому уж потрудитесь ее сберечь… — Вы не ответили, — помедлив, хрипло произнес Доманский. — Вам-то она зачем? Михаил впотьмах угадал, как Радзивилл потупил взгляд. Пауза показалась многозначительной вечностью. — Тебе там было не место, — наконец услышал он. — Обижайтесь сколько угодно, но вы… слишком нежны и непорочны для всех этих интриг. — А Элизабет, значит, было самое место? — взъярился было поляк. — Право, какой же, все-таки, вы мальчик… Элизабет с самого начала знала, на что идет. Вы — нет. Потому она не могла быть отпущена на волю, в отличие от вас. Вы даже сейчас этого не понимаете или предпочитаете не понимать... Вас… просто вели, а вы слепо шли за кумиром. Со стороны было больно смотреть, это видели все, но таково ваше распоряжение своей жизнью. Верно? — Радзивилл помолчал. — Было бы ясно, если бы она почила, и вы бы тогда отправились за ней. Жива? Жива. А раз так, то к чему ваша лишняя жертва? — Что вы имели в виду под «непорочны»? — запоздало ощетинился Доманский. — Это тоже оскорбление Элизабет? — Я не оскорбил ее ни единым словом. По крайней мере, не хотел. Это горазды видеть уже вы… Впрочем, иначе вы и не были бы собой. Однако ж, я чувствую, вы вскидываетесь уже по привычке, ибо успели изрядно остыть на самом деле, - князь усмехнулся, наблюдая за тем, насколько легко по лицу молодого человека читать мысли и чувства. Доманский даже не пытался скрыть, что уличён в почти детском вредничании. - Поймите, политика не имеет ничего общего с чувствами, и в каком-то роде они даже противопоставлены. Тот, кто ввязался в одно из этого, не должен посвящать себя другому. На поле политики это обыкновенные орудия — хитрость, подкупы, изменничество… Достижение собственной выгоды… Вы слишком далеки от этого, потому не можете постичь. И это замечательно. Вы — сплошные обостренные обжигающие чувства, и тогда, и сейчас. Я уже выбрал в свое время иной путь, и теперь не знаю, смогу ли во всей полноте ощутить то же, что вы, хотя, поверьте, хотел бы. А пока… Я не мог позволить вам погибнуть от того, в чем вы не повинны и даже ничего не смыслите. Вы гордый юноша, и знаю, что не могу рассчитывать на вашу благосклонность, поскольку для вас едины понятия и в политике, и в простом человеческом. В чистоту моих помыслов я вас не призываю верить, но от вашего неверия правда не меняется. Лучшего пока не дано. Оправитесь — станете вольны отправиться куда угодно и в любом сопровождении, а до тех пор — извольте терпеть мое общество… — А сейчас… мы где? — спросил Доманский неожиданно мягко и с любопытством. Потому что… Да, непонятным образом этот самый человек, сидящий перед ним, более не вызывал прежней неприязни. Не то, чтобы шляхтич вмиг потеплел к князю, но сейчас точно не чувствовал в нем того самого «политика», о котором тот только что рассуждал. Несправедливо было бы сетовать на то, что рядом оказался не тот человек, которого хотелось бы. Но он позаботился и неподдельно беспокоится о нем. Единственный и последний на целом свете… — Мы в Риме, — удивленно отозвался Радзивилл и оживился. — Желаете позже взглянуть? — Да, пожалуй… — вздохнул Доманский. — От России далеко… Как же я, в своем состоянии, смог оказаться здесь? — На судне, дорогой Доманский. Пришлось рискнуть — вас было не спасти там, в России. Отогреть и там, конечно, было можно, но требовался доктор, которого не нашлось. Вот и приходилось выбирать — с хоть какой-то надеждой и не меньшей опасностью доставить вас сюда, или же сдаться там. Однако, суп стынет, Доманский. Позвольте… — он прервал попытку Михаила привстать и самостоятельно дотянуться до подноса, незаметно меж разговором оставленным бесшумным слугой. — Оставьте, князь. Это даже не смешно, — предостерегающе чуть улыбнулся Доманский. Радзивилл разглядел эту улыбку в свете из щели неплотно прикрытой двери, и невольно улыбка поползла и по его лицу. — В вашем состоянии я из соображений банальной осторожности не могу доверить такое дело вам. Ваши руки и без того трясутся… Ну, открывайте рот, быстрей! Доманскому ничего не оставалось, кроме как с недоумением и стыдом участвовать в этом процессе, позволяя Радзивиллу тем самым прямо-таки потешаться над собой. Но за этот вечер слабая улыбка не раз тронула его губы. С ней Доманский и уснул, когда Радзивилл, прикрыв створки окна, вышел, унося поднос с опустевшей посудой. С того вечера они с князем стали чаще общаться на темы последних новостей. Доманский то и дело расспрашивал о подробностях того петербургского инцидента, что были известны князю, хотя, казалось, более не относится к ним так серьезно. Все меньше хмурился при упоминании Элизабет, все больше, к тайной радости Радзивилла, интересовался, что делается в мире. Поднос и ложку вскоре держал сам (и даже попытался стукнуть этой ложкой князя, припомнив ему тот унизительный ужин; оба, впрочем, лишь посмеялись в итоге). Один раз в особенно теплый день под обязательным и бдительным присмотром Радзивилла выбрался на улицу — его вынесли на импровизированном кресле и не далее крохотного сквера перед домом, где поселились они с князем, но он ощутил, будто бы не бывал на улице год и всем телом впитывал солнце, запрокинув голову. Он уже не мучил себя мыслью, что целиком предоставлен некогда противному ему человеку. Напротив, мелькало странное предчувствие свободы. Под этим небом и солнцем он вернулся мыслями к ледяной промозглой Петропавловской, где боль, нездоровье и смерть ходили по коридорам и каждый день тянули к нему свои закостеневшие руки. И с отвращением сбросил их - раз и навсегда. Он не вернется туда, не вернется к тому, что могло бы его привести до такого. Не свяжется с тем, что приносило лишь боль. В прежней жизни он бывал под этим ласковым итальянским солнцем, но ему еще не приходилось приветствовать его после смерти. Лишь теперь он чувствовал всеми своими костями, что у него есть жизнь. Его жизнь. Которую если и отдавать, то только тому, кто готов ради него на то же. Хватит с него. Принесенные Радзивиллом княжне горести медленно, но верно оставляли его, как сама привязанность к Элизабет, а лично ему самому Радзивилл не дал пока ни одного повода ненавидеть себя. Доманский о многом подумал… Когда-то казалось, что прошлое не отпустит его вовсе, потом — что на это потребуется масса времени, а после поляк обнаружил, что эта тяжесть оставила его в считанные дни. Стало легче. Единственной существенной бедой осталось то же тяжкое состояние. Разные доктора приходили к Доманскому каждый день, теперь он не засыпал так бесконтрольно и настроился на режим, и потому увидел, как много пропустил, поскольку в первые дни не застал ни одного лекаря. С каждым днем казалось, что опасность точно минует, но по словам врачей, все было сложно. — Не помню, говорил ли, — это одним тихим вечером, в комнате Доманского. — Польшу-то вернули. Со всем причитающимся… Стосковались по родине? — Еще бы… Да вы тем хвастали, и не раз, князь… Когда мы туда отправимся? «Мы»… Радзивилл улыбнулся. — Когда окончательно окрепнете, естественно. А там — когда угодно. Не терпится? — Да, есть такое… Надеюсь, вы не торопитесь? — А что? Хотели бы отправиться именно в моем сопровождении? Доманский смутился, но ответил: — В чьем же еще… Радзивилл так же осторожно, как в первый вечер, взял его за руку. — Полно, не печальтесь. Все еще будет. Главное — вы будьте… — И все же… — тихо отозвался Доманский после недолгого молчания и мнгозначительно выговорил с расстановкой. — Обижайтесь или нет, а ведь не только для того вы вызволяли меня, чтобы уберечь от политических дрязг и очистить свою совесть?.. Тишина почти звенела. Князь был человек искушенный и бесстрастный, это знали все. Сейчас же Карл Радзивилл неподобающе смешался и замялся, как мальчишка, коим то и дело именовал юношу, что сейчас спокойно глядел мимо его головы, но дышал — было слышно — взволнованно. Доманский, не дождавшись ответа, продолжил шепотом в звонкой абсолютной тишине: — Когда вы говорили о некой незаметной и безответной любви ко мне… Вы ведь себя имели в виду, князь? Князь ощутил, что краснеет. — Почему ты спрашиваешь? — глухо отозвался Радзивилл. — Не забивай себе этим голову, если не сможешь ответить взаимностью… А ты не сможешь. Рука Доманского, которую Радзивилл все еще держал в своей, медленно легко сжала пальцы князя. — Отчего же… — услышал он. — Постой… Не будь поспешен. Не говори того, о чем пожалеешь… Ты в смятении сейчас, в твоей жизни еще будет всякое. — Карл, — с мягкой улыбкой произнес Доманский. — Что же вы меня испуганно отговариваете, если сами первым захотели этого? Кто из нас еще мальчишка, князь? — Я… польщен, что в итоге ты стал благодарен мне. Но не путай сам благодарность с такого рода привязанностью, пока не стал уверен, что готов говорить подобное именно мне. — Вы один со мной и остались. Что до моей уверенности — я довольно думал и уже произнес про себя все те слова, которыми вы сейчас пытаетесь меня отговорить. Если вы готовитесь или боитесь когда-то разбить мне сердце во имя политики, то не сможете, ведь я в нее не ввязываюсь, а вас достаточно знаю. А то, что вы делали для меня все эти дни… Никоим образом с политикой не связано, верно, князь? Радзивилл обеими руками схватился за слабую теплую руку Доманского и прижался к ней лбом. — Миша… Спустя несколько дней Михаила Доманского свалил приступ. Без видимых причин и поводов. Об этом предупреждали врачи, которым теперь пришлось биться за его жизнь в очередной раз — самый безнадежный из всех. За её уже ценимую и любимую, но так стремительно уходящую…***
Отставной генерал-аншеф ныне жил не так пышно, как помнили о том в Ливорно в былые дни, но лучшим его украшением теперь была блистательная спутница, с которой неизменно видели графа всякую прогулку. Счастливые супруги, случалось, посещали и званые приемы, вызывая одним своим видом восхищение и зависть высшего света, пусть многие из знатных господ и считались много богаче. Без потрясений и окружая друг друга заботой, они преодолели все невзгоды, и на очередном променаде, как и всегда, являли собой воплощение семейного счастья. Поэтому граф Орлов нисколько не оказался смущен, когда среди прохожих на мостовой возникла откуда-то знакомая женская фигура. Цыганка медленно направилась к ним с Лизой и остановилась в полудесятке шагов. — Да ты, никак, точно преследуешь меня! — усмехнулся Орлов. — Вновь ты всюду, где и я! — Алеша, кто это? — настороженно спросила его прекрасная дама. Тяжелый взгляд из-под темных ресниц женщины смущал ее. — Старая знакомая. Когда-то нагадала мне любовь на всю жизнь, еще в Ливорно, — припоминал Орлов и вновь обратился к цыганке. — Ты оказалась права тогда, а более мне гаданий не нужно. — Ставь свечку за упокой, — низким сильным голосом приказала она графу. После чего повернулась к девушке. — И ты. С тем цыганка быстро развернулась и исчезла в толпе, оставив недоумевающего Орлова и перепуганную Элизабет. — Алеша… Алеша, что это значит? — Это… — граф, кажется, понял, по кому будут гореть две свечки. — Это, Лиза, призрак прошлого. Всякое было, Лиза… Сделаем, как сказано. Я позже расскажу тебе про все.***
Что до князя Радзивилла, то и его какое-то время видели и узнавали в Италии. Недолго и в другом городе, но нередко. Как правило одного. Тогда польский князь был хмур и деловит, он меланхолично улаживал последние дела перед отъездом на родину. Но случалось, что объявлялся и в сопровождении неизвестного юноши. Князь словно оживал, уподобляясь молодому человеку в его бодрости и веселости. Одет тот всегда был просто и ничем не поддерживая последней просвещенной моды с ее париками и расшитыми сюртуками, но с отменным вкусом, и был особенно хорош собой именно в своей простоте. Дамы различных возрастов заглядывались на него, но юноша весело и необидно отказывал каждой, ссылаясь якобы на несчастную помолвку. И всюду составлял компанию повеселевшему Радзивиллу. Особенно обидчивые и злопамятные девицы пускали было смешки в адрес их с князем отношений, словно бы более близких, чем те выказывают. Но ничто не колебало спокойствия поляков. Парня не портила и залегшая под глазами тень какой-то неизвестной недавно сброшенной тяжести, словно бы от перенесенной болезни и тяжких невзгод, и серебряные нити в длинных волосах цвета вороного крыла. Было в глубине его глаз нечто такое, от чего замирало сердце. Словно юноша побывал на самой-самой границе жизни и смерти, более склоняясь ко второй. Но что бы ни произошло в прошлом, ныне это другой человек с гордо поднятой головой. Теплым итальянским летом он и князь Радзивилл со скромным багажом в последний раз появились в итальянском порту. Свет некоторое время твердил, что те отправились в Польшу, а позже и эти слухи угасли в суетливом шуме толпы.