***
Обняв себя за плечи костлявыми руками, Коннор раскачивается вперед-назад на кровати. Внутри него беспорядок. Он смотрит в пустоту. Пустота смотрит на него. И ему страшно. Снизу доносятся крики родителей, которые снова ссорятся. Они не могут прожить без этого ни дня. Коннору уже плевать. Честно говоря, плевать ему давно. Так было не всегда, но бесконечные ссоры родителей, полное игнорирование сверстниками в школе, отсутствие друзей, вспышки ярости, которые никто и никогда не пытался контролировать, сделали свое дело. И злость. Злости было так много, что Коннор чувствовал, как тонет в ней; чувствовал, как она набивается к нему в глотку, мешая нормально разговаривать. Вместо обычных слов из его рта рвались грязные ругательства. Идти против семьи, идти против всех – превратилось в главную цель жизни. Он не хотел становиться э т и м, но уже не мог выбирать. Коннор ни разу не подумал, что на самом деле идет против себя. И никто не мог подсказать ему правильный путь. Никто не мог протянуть ему руку, чтобы помочь подняться. «Потому что есть Зои. И все мои надежды связаны с Зои, которую я даже не знаю. И она не знает меня». Коннор в очередной раз скользит прищуренным взглядом по этим строкам, которые кажутся ему грязными и пошлыми. В них нет ничего плохого. В них нет и намека на ту грязь, которую видит Коннор, но у него в голове уже что-то щелкнуло. И он задыхается. Чувствуя столько злобы, столько боли, он задыхается. Он всегда видит во всем только плохое. Никто во всем мире не подозревает, что Коннору плохо от миллиона вещей, слов и событий, которые с ним происходят. Он поворачивает голову и смотрит на нож. Обычный кухонный нож, который лежит у него на подушке. Коннор медленно загибает рукав черной кофты. Учащенно колотится сердце. Его трясет. В уголках глаз режет, но Коннор уже все решил. Хватит. Он слишком устал чувствовать, как люди ранят острыми плавниками его хлипкую чешую. Коннор судорожно переводит дыхание, когда раздается стук в дверь. Он тут же прячет нож под подушку, вытирает лицо рукавом и руками разгоняет скопившийся сигаретный дым. – Дорогой, это к тебе, – в комнату заглядывает Синтия. Коннор в очередной раз думает о том, какое у нее глупое лицо. Он смотрит на нее агрессивно, потому что ненавидит, когда в его комнату кто-то заходит. Обрушить гнев на мать не выходит, потому что она отступает в сторону, пропуская в комнату гостя. – Почему ты не сказал, что к тебе придет друг? Я бы испекла для тебя и... Вопросительный взгляд. – Э-эвана, – запинаясь, бросает гость, – Меня зовут Эван Хэнсен. – Ты учишься вместе с Коннором, Эван? – Вообще-то я... Коннор закатывает глаза. – Блять, не учимся мы вместе. Я его даже не знаю. Он просто написал ужасное дерьмо о твоей дочери... О «твоей дочери». Не о «моей сестре». Не о «Зои». Твоя дочь. Это звучит так, словно Коннор отказывается быть частью этой семьи. – Коннор! – Синтия всплескивает руками. Она хочет что-то добавить, но вдруг охает, взглянув в сторону подушки. – Это нож! – вскрикивает Синтия, – что он делает у тебя в комнате? Коннор вне себя от злости. Эван стоит, потупившись. Ему ужасно неловко. Он бросает себе под нос, что подождет в коридоре и пулей вылетает за дверь. Эван с самого начала знал, что это плохая идея. Зря он послушал Джареда, который заявил, что Коннор уничтожит его жизнь. Разве можно уничтожить то, чего и так не существует? Разве можно еще больше испортить ему репутацию, о которой и так не приходится говорить? Эвану жарко. У него вспотели ладони. Он решает бросить эту затею и делает шаг в сторону лестницы, но из комнаты выходит мать Коннора. Синтия говорит Эвану, что он может зайти, а сама уходит на кухню. И уносит нож.***
Коннор тогда не стал ничего слушать. Эвану казалось, что он просто игнорирует все, что ему говорят. Он тщетно пытался объяснить, что не имел в виду ничего плохого. Не хотел никого пугать. Минут через пятнадцать у Коннора сдали нервы, и Эван был вынужден уйти.***
После этого Эван видел Коннора лишь пару раз в школе, но только издалека. Мерфи казался похожим на змею, которую он, Эван, совершенно зря потревожил. У Хэнсена было плохое предчувствие насчет этого парня, что только способствовало развитию очередной паранойи. Шло время, но ничего не происходило. Коннор не пытался его избить, а сам Эван старался не смотреть в сторону Зои. Однажды Эвану позвонили. – Мне сказали позвонить по этому номеру. Знакомый голос. Где он его слышал? – Э-э?.. – Доктор Шерман. Он сказал, что... Дальше Эван не слушает. Он понял. Черт возьми, он понял. Этот голос принадлежит Коннору Мерфи. – Коннор? – робко переспрашивает Эван, надеясь, что ошибается. – Да. Я тебя знаю? – враждебность в голосе заметно усиливается. – Это Эван. Ты... помнишь? Ты расписался на моем гипсе около месяца назад, а потом нашел то дурацкое письмо... – Эван совсем растерялся и почувствовал, как трубка начинает выскальзывать у него из рук, – я пришел к тебе домой, и мы поговорили, но ты сказал... Он снова начинает мямлить. – Сука, – жестко выплевывает Коннор, – это какая-то шутка? Какого хрена этот идиот дал мне твой номер? – Дело в том, что я к нему хожу, – тут же отвечает Эван, ткнувшись лбом в стену, – ты теперь тоже? Молчание. – Коннор? – Да, хожу. Теперь Эвану кажется, что в голосе Коннора больше усталости, чем злости. – Почему? – Не твое дело. Он сказал, чтобы я позвонил тебе, потому что ты пишешь какие-то письма и можешь объяснить, что с этим делать. Что это за письма? – Письма? – переспрашивает Эван, словно только что услышал новое слово. – Да, письма. Ты отсталый что ли? – Я уже однажды пытался тебе объяснить. То мое письмо, что ты нашел... – Ага, те гадости про мою сестру. – Нет же. Это были не гадости, – Эван устало вздыхает, – послушай, я опять готов повторить то же самое, что сказал тебе тогда, но ты будешь слушать? – Это помогает? – Коннор неожиданно спрашивает совсем о другом, – как это работает? Я не врубаюсь, потому что этот старый... – Что-что? Я ничего не слышу. У тебя там слишком шумно. – Что именно ты не расслышал? – Коннор, я и сейчас почти ничего не слышу. – Черт. Это потому что я иду рядом с дорогой. Эван молчит. К нему в голову только что пришла одна глупая идея. – Где ты сейчас? – То есть? – Ты можешь заглянуть ко мне, чтобы я показал тебе некоторые письма. Я живу в паре минут от школы. В трубке раздается какой-то нехороший смех. – Пытаешься затащить меня к себе? – Я хочу, чтобы ты убедился, что у меня полно таких писем, где я обращаюсь к самому себе и пишу о том, что меня беспокоит. Я хочу, чтобы ты понял, что... – Ладно-ладно, только не расплачься. Говори адрес.***
Тот вечерний разговор сначала тоже не клеился, но прошел намного лучше, чем прежний. Эван рассказал, что особенных правил в написании писем нет, кроме тех, где нужно настраивать себя только на хорошее. Коннор от этих слов скривился и сказал, что это все дерьмо собачье. Он считал, что негатив обязательно нужно хоть куда-то выплескивать. Хотя бы на бумагу. Если пишешь, что все хорошо, то не помогаешь себе, а лишь делаешь хуже, потому что плохие эмоции копятся внутри. Эван заметил, что это здравая мысль. С того дня они стали писать письма друг другу. Это были особенные письма. В них не было ничего хорошего. Эван писал о том, что матери снова нет дома, а он нуждается в ее присутствии, потому что чувствует себя одиноко. Он писал о том, что опять провалился в школе только потому, что не смог рассказать перед всем классом материал, который знал наизусть. Коннор откровенно жаловался на жизнь. Он писал о том, что все просто хуево. Писал про наркотики и родителей. Рассказывал о гнетущем чувстве в груди. Они всегда отвечали друг другу и пытались оказывать хоть какую-то поддержку. Коннор называл это воскрешением, Эван – началом жизни. Они оба отчаянно нуждались в друге. Доктор Шерман подарил каждому из них возможность обрести его.***
Открытое поле. Вокруг нет ничего, кроме деревьев. Коннор и Эван развалились на траве, задрав головы к небу. – Так о чем будет наша книга? – Черт, ты серьезно? – А ты разве шутил? – Я думал, что ты не согласишься. – Коннор, в прошлую среду ты втянул меня в сущий кошмар. Я уже на все согласен. Коннор сдавленно фыркает. – Хорошо, тогда она будет называться «Один из авторов зануда. И это не Мерфи». – Нет, лучше «Тысяча причин, по которым Коннор Мерфи красит ногти в черный». Коннор кривит губы, но ему весело, а не обидно. – Пошел ты, – бросает он, толкая Эвана в бок. Эван слабо улыбается и шире распахивает глаза, глядя в небо. Оно такое бескрайнее, что облакам на нем мало места. – Знаешь, мой отец раньше увлекался походами. Я слышал от него кое-что об Аппалачской тропе. Это один особенный маршрут для туристов. – М? – Предлагаю проехаться по ней на велосипедах, когда закончим школу. Только там полным-полно ядовитых змей. Не испугаешься? – О, я постараюсь, – усмехается Эван, а потом добавляет чуть тише, – небо красивое. Немного помолчав, Коннор кивает, а потом негромко цитирует отрывок одной из их любимых песен: – Каждый вечер на бис гаснет солнечный диск. Наши души стремятся куда-то. И туман над водой нас зовет за собой... – В негасимую вечность заката. И таких вечеров было много. В один из них Коннор признался Эвану, что тот невольно спас ему жизнь, когда впервые посетил его дом. Позже Эван рассказал Коннору, как именно сломал руку. Эван никогда не забудет холодный январь и то, как Коннор позволил погреть ему руки в карманах своей куртки. Тогда Мерфи впервые на пару мгновений сжал его холодные ладони пальцами, но мгновенно отпустил. А Коннор никогда не забудет, как Эван тогда смутился. Не забудет, как придвинулся чуть ближе к нему. Не забудет короткого вдоха и чужих шершавых губ. Не забудет растерянного, но полного надежды взгляда. Они никогда не забудут дождливый мартовский вечер и эту неловкую паузу, которая повисла в комнате, потому что Джаред сказал, что они похожи на пару влюбленных. И никогда не забудут лицо Джареда, когда он узнал, что так и есть.***
Эван давно перестал писать письма самому себе, но однажды все-таки не удержался. Оно получилось самым коротким, но самым счастливым. «Дорогой Эван Хэнсен, это будет хороший день. И вот почему: потому что сегодня, по крайней мере, с тобой рядом находится он, и этого достаточно».***
Коннор Мерфи умер задолго до того, как в его голову впервые пришла мысль о самоубийстве. И смог почувствовать себя живым только в семнадцать лет.