Сломанная кукла - trick-вариант.

Куклы… они ведь пустые. У них пусты и тело и душа. А пустота сближает их со смертью. Ибо все пустое в природе жаждет наполнения. «Другая»

Джон увидел его случайно – хрупкой фигуркой на сцене, под безжалостно ярким светом. На аукцион Уотсон тоже попал по воле случая, по знакомству. Давно и безнадёжно увлечённый коллекционированием кукол, он никогда не имел достаточно средств, чтобы покупать себе что-то новое. То есть, он мог… Но тогда его сбережений хватало бы на одну, только одну куклу и выбор был бы невыносим. Обычно он покупал сломанные, испорченные, уценённые куклы, бережно исправлял повреждения – исцелял всё, что мог. Иногда ему казалось, что в какой-то иной жизни он мог бы стать врачом, возможно даже хирургом и чинить не кукол – людей, но иллюзия быстро проходила – всей его жизнью были куклы, он даже зарабатывал с некоторых пор исключительно их ремонтом. Собственно, если бы не это, один из благодарных и, более того, состоятельных коллекционеров никогда бы не пригласил Джона на этот, несомненно, весьма престижный аукцион. Отказываться было невежливо, и Уотсон явился, о чём изрядно пожалел. Джон старался поменьше смотреть на сцену – ему всё равно не по средствам были подобные покупки, и он не желал будить в себе бесплодную зависть. Однако, расслышав вздох отвращения, прокатившийся по залу, Уотсон, не удержавшись, поднял взгляд – и почти замер. Хрупкая, невысокая даже для ростовой, кукла. Изящный, дорогой даже на вид костюм – и отвратительного вида недоделанность, невозможная рана, искаженность образа, проглядывающие шестерёнки внутренностей и две дыры – в груди и в голове. Кукла, выставленная на продажу, была, несомненно, сломана. Сломана по замыслу создателя. У Джона пробежали мурашки по спине от подобной неуместной жестокости – куклы всегда были для него почти живыми существами, да что уж там, иногда они казались более живыми, чем люди. Осознание, что кто бы ни купил эту куклу, он не станет её чинить, потому что она и должна быть такой, заставило подняться волну дурноты из глубины сознания. Он должен был её купить. К удивлению Уотсона, почти никто не стал торговаться, ему пришлось перебить всего лишь пару низких, по местным меркам, ставок. Очевидно, элитное общество сочло куклу слишком оригинальной. Джон был рад – даже та цена, на которой торг остановился, была для него очень высока – ушли почти все его сбережения. Уже дома, в своей мастерской, Уотсон с трудом уложил отнюдь не лёгкую – хорошо ещё, что доставка входила в стоимость, куклу, на рабочий стол. Вблизи её незавершённость, задуманная поломка смотрелась ещё отвратительнее, и Джон с трудом подавил тошноту, прикоснувшись к подобию раны в груди. Подобрав инструменты и материалы – счастье, что у него были достаточные запасы, сейчас ему бы попросту не хватило денег на дополнительные покупки, Уотсон взялся за дело. Процесс ремонта, а в этом случае – ещё и завершения образа, всегда казался Джону чем-то сакральным, а то и вовсе интимным. Освобождая куклу от костюма – чтобы рассмотреть текстуру, с которой надо сравнять дыру, он не мог избавиться от смеси смущения и священного трепета – кто бы ни делал эту куклу, она была создана ужасающе натуралистично и настолько изящно, что Уотсону требовалось приложить максимум усилий, чтобы отремонтировать её… достойно. На бирке костюма он нашёл имя – почему-то не объявленное во время аукциона. «Джеймс Мориарти». Этот факт, почему-то заставил Джона отнестись к предстоящему делу ещё более аккуратно, как будто наличие имени делало куклу вдвое более живой. Он начал с дыры в груди. *** Его окружала темнота. Вязкая и бархатная, она заполняла собой пространство, не оставляя места ничему иному, а потому его самого существовать не могло – он отстранённо удивился, что может отделить себя от неё. Когда-то давно он уже смог так сделать – неожиданно вспомнил он, но в тот раз силы вскоре начали покидать его и он растворился в блаженном мраке. «Зачем меня вернули?» - он был почти обижен, почти расстроен. Темнота была не пустой, но обволакивающе-однообразной. Неожиданная вспышка расцветила окружающий мрак, и вслед за ней пришло осознание – «боль». Он дрогнул, стремясь уйти, спрятаться, но прятаться было негде. С тех пор вспышки боли преследовали его – непредсказуемые, яркие, мучительные, они меняли и ломали его. Первым к боли прибавился страх. Ожидание стало совершенно невыносимым, та крохотная точка в безбрежной пустоте, что была его сознанием, металась, объятая ужасом, не сдвигаясь при этом ни на шаг – здесь не было ничего, чем можно было бы измерить расстояние, как не было и самого расстояния. Затем пришёл гнев – он оказался много приятнее страха, и сознание закуталось в его цвета, делая боль менее значимой. Но не менее яркой, к несчастью. Радость, печаль, уныние, безнадёжность, надежда – они сменяли друг друга вечность, разрывая на части израненное сознание, пока оно не почувствовало, что растёт. Теперь внутри него тлел странный жгучий огонёк. Разум – свободный, хищный разум поглощал всё, что возникло – каждую ноту каждого чувства, каждую вспышку боли – и ждал, ждал. О, терпения ему теперь было не занимать. *** Джон смог закончить с дырой в груди только через неделю кропотливой работы. Материал и инструменты подходили не идеально, но всё же ему удалось устранить явные повреждения механизма, создать надёжную заплату, точно повторяющую с одной стороны контуры нужной части груди и искусно заровнять стыки, линию которых он теперь с трудом мог отыскать сам. Джон был хорошим мастером. Иногда, во время ремонта, ему казалось, что кукла едва заметно дрожит под его пальцами, почти вздыхает. Он гадал, зачем нужен вложенный в куклу механизм, сможет ли он когда-нибудь заработать, или изначально предполагался хаотичным нагромождением шестерёнок – он оказался таким сложным, что Уотсон так и не смог понять это. Джим – а Джон решил, что будет называть свою новую куклу по имени, занимал теперь почти все его дни, но не оставлял в покое и ночью. Во снах Мориарти являлся к Джону человеком – насмешливым, язвительным, умопомрачительно жестоким, но настолько же невероятно красивым, ни один человек так не напоминал Уотсону произведение искусства. Джон каждый раз просыпался с тяжёлым и липким предчувствием беды, но продолжал работу – о, он уже знал, какой характер будет у Джеймса, среди его кукол ещё не было злодеев, но такой образ ничуть не испортил бы его коллекцию. К работе над дырой в голове Уотсон приступал с особым трепетом – чинить голову было сложнее и, более того, это должно было стать завершающим этапом ремонта. *** Боли стало больше – она как будто приблизилась к нему, и он поглощал её, и рос, и снова выжидал. В какой-то момент он осознал, что кроме чувств в его темноту врывается что-то новое, непривычное, незнакомое настолько, что казалось почти болью, однако несъедобное – как он не старался, поглотить это не получалось. Взамен он с радостью пообедал возникшими было страхом и смятением. Разум не мог определить новое чувство, однако оно росло, множилось, и, когда боль стала плотно связана с новым ощущением, он внезапно осознал, что у него есть нечто, о чём он раньше не имел ни малейшего представления – что-то, что болит, что-то, связанное с болью. И он возненавидел это и поглотил собственную ненависть. Потом, когда он научился отделять боль от сопутствующих ощущений, он осознал, что они не обязаны сплетаться только с ней. Разные, настолько разные, что это снова разрывало сознание на части, ощущения стали сплетаться и с другими чувствами. Он научился расплетать их и снова поглощал, питался, выжидал. Следующая стадия, тем не менее, застала его врасплох – в темноту ворвались странные, будоражащие впечатления, не очень разнообразные, но совершенно незнакомые. Он чувствовал, ощущал, что вокруг него есть что-то, кроме темноты, и оно как будто тянется к нему, сигнализируя: «Я здесь, я существую». Вместе с новыми впечатлениями всплывали странные ассоциации – ощущение гладкого дерева под пальцами, оно должно говорить о себе, пахнуть, именно так, ощущение вязкой маслянистой жидкости – запах, запах, вонь даже. Он не знал, почему связывает эти понятия, и это сводило его с ума. Но он привык. Миновала очередная вечность и новые изменения пытались поколебать его разум – громкие, шуршащие, они не сплетались с эмоциями, зато преследовали его постоянно, и снова вызывали ассоциации, снова обращались к чему-то, чего у него быть не могло и всем этим снова вынуждали его биться и метаться в пределах мрака. В сознании звучали скрипы и скрежет пилы, и шаги, и голос. Иногда ему казалось, что он разбирает слова, но в следующий момент разум не знал даже, почему считает это впечатление «голосом». Это прошло. Он питался эмоциями и рос и знания сами собой всплывали откуда-то из глубины, предъявляя свои права на место в его сознании так естественно и правильно, что он, зачастую, безумно злился – и поглощал свою злость. Тогда-то он и услышал имя, запомнил его, оно что-то должно было значить, о чём-то мучительно напоминало. Черёд последней стадии настал не скоро – однако в какой-то момент темнота вокруг перестала быть темнотой. В его жизнь ворвались краски – вихрь, ворох цветов, то чёткие, то расплывающиеся границы, яркий свет. Это снова толкнуло его к безумию, но разум вновь устоял. Медленно, очень медленно, бесконечно медленно он вычленял из окружающей картинки какие-то детали – почти осознанно, почти сам позволяя ассоциациям всплывать из глубины сознания. Он видел не слишком много, так что это заняло на удивление мало времени. Вечность за разглядыванием потолка и лампы заставила его заскучать – и он пожрал собственную скуку, уже начиная подозревать, что вечности его – совсем не то, чем кажутся. Когда в поле зрения появилось лицо – до странности знакомое, почти такое же знакомое, как имя, снова пришла боль – разум привычно питался ею, немного радовался – разнообразию и злился – присутствию неприятных ощущений. Это он тоже съел. И ждал, ждал…. Лицо появлялось и пропадало. Вместе с ним появлялась и пропадала боль. Бесконечность времени сжималась – ожидание, казалось, протекало быстрее. В какой-то момент внутри как будто бы что-то щёлкнуло и лицо, в очередной раз заслонившее свет, снова исчезло. Привычный уже голос сообщил: - Ну, вот и всё. Чьи-то тёплые пальцы очертили лицо, прошлись по волосам, скользнули по шее и груди. Это принесло с собой удивление, и он пока не стал его пожирать – просто испытывал эмоцию некоторое время. Сейчас она стала восприниматься немного иначе, но он пока что не мог уловить разницы. - Ты красивый, Джим, - донеслось до него, - Теперь ты, пожалуй, жемчужина моей коллекции. «Джим – это я, я - Джим» - мелькнуло у него в голове. Веки куклы на мгновение опустились и снова поднялись. Рука замерла, а потом прикосновение и вовсе пропало. - Краской надышался, привидится тоже… - пробормотал некто, послышались удаляющиеся шаги и скрип двери – знакомый незнакомец покинул комнату. Разум на мгновение впал в какое-то странное оцепенение, - в окружающем мире что-то было не так, категорически не так, невыносимо не так. Он был неправильный. «Джим, Джеймс Мориарти» - слова эти липли к мыслям, не желая уходить в глубины сознания. Неожиданно в помещении запахло озоном, а тело куклы выгнулось на столе дугой. Маленькая шаровая молния влетела в раскрытое окно и растаяла, соприкоснувшись с искусственным телом. Джим хрипло расхохотался, с наслаждением растянувшись на столе. Он был жив. Спустя несколько минут эйфория схлынула, и Джеймс осознал, что жизнь его нынче отличается от того, к чему он привык. О, он был копией – идеальной копией, в чём он не сомневался, однако в нём по-прежнему было много искусственного. Возможно, это даже к лучшему – он снова по-кукольному замер, приводя в порядок воспоминания, а затем вновь расхохотался: - Джонни, малыш Джонни, так ненавидел меня и, только подумать, починил теперь. Кажется, память изменяет ему. Бедный, бедный Джонни, - привычные интонации давались Мориарти с трудом – пока что, как и вся речь, однако это Джима ничуть не беспокоило. *** Джон, отправившись на кухню, плеснул себе в стакан дешёвого виски и выпил залпом – ему же померещилось, ему не могло не померещиться, что кукла моргнула. Он остался очень доволен результатами своей работы – сумел удержаться в стиле создателя, не добавил ничего лишнего, довёл куклу до идеала. Пока Уотсон работал над ней, ему всё время казалось, что кукольное лицо ему кого-то напоминает – кого-то очень недоброго, а под конец работы Джона и вовсе преследовало ощущение, что кукла смотрит на него – внимательно, только не моргая. И сны – сны не прекращались. В них Джеймс Мориарти кормил детей конфетами с ртутью, надевал на Уотсона взрывчатку, крал королевские регалии и говорил – язвительно, иногда растягивая слова, говорил вещи, которые казались Джону совершенно кощунственными. Образ, сложившийся у Джона в сознании был практически сказочным, пусть и насквозь отрицательным. Джон ценил цельные образы. В его коллекции кукол до сих пор не было ни одной ростовой, впрочем, ни одна из его кукол не была похожа на другую. Все они, казалось, обладали собственной индивидуальностью, почти жили своей собственной жизнью. Они часто снились ему – людьми и Джон только убеждался, что верно подобрал им характеры. Шерлок, Майкрофт, Грегори, смешная домохозяйка миссис Хадсон…. Джон потёр виски и отправился обратно в мастерскую. Следовало представить Джеймса Мориарти остальным куклам. В мастерской Уотсон нашёл Джима в той же позе, в которой оставил – тот снова погрузился в раздумья, не спеша раньше времени проявлять себя. Очень бережно сгрузив того на специальную передвижную подставку – Мориарти был тяжеловат, чтобы переносить его в одиночку, Джон перевёз его в спальню – там, в углу, стояли все его куклы. Джон бы и рад выделить им отдельную комнату, но свободного помещения не было, так что куклы поселились неподалёку от кровати. Уотсон даже предусмотрел занавеску – отгораживать их от основного пространства, дабы особенно нервные визитёрши могли спать спокойно. Увы, это никак не увеличивало длительность отношений, ни одна девушка не была готова оказаться на втором месте в его жизни – после кукол. Сейчас занавеска была отдёрнута, и только Джон хотел представить куклам нового собрата, как тот дрогнул, покачнулся, неуклюже разворачиваясь, и презрительно бросил Уотсону в лицо: - Меня не интересуют неуклюжие подделки. Джон оторопел, рассматривая ожившего Мориарти: - Не может быть… - выдохнул он, - Вы все – куклы, просто куклы! Джим всей кожей ощутил испуг Джона – это оказалось приятно, и он принялся за трапезу. Ощутив приступ паники, Уотсон отшатнулся, обрывая контакт: - Что ты такое?! Я починил тебя, я видел, ты – кукла. - Та-а-ак мило с твоей стороны было исправить во мне пару повреждений. Прошлый мастер, некто мисс Хупер, испугалась чего-то на середине работы и сочла нужным продать меня не доделанным, - недобрая ухмылка Мориарти говорила, что это не пройдёт бедной девушке даром, - Впрочем, от неё был толк. Такая точность, такое вдохновение. Кажется, Молли действительно была влюблена в тихого милого Джимми. Не ожидал, - он рассмеялся. Мориарти сделал шаг по направлению к Джону – всё ещё неуклюжий, как будто кто-то дёргал его за верёвочки, и уставился Уотсону в глаза: - Вспомни меня, - не терпящим возражения тоном приказал он, - Я хочу твою ненависть. Джон увидел в глазах Джима собственное отражение и на минуту задумался. Он не понимал, откуда мог взять ненависть. Джеймс не был добрым – но кто будет обижаться на сказочных злодеев за отсутствие доброты? Разве только…. Сны вставали перед его глазами иной реальностью – пугающе ясные и чёткие. Шерлок Холмс, его расследования, его главный противник, его смерть, смерть Мориарти… и собственная гибель – через пару лет, в банальной автокатастрофе. И ненависть появилась, по-змеиному выползла на поверхность, обожгла изнутри. - Ты должен быть мёртв! – уставился на Джеймса Джон, - И я… - Уотсон осёкся, натолкнувшись взглядом на улыбку Мориарти. Какая-то его часть, по-прежнему воспринимающая Джима сказочным злодеем, восхищённо наблюдала за консультирующим преступником. Джеймс наклонился ближе, вдыхая запах чужой ненависти и прекрасно различая в нём нотки этого восхищения. Джон снова шарахнулся прочь, едва удержавшись от того, чтобы не поднять руку на собственное творение. Злость распирала его, однако он слишком много труда вложил в Мориарти, чтобы так просто согласиться с тем, что его нужно уничтожить. - Куда-то собрался, Джонни-бой? – почти пропел Джим, голос повиновался ему всё лучше, как и тело, так что следующий шаг вышел уже гораздо изящнее. Чужие эмоции прибавляли ему сил гораздо лучше, чем его собственные, - Пора бы уже запомнить, я не должен ничего и никому. Джон снова попятился и почувствовал, что ещё немного – и он упрётся в стену. Мориарти и не думал позволять ему увеличить дистанцию, и это неторопливое неумолимое приближение заставило Уотсона переменить решение – кулак с неприятным звуком столкнулся с челюстью Джеймса. Тот чуть покачнулся, однако равновесия не утратил. Немного заторможено поднёс руку к тому месту, где его челюсть соприкоснулась с кулаком Джона. На светлой коже, вернее, на том, что ею казалось, не осталось ни малейшего следа, у Уотсона же возникло впечатление, что его кулак встретил, как минимум, камень. Губы Мориарти изогнулись в довольной улыбке, и он толкнул Джона к стене, впитывая его ненависть и растерянность, Джеймс мельком пожалел, что не может питаться и чужой болью тоже. Уотсону же казалось, что под его кожей что-то противно шевелится, что некая кошмарная нить связала их с Джимом и по этой нити утекают эмоции – важные, очень важные эмоции. Такие необходимые. Джона прошиб холодный пот, когда ему примерещилось, что его едят заживо. Он не знал, сколько они так простояли, но Мориарти, постепенно склонялся к нему всё ближе, а ненависть таяла, как лёд под жарким южным солнцем. Страх тоже утихал, и всё более поднимало голову скрытое им восхищение. Почувствовав это, Джим хмыкнул и временно оставил чужие эмоции в покое, довольно облизнувшись. Простого восхищения было мало, безусловно, мало. - Любишь цельные типажи, милый? - шепнул Мориарти ему на ухо. - Что, что тебе нужно? – Джон чувствовал странную пустоту и лёгкость, но умом понимал – надо держаться подальше, надо что-то предпринять. - То, чего всегда много в обычных людишках вроде тебя – страсти, - ухмыльнулся в ответ Джим, - А в тебе её много, я чую это. Неужели отсутствие Шерлока не помогло твоей личной жизни? - Убирайся! – Джону удалось разозлиться, но злость его тут же была поглощена Мориарти, уже практически прижимавшим его к стене. - Ещё скажи мне, что не интересуешься мужчинами, - пропел Джим. - Иди к чёрту! Ты – кукла, какой может быть секс? – Джон почти впал в ступор. Из ступора его вывели сухие гладкие губы – кукольные, но неуловимо тёплые, как будто подогретые изнутри, скользнувшие от виска к скуле: - Неужели ты думаешь, что мне может помешать такая мелочь? Все эмоции, кроме требующихся ему, Джим попросту поглощал, и Джон чувствовал, что у него начинает кружиться голова. Он попытался вырваться – безрезультатно, ощущая, что стремительно пустеет. Те его эмоции, которые остались Уотсону, разрастались в освободившемся пространстве лавинообразно, и потеря контроля над собой была только вопросом времени. Возбуждение нахлынуло дурманящей волной, и Джон, целуя Джима, отстранённо осознал, что проиграл всё, что мог проиграть. Мориарти был куклой, но Уотсон больше не видел разницы. *** Утром в дверь дома Джона постучался высокий человек, очень схожий с одной из кукол в спальне Уотсона. В этой жизни Шерлок Холмс был гениальным учёным, и сейчас он хотел поговорить с Джоном Уотсоном о шаровой молнии, влетевшей вчера в окно его дома. Он опоздал. Джон Уотсон был найден мёртвым в собственной спальне. Причину его смерти установить не удалось. Конец