Декаданс

Дом, в котором мы тогда жили, был из тех домов, что строили во времена колхозов. Он был кирпичный, с деревянной крышей, покрытой замшелой черепицей. В нем должны были помещаться две семьи, и поэтому дом был разделён стеной, разграничивающей их владения. Обычно в них входили три комнаты, соединённые коридором, и кухня, большую часть которой занимала печь. Одну из половин дома занимали мы, а другую какая-то семья, чьё существование мы замечали лишь благодаря редкому плачу детей и звуку заводившейся по утрам машины, на которой глава семейства отправлялся на работу в райцентр. Решение поехать в почти вымершую деревню, большая часть домов в которой была заброшена, сады заросли, а дороги с регулярным постоянством размывались дождями, пришло к нам спонтанно. Однажды мой друг позвонил мне и спросил, не хочу ли я отдохнуть на природе, в тишине и спокойствии, подальше от бессмысленной городской шумихи и возни. Поскольку в тот момент я был побеждён апатией, занесённой городом в рану моей души, уговаривать меня долго не потребовалось. Я собрал свои вещи в рюкзак, захватил с собой ноутбук в надежде на то, что там я буду писать, и уже вечером мы неслись по трассе на старом трясущемся форде. Дорога, занявшая много часов, которые я коротал, созерцая вереницы лесов и пятна полей, лежащие с двух сторон трассы, пошла мне на пользу. Когда мы остановились на заправке, чтобы пополнить запасы топлива, чем-нибудь перекусить и размять ноги, я подумал, что вся эта затея, быть может, и удастся, ведь большой город со всеми его людьми, шумными квартирами, барными стойками и сигаретным дымом так далеко, что ему будет очень сложно до меня дотянуться. А зачем ему до меня дотягиваться? Я же маленький человек, каких миллионы, раздави и не заметишь. Наверняка город выберет целью кого-то покрупнее и поближе, на кого точно стоит тратить силы, а я останусь. Встретившись глазами с другом, когда он шёл к машине, я прочитал в них ту же тихую, печальную и осторожную радость, что наполняла и меня. Тогда я понял, как же много нас, детей города, что так старательно пытаются освободиться из родительских пут. Когда мы доехали до деревни, была уже глубокая ночь. Наша машина стояла посередине улицы, заканчивающейся магазином. Друг пошёл искать того человека, с которым он договорился о съёме дома, а я зашёл в этот магазин. Он был из тех, в котором можно было найти всё для жизни в этих краях: еду, в основном консервированную, водку и сигареты, различную одежду убогих фасонов, которая, казалось, лежит на прилавках ещё с советских времен, керосин для ламп и различные хозтовары в виде мыла, зубных щёток и лезвий для бритвы. В самом дальнем углу этого магазина располагалась маленькая полка с книгами. Потрёпанные, явно бывшие в употреблении «Идиот», «Война и мир», «Анна Каренина» и прочие столпы русской классики стояли, все в пыли, рядом со школьными тетрадками с логотипом партии ЛДПР. Спустя десять минут бесцельного пожирания прилавков глазами, я услышал автомобильный гудок и пошёл на выход. Мы сели в нашу машину, рядом с которой теперь стоял грязный уазик, и поехали по узким деревенским улочкам, ведомые этим самым уазиком. Вот мы доехали до конца деревни и остановились. Когда я вышел из машины, предо мной предстало тускло освещённое лунным светом поле, темнеющая за ним махина леса и силуэт дома в нескольких шагах от нас. Водитель уазика, имя которого я так и не узнал, провёл нас в дом, включил свет на кухне и предложил нам осмотреть комнаты. Я осел на табуретку, стоявшую рядом с печью, а друг прошёлся по комнатам, удовлетворённо кивнул и отдал водителю деньги за месяц вперёд. Водитель пересчитал деньги, поднося каждую купюру к лампочке на просвет, вышел из дома и больше мы его не видели. Так началась череда тех памятных для меня дней. Наша с другом жизнь в деревне была довольно однообразной. Просыпались мы ближе к обеду, завтракали купленными в местном магазине полуфабрикатами и шли шататься по округе. Мы бродили по деревне, мимо обветшалых домов, мимо заброшённых садов, срывая кислые недозревшие яблоки. Мы забирались в лес, густой и мрачный, сохраняющий полумрак даже в самый светлый день. Делали мы это всё порознь и практически не общались в течение дня, лишь перекидываясь парой фраз за завтраком, но всё равно догадывались о маршрутах друг друга. Валяющиеся в пыли огрызки яблок и развороченные трухлявые пни служили мне и моему другу метками наших деревенских и лесных скитаний. Мы наслаждались нашим одиночеством и нашим молчанием. После шумной городской жизни было приятно побыть в такой тишине, где слышны даже самые тихие мысли, и мы не хотели нарушать её бесполезной болтовнёй о погоде, ценах и здоровье. Временами я что-то писал, а друг нашёл в глубине дома гитару и иногда бренчал на ней. Возможно, мы бы вообще не общались, если бы не наши вечерние пьянки. Среди жителей деревни мы нашли старую дородную женщину, гнавшую на продажу самогон. С тех пор, вечером, возвращаясь из своих дневных прогулок, мы заходили к ней и брали литровую бутылку мутной жидкости, которая скрашивала нам ночи. У неё было двое детей, тихих и бледных, будто бы призраки. Мне всегда думалось, что такие дети не рождаются — слишком мало в них жизни. Казалось, будто таких детей находят ранним утром в полях, всех в росе, или их действительно приносят аисты и оставляют в кронах деревьев. Мужа в доме не было видно, но всегда, вынося нам бутылки из погреба, женщина кидала взгляд на чёрно-белую фотографию молодого мужчины в военной форме и тяжело вздыхала. У мужчины были узкие, будто напряжённые, губы, скуластое лицо и нос неправильной формы. Взяв у этой женщины самогон, мы шли домой, садились на кухне и откупоривали бутылку. Дальше мы начинали говорить охрипшими от многочасового молчания голосами. Говорили мы о всяком бреде, который, как мы считали, нас очень волнует. Бутылки пустели, фразы становились невнятней, а глаза влажнее. Наконец, напившись до такого состояния, что говорить уже было невозможно, мы расползались по своим комнатам и ложились спать. Так и прошли полторы недели нашего пребывания в деревне. Однажды вечером мы снова сидели на кухне. Бутылки были откупорены и выпиты почти наполовину. На этот раз мы вели беседу о сумерках. Спустя пару дней проживания здесь, мы с моим другом заметили, что сумерки здесь необычные. Как только солнце начинало закатываться за горизонт, всё вокруг обволакивалось какой-то необъяснимой тревогой и тоской, будто бы ожиданием скорой беды. Это ощущение и гнало нас домой каждый раз, призывая покупать самогон и включать свет на кухне, вместо того, чтобы наслаждаться закатом. И наконец, мы, уставшие от этого вечернего пьянства, задались вопросом о причине этих чувств и о том, как их искоренить. Мой друг утверждал, что всё дело в человеческих инстинктах, оставшихся нам с первобытных времён и гонящих людей поближе к свету и теплу с наступлением темноты, помноженных на то одиночество, которым мы себя окружили. Эти инстинкты, как он считал, — лишь тень прошлого, от которой надо избавляться. Он, раскрасневшись, практически кричал своим хриплым голосом, что надо непременно выйти и дать бой этим инстинктам, ведь мы — люди и мы сильны. Нужно посмотреть своему страху в лицо и побороть его, вытряхнув из самых глубин сознания. Он говорил, что нужно дать бой рассветным и закатным сумеркам. Я не был с ним согласен. Я считал, что этот страх никак не избежать и надо достигнуть гармонии с ним. Нужно полюбить темноту, как полюбить и всё неизбежное, чтобы потом затрачивать меньше нервов на борьбу с этим. «Счастье в гармонии» — говорил я ему, а он всё распалялся. Ходил, заложив руки за спину, по кухне и обсуждал предстоящий нам бой с сумерками. Утверждал, что один он идти не может и что моё присутствие ему необходимо. Я возражал, ведь предстоящий бой не имеет смысла, а гармонии можно достичь только одному, так что ни я ему, ни он мне не понадобятся. Он называл меня предателем, трусом, и недостойным называться человеком. Единственное человеческое предназначение — борьба, а я отказывался бороться. И вдруг я осознал. Осознал, что мы всего-навсего два безумца, сбежавшие от города в глухую деревню, тонущие в своём одиночестве. Два безумца, практически не разговаривающие между собой и каждый вечер убивающие свою печень. Два безумца, рассуждающие сейчас о сумерках, которые не больше, чем просто сумерки и которые исчезнут к утру, а вечером появятся вновь. Два безумца, упорно отказывающиеся понимать и верить, что в город всё равно придётся вернуться и он всё равно их поглотит, как далеко бы они от него не сбегали. Тогда я послал друга к чёрту и ушёл спать, оставив свою бутылку недопитой. Утром, проснувшись, я не обнаружил его дома. Сначала я подумал, что он уже ушёл, но потом увидел, что завтрак был не приготовлен и к плите он не прикасался. Не поев он уйти не мог, и я начал его искать. Я нашёл его в поле, в пятнадцати шагах от дома, лежащим на спине с широко раскинутыми руками. Вся его футболка была мокрой от росы, а её капли скопились в уголках его глаз, будто слёзы. Он умер с абсолютно спокойным лицом, так не похожим на то яростно-красное, что я видел ночью.