Гипервентиляция

      В ту ночь ему приснились коридоры.       Белоснежные до слезливой рези в глазах, стерильно чистые и совершенно пустые. Тихие до услышанного сердцебиения. Он проверял — крикнул что-то и тут же пожалел об этом. Собственный голос утонул в плотной тишине и затем весь сосредоточился где-то внутри черепной коробки. Точно на мозг железобетонная плита упала с огромной высоты и придавила все живое.       Юра взвыл, покачнулся как-то неловко, абсолютно охренев от ситуации, и рухнул на коленки. Даже боли не почувствовал — так ошарашен был, услышав где-то там, в себе, какофонию из своего вытья в разных тональностях.       Хотелось орать и кататься по полу колбасой, только вот здравый смысл подсказывал, что делать этого не стоит. Иначе внутреннее эхо никогда не заткнется. Свой голос, оказывается, мог быть мерзким не только на аудиозаписи диктофона, но и в собственной тупой башке. Это было почти смешно, потому как он ощущал себя долбанным шизофреником.       Может это за мной уже дурочка приехала, подумал он, подполз ближе к одной из стен и прислонился лбом, стараясь не заржать. От стены исходила прохлада. Юра закусил губы от призрачного облегчения, чуть не застонав в голос, и просидел так до тех пор, пока гудение не подуспокоилось. И только потом осторожно поднялся на ноги, снял кеды вместе с носками и как есть — босиком — двинул вглубь коридора. Лишь бы шума не создавать. Лишь бы больше не быть свидетелем своего надвигающегося сумасшествия.       Он не знал, как очутился здесь, хотя еще мгновение назад старательно сажал зрение за экраном айфона. Отабек писал: приеду в конце декабря. Жди. И Юра ждал честно, как порядочный лучший друг. Горел предвкушением встречи, ерзал на постели, не мог нарадоваться. А потом и радость исчезла, и он сам, были только темнота и много голосов: испуганных, нервных, злых. И скрежет такой противный по ушам ездил. А теперь вот это вот все. Стены, пол и потолок с мигающими лампочками, скрипы, вонища. Оттого в груди ухало как-то взволнованно, точно в предчувствии какой-то надвигающейся жопы. Юра тоже был дурной. От всего сразу. И от обилия света, и от острого специфического запаха — больничного, и от того, что таилось там, впереди, куда ноги вели его без согласия. И все это навалилось морской волной, замыло и замуровало в песок и не оставило возможности свободно дышать. Вдохи выходили через раз, неуверенно, и каждый — как в последний.       Он шел вперед, придерживая себя за грудь и растирая, успокаивая. Боялся, что сердце остановится, потому как стучало оно даже в горле. В кончиках пальцах путалась дрожь. Коридоры змеями ползли вперед. Шипели, зазывали, и чем дальше, тем отчетливее прорезался в душе страх. Но не за себя. Юра не мог объяснить, но ему мерещилось, что внутри у него распустился ледяной цветок, постепенно замораживающий все жизненно важное. Красивый, но смертоносный.       Он больно ущипнул себя за руку, но ничего не поменялось. Больничные коридоры не исчезли — только как-то померкли будто. И он понял, что придется задержаться.       Юра на самом деле ненавидел больницы. Всей душой. После того, как любимый дед умер на операционном столе несколько лет назад, они всегда ассоциировались у него со смертью. И с ожиданием неотвратимого. И каждый раз, оказываясь в этих стенах, он ощущал, как растет и отравляет все внутри панический страх перед этим местом. Сейчас все повторялось вновь, заставляя его медленно сходить с ума и вздрагивать от каждого шороха…       Не понимая, что должен делать и куда идти, Юра остановился на перекрестке. Откуда-то доносилась возня, и в голове опять начинало свербеть. Будто маленькая бормашина усердно сверлила дыру в черепе. Не сильно, но вполне ощутимо и столь же неприятно. Звуки шли издалека и, судя по нарастающей слышимости, постепенно приближались. А потом стало ясно, что где-то там еще и есть люди. Юра метнулся к стене и прижался к ней как раз в тот момент, когда мимо него, не заметив, промчались врачи, с грохотом везущие каталку. На ней, накрытый белой простыней, кто-то лежал. Юра вытянул шею — получше рассмотреть, но успел зацепить взглядом только голые ступни, застенчиво выглядывающие из-под ткани.       Этот момент прошел для него как в тумане, но показался жизненно важным. Он не знал, почему, но продолжал смотреть, как стремная процессия скрывается из виду, сворачивая в боковой коридор и гремя уже вдали. Юра кинулся за врачами. Увидеть своими глазами, узнать, зачем он здесь оказался. В черепе стучало в ответ на каждый шаг, будто это не он бежал, а стадо слонов. И вдруг — как удар под дых — его оглушило громом непрозвучавших голосов, топотом и скрипом. Он запутался в ногах, грохнулся и заорал от прорвавшейся в груди раны. В хаосе разбежались мысли, пропали чувства, тошнотворно белым залило глаза…       Мир сжался до тонкой нити и обратился в ничто.       Юра подорвался в кровати, свесился с нее, почти падая, и задышал так, словно только что всплыл из глубокого омута. Вязкого, как ночь. Закашлялся, задыхаясь и захлебываясь, и снова задышал. Пустой желудок свело спазмом, и он все-таки сполз на холодный пол. Практически стек на него, откинув влажное одеяло в сторону. Затрясся, согнулся, обхватив живот обеими руками, и заревел. Завыл белугой от боли. Вот только непонятно было, где болело. Потому что болело, кажется, везде.       Легкие горели ледяным огнем. Сердце тянуло и полосовало невидимым лезвием, оно совершенно точно кровоточило и глухо-глухо стучало там, под ребрами. Юра чувствовал его под кожей и костьми, будто в руке держал прямо перед собой и смотрел сверху, как мучается. Но он ничего не видел из-за белизны в глазах. Тело больше ему не принадлежало. Внутри было холодно, и холод расползался по каждой его живой клеточке, вмерзаясь насквозь.       Блять, думал Юра, пытаясь унять дрожь. Блять, блять, блять…       Всех сил хватило только опереться о кровать и нелепо ткнуться башкой в деревянную дощечку, хотя казалось, что вместо головы на плечах лежит наковальня. Какой-то пиздец, подумал Юра и трясущейся рукой вытер потный лоб.       Разум, слава богу, вскоре начал потихоньку проясняться, и теперь Юру распирало от нервного смеха пополам со слезами. Он засунул в рот кулак и сжал кожу зубами. В горле булькали отголоски слабо подавляемой истерики. Докатился, блять…       Он сидел долго, вслушиваясь в ночную тишину питерской однушки и едва уловимое тиканье часов на стене. Где-то внизу, по дорогам, тащились машины, изредка проскальзывая в окно смазанным светом фар. Комнатой владело сонное царство. Зимой светает не сразу — сначала всюду непроглядная тьма. Но даже в этой тьме Юра видел и свои руки дрожащие, и футболку, мокрую от пота, и подушку. В крови. Но было как-то плевать.       Уже потом, спустя какие-то гроши времени, он доплелся до ванной, держась за стены, и брякнул по выключателю искусанными пальцами. В конечностях все еще чувствовалась слабость. Сидя на стылом полу, он отморозил колени, и теперь они неприятно тянули его обратно к земле. Подгибались, предавая каждый новый шаг. Юра не падал чисто из врожденного ослиного упрямства.       В зеркале стоял он, заляпанный кровью из своего носа. Тощий несуразный подросток в зачуханной футболке и с мешками под глазами, в которые могли поместиться десять маленьких кенгуру.       Красавец, нахуй, подумал Юра, криво улыбнувшись отражению. Сытый питерский вурдалак. Джокер. Первый парень на селе.       Он вымыл лицо под струей ледяной воды, глядя, как исчезают в сливе раковины красные разводы, завернул кран и вытерся полотенцем. Кровь больше не текла, хотя в голове все еще долбило перфоратором.       Юра хмыкнул. Он был такой же, как и всегда, но уже как будто совсем другой. Необъяснимо, но все чувства, включая вечно спящую интуицию, были обострены до предела. И он знал, что прав — в равнодушно застывшем взгляде перегорела какая-то искра, и теперь чего-то отчаянно не хватало. До сжатых кулаков.       Он не мог смотреть на свое изможденное лицо. Вернулся в комнату, сгреб постельное белье и снова ушел в ванную, чтобы запихать его в машинку стираться. Потом попытался выманить Пётю со шкафа — наверное, спряталась, когда он дрыгался на простынях, как одержимый бесами, — но кошка ему явно не верила. Только укоризненно размахивала пушистым хвостом и не отреагировала, даже когда перед мордой помахали куском колбасы.       Ну и хрен с ней, с колбасой, решил Юра.       Этой ночью что-то внутри него изменилось навсегда. То, что не поддавалось описанию, но всегда существовало как данность, не имеющее ни начала, ни конца, но настырно дребезжащее натянутой струной, от звона которой хотелось лечь и завыть, тоскливо и жалобно.       Он просидел, привалившись к кровати и глядя через окно на огни домов, до самого рассвета.       Ему чудилось, что этой ночью он умер.       А утром выпал снег — первый в этом году. Белый и чистый, как те коридоры из сна, пропахшие острым медикаментозным запахом. Юре было от него тошно. И от себя самого тоже по непонятной причине. Ничего не хотелось. Ни есть, ни кататься, ни даже жить. Но на экране полуразряженного айфона маячили три непрочитанных сообщения от Отабека и семь пропущенных от Якова. Юра хмурился — старик умел ненавязчиво, но ощутимо капать на темечко даже когда был далеко. А Отабек желал ему спокойной ночи и добрых снов. Все как всегда, и как всегда не вовремя.       Юра чувствовал себя мертвым, но ему все равно пришлось воскресать, потому что новый день ничто не могло отменить. Ни серое небо, ни немеющие от холода кончики пальцев, ни даже боль, до хрипов раздиравшая внутренности ночью и лишь с рассветом угнездившаяся в сердце плотным мотком колючей проволоки. Ничего. К тому же не явись он на тренировку — Яков его из-под земли достал бы и точно убил. Уже по-настоящему. И этого стоило бояться.       Он оделся, закинул рюкзак с коньками за спину, больно врезав им промеж острых лопаток, но не нашел своих излюбленных кедов, от которых вся его фигурная братия плевалась и неловко отводила взгляды. Даже Попович, которого Юра уважал почти как самого себя. Покидать пропитавшуюся духом одиночества квартиру пришлось в старых осенних ботинках.       Юра ощущал себя не в себе. Смотрел в серое небо, похожее на грязную морскую пену, и ему казалось, что он потерял что-то ценное в тех коридорах. Оставил там часть себя, без которой жизнь так внезапно утратила краски. Хотелось думать, что это лишь обычная хандра из-за резкой смены времен года, но желание было неискренним. И верилось в него слабо.       Дома было еще хуже, и почему-то легче становилось от мысли, что обратно возвращаться еще не скоро. Вечером, может быть, когда уже стемнеет. А перед этим еще помотыляться часок-другой по улицам, покидать снежки в темные воды Невы, если ничего не растает, поорать в небо к холодным звездам. На тренировке было уже чуть легче. Непонятная тоска в душе подугасла, вместо нее была реальная физическая боль — прыжки шли по пизде. Даже фирменный четверной сальхов, что было крайне обидно, но отрезвляло и вместе с тем вселяло в душу нездоровый азарт. Хотелось уже посадить все эти долбанные квады и сделать чистые выезды, чтобы разбухающей красной рожи Якова не видеть. Юра не слышал его забористых речей только потому, что заткнул уши. Однако, пробатрачив под заботливым крылом Фельцмана не один год, Юра уже знал, что тот имеет в виду — старик даже рта не раскрывал, а в голове уже звучало:       — Фигурист ты, мать твою за ногу, или жопа с ручкой? Делай нормально, пока я не показал, откуда ноги должны расти!!!       Тренировка проходила откровенно хреново. Юра был мрачнее тучи, Милка с Гошкой грызлись из-за какой-то хрени, а Лилия, сидящая высоко на трибунах, вообще притворилась мебелью. После очередного падения Яков припечатал ладонь размером с лопату к лицу и махнул рукой — иди, мол, отдышись немного, ногожоп мой ненаглядный. Юра набычился, но сделал, как велели. Подкатил к Миле, отжал у нее бутылку с водой и, демонстративно вытерев горлышко низом футболки, жадно напился. Мила закатила глаза, сказала:       — Юра.       — Чем обязан, блять? — раздраженно осведомился тот, бросив на нее ленивый взгляд.       — Что-то ты сегодня не на своей волне. Коньки тебе не жмут?       — А тебе челюсть не жмет? — буркнул Юра. И больше ничего не сказал, хотя очень хотелось.       — И выглядишь не очень. В гроб краше кладут. Что-то произошло?       — Тебя спросить забыл.       Юра вылез с катка и нацепил протекторы, перед этим стряхнув с лезвий ледяную крошку. Упал на пластиковое сиденье. Общаться он был не намерен. Мила сказала: гм. Оглядела его придирчивым женским взглядом, будто ожидала проявления симптомов какой-то известной ей одной болезни. Юра от этого буквально взбесился, но он был такой уставший, что практически сразу этот запал злости потух.       — Слушай, ты достала, — процедил он сквозь зубы.       — Да вот просто не понимаю, почему ты такой противный стал. Фу таким быть, Юрочка, — покачала головой Мила. — Мы все к тебе с добром, а ты ведешь себя как хамло последнее. Не любишь нас, не жалеешь. Особенно меня.       Юра посмотрел на нее. Его взгляд говорил: ты втираешь мне какую-то дичь. Но Мила, не замечая, продолжала:       — Я тут подумала. У тебя определенно что-то произошло. Не отнекивайся, у меня остро развито чутье на всевозможные чэпэ.       — И чо?       — И все.       — Ой, все, — сказал Юра и решительно встал. Несмотря на усталость, ему не сиделось. К тому же находиться рядом с Милой было сложнее, чем объяснять иностранцам тонкости загадочной русской души. Непонятно было, притворяется она тупой или всегда такой была. Впрочем, уже выкатываясь на лед во второй раз, он рассудил, что, возможно, слишком строг к ней. Она все-таки девушка — нежное, ранимое создание. Хоть и могла поднять бронепоезд.       — Куда выперся опять! — багровея от злости, заорал Яков из-за бортика. — Вернулся быстро и приклеился задницей к стулу!       — Не хочу я сидеть, — отмахнулся Юра с раздражением.       — У него шило в одном месте, мы обязаны смириться и принять это, — философски заметил вовремя подъехавший Попович и попытался сделать с Милиной бутылкой то же самое, что Юра — отнять, но получил по загребущим рукам.       — Дебилы, — коротко резюмировал Яков и повернулся к Плисецкому с лицом, на котором отчетливо читалось «за что мне такие дети, господь милосердный?» — А ты, заноза моя в булках, — сказал он, ткнув в него пальцем, — быстро сел, и если я увижу тебя на льду в ближайшие полчаса, ноги оторву и вставлю обратным концом!       Юра, конечно, послушался, но как-то неохотно. И не полностью. В знак того, что Фельцмана он очень уважает как тренера, но не очень как человека. Хотя это, конечно, было неправдой — дядя Яша был мировой мужик с мировым именем, но не повыкаблучиваться перед ним было бы грешно. Наконец, он отстал от ребенка и принялся отчитывать БабичевоПоповичей. Юрьевы неудачи почему-то задавали всей тренировке какое-то общее упадническое настроение, и работать в полную силу никто не мог. Юра торчал рядом с народом, но в общем разговоре не участвовал. Просто стоял, опершись локтями на бортик, и смотрел в потолок. Ждал, когда истекут оставшиеся двадцать три минуты вынужденного перерыва, чтобы вновь идти набивать шишки.       Когда разборы полетов закончились, и Яков, выпустив пар, ненадолго куда-то ушел, Мила облегченно выдохнула. Повернулась к Юре и протянула жалобно:       — Юрец, у тебя точно все нормально? Весь день в облаках летаешь, злой как черт, и подойти-то к тебе страшно. Даже Яков сегодня орет только на нас с Жорой, боится, что ты ему откусишь что-нибудь.       — Слушай, ты чо прикопалась ко мне? — Юра повернул голову и так зыркнул на нее, что рядом стоявший Попович икнул. — Отвалите от меня оба. Заколебали, попугаи-неразлучники! Вот чо вам надо?       — Да ничего. Просто хочу понять, что случилось, ты какой-то совсем другой. На овоща похож.       — Я и есть овощ, — серьезно сказал ей Юра. — Топинамбур. Все. Довольна? Теперь отвали.       Внезапно у Бабичевой глаза стали размером с блюдца, как будто ее по голове шарахнуло осознанием какой-то гениальной в своей простоте истины. Покусав костяшку указательного пальца, она с глубоко задумчивым видом изрекла то, от чего у Юры дыхание сперло, и он едва не задохнулся от всевозможных чувств.       — Я, кажется, поняла. У меня такое было однажды, когда мой соулмейт попытался прервать связь… Мне было реально погано. Казалось, что почва из-под ног уходит, метку ужасно жгло, температура поднималась. Вот я и подумала, что…       — Что? — холодея, спросил Юра. Сердце вновь сковало необъяснимой разрастающейся тоской.       — Потом он приехал, той же ночью. В руках — цветы и таблетки. Сказал, что внезапно захотелось в аптеку пойти и купить лекарств, а потом как-то случайно нашел, где я живу. А то все думал, что никогда меня не найдет. Оказалось, что мы на одном катке тренируемся, только в разное время. Ну, он и не стал больше хренью страдать. Сказал, что я красивая и устраиваю его во всем.       — Он тебе соврал, — резанул Юра. Внутри него разливалась злость вперемешку с испугом за возможную правдивость чужих слов.       — Вот я и подумала: что, если твоя родственная душа тоже решила избавиться от тебя, — вредным тоном сказала Мила. — Я бы тоже не выдержала, если бы моим соулмейтом оказался мелкий агрессивный ребенок. Уж лучше одной быть.       — Да кому ты нужна, кошелка старая.       — Так, значит, я угадала? Твоя родственная душа ушла в отрыв? Сочувствую…       — Себе посочувствуй. И вообще умолкни, за умную сойдешь. Нет у меня никакой родственной души, — бросил он, с трудом сдерживаясь. — У меня вообще метки никакой нет.       И, пыша гневом, отошел подальше от них. Бредни это все. Нет у него никакой родственной души. Иначе давно бы объявилась, как у большинства нормальных людей. У Милки вон и то, у этой дуры набитой, объявился какой-то хоккейный хмырь с вставными зубами, белоснежными, как унитазы в магазинах бытовой техники, и с шайбой вместо мозгов. И лекарства ей пачками носит, идиотке больной. А у него только Отабек. Он друг, и Юра считал, что ему тоже не повезло. Получить в качестве соулмейта напыщенного франко-канадского упыря с корявыми пальцами — это ж за какие грехи. И видятся они редко, потому что Джей окучивает одноклассницу, а с Отабеком у него совсем другая движуха — тотальный игнор. Юра почему-то был уверен больше, чем полностью, что Отабек, если и не ненавидит Джей-джея, то точно мечтает съездить ему по харе за свои мучения. На людях, конечно, никогда не показывает этого, мол, подтирался я тобой, придурок. И все же…       Бедный Отабек, думал Юра. Мучается с этим пидором со своим, любит до зуда в кулаках, а все равно не нужен ему.       А он один. Только с Отабеком и кошкой. И метки этой дебильной у него нет и никогда не было: ни надписей, ни имен, ни рисунков идиотских. И никого ему не нужно, потому что если настоящей любви нет, которая такая, чтобы прямо навсегда и даже после смерти — то нафиг ему сдались эти приблуды судьбы. И одному неплохо, лишь бы Милка не бесила и не давила на эту мозоль. Но она ж дура, что с нее взять. Юра почти не обижался - глупо же, на дураков-то.       Он сел и все-таки стянул с истерзанных ног коньки. Сил кататься уже не было, а после разговора с Бабичевой еще и настроение испоганилось. Его в принципе и так не осталось после бессонной ночи, но теперь уж совсем накатила волна тлена. Юра пошевелил пальцами, подумал, что все, приехали. Заживать будет долго. Закинул гудящие ноги на скамью и руки сложил на животе. Неудобно было, но ледовый дворец - это тебе не санаторий с ортопедическими матрасами. До конца перерыва оставалось несколько минут, но теперь он собирался урвать себе еще немного. Физическая усталость — ничто, но душевная давила своей массивностью на какие-то невидимые кнопочки, заставляющие переживать на тему, которую Юра привык обходить десятой стороной.       Остаток времени он провел в полулежащем положении, наблюдая, как другие носятся и портят лед. Он нервничал и барабанил пальцами по руке. Мысли полнились сомнениями и тягостными раздумьями. Потом подошел Яков, сел рядышком и очень спокойно, без ругани, велел идти домой. Отсыпаться.       — Иначе и дальше будешь лажать. И тогда хрен тебе, а не гран-при, — сказал он. Похлопал по длинным вытянутым ногам и дал окончательное добро. — Иди, Юрочка. Вали, мой дорогой. Но завтра чтобы как штык.       Юра возвращался домой, пиная полурастаявший снег. Ботинки промокли почти сразу, пальцы замерзли от слякоти и уже не чувствовались. Он не замечал неудобства. Он вообще не мог ни о чем нормально думать, потому что день был какой-то дурацкий. Сумбурный. Все валилось из рук, ноги росли из жопы, и сам он тупил так жестко, как никогда в жизни не тупил. Здравствуй, Альцгеймер, повторял он про себя. Думал: надо было в школе геометрию учить, может, был бы умный щас и не тормозил так откровенно. И еще — что надо будет дома раздеться догола и перед зеркалом поскакать дурным козлом, еще раз себя осмотреть на наличие подозрительных пятен и кожных участков. Он отказывался верить, что возможному соулмейту он нужен, как собаке пятая нога.       Отпирая квартиру, Юра на секунду почувствовал что-то странное. В сердце сладко екнуло, и он принюхался, стоя на площадке. Поводил носом в воздухе, как кот. В легких было как-то совсем неуютно — будто бабочки порхали. А в подъезде воняло свежевыкрашенными стенами и совсем чуть-чуть сигаретным дымом — ментоловым. Знакомым. Юре нравилось, хотя обычно сигареты он терпеть не мог и вообще был зожником до мозга костей.       Но в подъезде никого не было. Никто не стоял у приоткрытого окна и не курил, прогоняя дым в узкую щель ладонью. Ну и не надо, разочарованно подумал Юра, ну и плевать. Открыл дверь, закрыл ее, скинул куртку, раскисшие ботинки — в угол. Поднял глаза и остановился как вкопанный. Дыханье пропало. Рука сама потянулась к тумбочке, ухватилась за увесистую статуэтку лошади. В комнате, не замечая никого и ничего, стоял какой-то мужчина и как ни в чем не бывало рассматривал фотографии на полках. На фотографиях был он, Юра, еще совсем ребенком и уже не очень.       Юра сделал неслышный шаг, и гость обернулся к нему, улыбаясь какой-то ностальгической улыбкой. Возраста он был неопределенного, но точно не старый, только почему-то седой — как пеплом обсыпанный. Видимо, часто каялся за совращение малолетних, подумал Юра, крепче сжимая железную статуэтку за подставку. Мужчина был в костюме, но без пиджака — в одной рубашке — и в руках что-то держал, любовно прижимая к груди. Глаза у него были голубые и красивые — добрые. И похож он был на махрового педофила, потому что смотрел на Юру с какой-то пугающей нежностью во взгляде.       Потом он заметил в его руках тяжелую на вид железяку, и нежности в глазах как-то поубавилась. Зато прибавилось чего-то другого, более глубокого и необъяснимого. Юра замахнулся, чтобы его воспринимали как серьезную угрозу для жизни, и выступил вперед. Церемониться с педофилом он не собирался.       — Оу, какой страшный котенок! — вдруг насмешливо произнес мужчина, чуть склонив голову набок. — Я уже весь испугался и дрожу.       — Ты, блин, чо за индюк вообще?! — Юра переступил с ноги на ногу, раздумывая кинуться нападением или подождать объяснений.       — Я не индюк, к твоему сведенью, а человек. Млекопитающее. Виктор Андреевич Никифоров, если угодно. 28 лет отроду, не женат и уже не буду. Служил по контракту. Эксперт-криминалист, гений, филантроп. Из вредных привычек: курю частенько. В свободное от работы время предпочитаю активный отдых: катание на коньках, походы, прыжки с парашютом. А индюки в правительстве сидят и в государственных учреждениях.       — Меня не е… не интересует! В моей квартире ты че забыл, млекопитающее?!       — Можно просто Виктор. Или Витя — я не против. Ну, если проанализировать цепочку случайных событий, которые меня сюда привели, то получается, что…тебя? Во всяком случае, иначе не представляю, зачем я здесь очутился.       — Знаешь что, Витя? Я щас вызову полицию, и ты восемь лет будешь видеть небо в клеточку! — Юра достал из кармана айфон, набрал номер и зыркнул на педофила. Зыркнул грозно — чтоб испугался.       — Ну-ну, — сощурившись, произнес тот тоном, в котором ясно слышалось «хотел бы я посмотреть, как ты попробуешь». — Давай, звони.       Юра позвонил. В трубку задышали, и он гаркнул:       — Алло, полиция! У меня в квартире завелся педофил! Помогите!       — Мы в этом месяце всех уже выловили, пишите заявление, — безразлично промычала трубка и отключилась спустя пару секунд.       Юра непонимающе отнял телефон от уха и уставился перед собой.       — Индюки, блять! — беспомощно выдохнул он. — Они меня послали!       Виктор, стоящий напротив, понимающе вздохнул:       — Я же сказал. Беспредел форменный, — и головой покачал укоризненно.       — Молчать! Говори, как ты проник сюда! И ни с места, иначе огребаешь!       Виктор улыбнулся и только смотрел блестящими голубыми глазами прямо в душу.       — Да че ты заткнулся-то, пидор седой? Говори все, как есть!       — А что говорить? Проник через дверь, наверное, как и полагается.       — Ты прикалываешься надо мной? Клоун что ли?       — Ты видишь на мне клоунский костюм? — в тон ему спросил Виктор, мельком оглядев себя. — И я уже сказал: не клоун. Эксперт-криминалист.       — А в руках что? — Юра кивнул на непонятное нечто, которое Никифоров так старательно прижимал к себе, будто боялся потерять.       — Ах, это… — сказал он и, наконец, отнял ношу от сердца. — Это обувь. Твоя, кажется.       Юра присмотрелся и натурально охренел, увидев в чужих руках свои леопардовые кеды, которые обыскался утром по всему дому с матами и криками. А теперь вот нашлась пропажа. Вместе с непонятным мужиком впридачу. Такое счастье было сложно себе представить даже в самом страшном сне.       — Зачем они тебе. Спиздить, значит, решил и свалить под шумок? Ты не только педофил, ты еще и фетишист больной!       — О господи. Очень мне нужны твои вонючие кеды, дитё неразумное, — оскорбленно выдал Виктор и устало прикрыл глаза. — Я просто их нашел случайно. Они мне, может, всю душу проели, пока я смотрел на них. Подумал вот, что они тебе еще нужны, и принес. У тебя вон все носки сырые.       — Где ты их нашел.       — Где нашел, там уже нет. А вообще — в больнице, пока меня доктора упаковывали. Шел-шел и нашел.       — Ты вор, — сказал Юра. Он не спрашивал, а утверждал. Но Виктор возразил:       — Неправда, — да так категорично, что почти заставил его усомниться. — Я человек честный. Богопослушный и законобоязненный. То есть наоборот. То есть без разницы в принципе.       — И педофил, — сказал Юра, обрушивая на него еще одну бетонную плиту непонимания.       — Твою мать! — Виктор взорвался и очень зло посмотрел на него. — Не беси меня, мальчик. Я добрый и терпеливый дядя, но ты успешно рушишь мое терпение.       — И чо, — сказал Юра. — Ты ворвался ко мне домой с моими говнодавами под мышкой при том, что дверь была заперта на ключ, который есть только у меня одного, а обувь я не мог найти с самого утра. Я не понимаю этого прикола.       Он подумал: а действительно, как так вообще получилось, что у него в квартире оказался незнакомый мутный мужик, пусть и весь какой-то притягательный. Не с неба же он свалился, в конце концов. Что за шутки такие странные у судьбы.       — Ладно, — наконец, произнес Виктор, длинно и шумно выдохнув. — Давай так: я тебе расскажу кое-что важное. И еще. Мне бы хотелось знать твое имя. Я, правда, не желаю тебе зла. Я детей никогда не обижал, может, у меня вообще фобия. Просто так получилось, что мы с тобой встретились не при тех обстоятельствах…       Он сделал шаг к Юре, но тот резко и угрожающе выбросил вперед руку со статуэткой. Как рапиру. Виктор сказал: да что ж ты за человек-то такой. Все нервы мне вытрепал, кровопийца. Примирительно вскинул руки, в каждой из которых было зажато по кеду, и поочередно бросил их вперед, как будто пистолет врагу передавал.       — Ну, вот, — сказал сразу после этого, — теперь я полностью безоружен перед тобой. Он отошел на пару шагов назад и просто слегка улыбнулся. Улыбка была грустной и какой-то очень искренней. Юра вдруг осознал, что стоит и залипает и что в груди снова что-то болезненно щемит и рвется на части, возвращая его далеко назад. И вспомнилась ночь без сна, и свет мерцающих ламп в больничных коридорах, и все-все пережитое за день. И висящее в воздухе непонятное чувство утраты чего-то важного, и Мила, пасущая его душевное здоровье, и история эта про соулмейтов дурацкая…       Он немного помолчал, тщательно взвешивая в себе все за и против, потом угрюмо сказал:       — Юра меня зовут. И чтобы никаких котят.       — Договорились, — Виктор просиял и добавил как бы между прочим: — Твоей кошке я, кстати, понравился.       Юра, нахмурившись, оглядел находящуюся комнату. Пума Тигр Скорпион лежала на столе буханкой и была абсолютно расслаблена и равнодушна, как будто присутствие чужого человека ее ни капельки не смущало. Ладно, подумал Юра со вздохом, уж тебе-то наверняка можно верить. Ты ведь не дура, ты меня никогда не обманывала и не предавала, за это я тебя и люблю.       — Хорошо, — он устало потер переносицу свободной рукой и решительно посмотрел на Виктора. — Ты хотел сообщить что-то важное. Давай, оправдывайся. Мне уже даже интересно, что ты скажешь.       Виктор молча присел на разобранную кровать и опустил взгляд на свои бледные ладони, собираясь с мыслями.       — Это не так уж просто объяснить, если честно. Я сам не совсем понимаю, как все произошло.       — Ничего, — негромко сказал Юра. — Я тебя не тороплю. Думай, но говори только правду. Иначе я тебя ударю.       — Обещаю, — сказал Виктор.       Глядя на него, с интересом изучая черты его лица, Юра вдруг подумал, что нафиг это все. Не похож этот человек на маньяка — максимум на взломщика, да и то только потому, что Юре хотелось повесить на него какое-нибудь обидное клеймо. Чисто из принципа, выработанного за годы общения с Милой, потому что она бесила дико. И все же жажда объяснения всех случившихся с ними обоими странностей пересиливала даже это.       Немного робея, он подошел ближе. Опустился на пол напротив Виктора и сел в позе лотоса, убивая зеленью своих глаз.       — Скажи, Юра, у тебя никогда не возникало чувство необъяснимого беспокойства тогда, когда этому беспокойству и взяться-то неоткуда?       — Ну. Бывало, — медленно ответил он, не очень понимая, куда Виктор клонит. — Но, по-моему, такое у многих периодически происходит. Паническая атака называется.       — Нет. Подожди. Я неправильно начал разговор. Не с того, что самое главное…       — И что самое главное?       Виктор поднял к нему яркие голубые глаза, на дне которых плескались какие-то сильные переживания. А потом Юра услышал:       — Я твой соулмейт…       Ага, подумал Юра с дебильной улыбкой. Потом в мозгах схлопнулись тарелки. Рот безвольно приоткрылся, и он так и сидел, пока до него доходил смысл прозвучавшей фразы. Три слова, тринадцать букв, и в мгновение вскипевшее внутри море из нервов и суеты. Юра хотел бы быть спокойным, честно хотел бы, да не получалось. Виктор задел в его душе ту самую струну, которая вечно не давала ему покоя своим назойливым дребезжанием. Ту самую, чье звучание до сих пор стояло в голове и которое этой ночью так хотелось приглушить - или придушить себя самого, потому что болело и резало по живому, но приходилось терпеть и сжимать зубы. Ждать, пока хоть немного полегчает.       Он ощущал острую нехватку воздуха в своих легких. Кончики пальцев свело судорогой. Он сглотнул, растерянно убрал за ухо мешавшуюся прядь светлых волос и сказал, обнаружив, что голос сел:       — Это…правда? Потому что у меня типа нету метки…       — У меня типа тоже, — улыбнулся Виктор. — Нам с тобой она была не нужна.       — Почему?       — Потому что я нашел тебя и без нее, — развел он руками, — что тут непонятного, ну?       — Я хочу знать!.. — жадно выпалил Юра, едва не подорвавшись с места, и только остающиеся крупицы недоверия помешали ему сделать это. — Скажи мне, как. Что ты сделал? В смысле… моя подруга по фигурке рассказывала, как встретилась со своим, и это было самое тупое, что я слышал.       Улыбка на Викторовых губах почти сразу потускнела, и он отвел взгляд к окну. Он больше не выглядел довольным, теперь скорее отстраненным и далеким. В глазах отражалось пасмурное небо декабря, и они казались выцветшими, как старые черно-белые фотографии.       — Это уже совсем другая история, Юр. Но я все равно рад, что нашел тебя. Очень рад.       — Ага. И поэтому у тебя рожа такая пресная, — сказал Юра, внезапно поежившись. Неулыбающийся Виктор напоминал ему ледяную скульптуру. Красивую, но безжизненную.       Ты словно родился с улыбкой на лице, подумал он, глядя на него снизу вверх, так почему сейчас ты выглядишь, как убитый горем родитель смертельно больного ребенка.       — Расскажи мне историю, — попросил он, нарушив тишину взаимного молчания. — Виктор. Пожалуйста. Расскажи мне ее. Ты хотел от меня избавиться, да? Прервать связь? Поэтому я ночью чуть не подох?..       Виктор в изумлении вскинул брови.       — Что? Нет, нет, ни в коем случае. Я бы никогда не сделал подобного со своим человеком! Я же тебя всю жизнь искал, Юр. Просто… поздно нашел.       Почему поздно, я же здесь, и ты тоже здесь, глупый, и все нормально. Все хорошо, повторял Юра про себя. Зачем ты так говоришь, идиот.       — Я умер вчера ночью, — сказал Виктор, а Юре почудилось, что это его слова были. Что это он сам произнес, своими губами. Он сидел и глазами хлопал, как дурак. Ожидал чего-то другого, каких-то других слов. — Наверное, наша метка была выжжена где-то на сердце. Может быть, поэтому ты и почувствовал все это так ярко. Не очень нам повезло с тобой, малыш…       Юра улыбнулся:       — Чо?..       — А?       — Я говорю: ты дурак или да. Что еще за «умер вчера ночью». У тебя шиза.       — У меня инфаркт.       — Нет, я серьезно.       — А я тут с тобой шутки шучу сижу. Ах, до чего смешной клоун дядя Витя!       — Ты не смешной.       — Ты мне не веришь, — разочарованно заключил Виктор.       — Как это ты догадался?       — Юра!       — Виктор!       Ситуация медленно выходила из-под контроля, начиная все больше напоминать театр абсурда.       Они оба замолчали, размышляя каждый о своем. Юра смотрел вверх, внимательно сканировал чужое лицо до мельчайших черточек, чтобы из памяти уже никогда не стерлось. Виктор однозначно был привлекательным, даже слишком, несмотря на то, что по возрасту годился ему в прадедушки. Его не портили ни мимические морщинки в уголках глаз, ни свежая царапина на подбородке — наверняка сильно спешил, когда рожу свою брил красивую. Гладиатор хренов, тоскливо думал Юра, представляя его, сражающегося со львом на арене Колизея.       И с чего он вообще решил, что они родственные души? Нет, было бы здорово на самом деле. Хотелось искренне в это верить, потому что… да Юра в принципе и поверил, как только эти слова достигли ушей. Просто потому что хотелось. Просто потому что он одинок и боится, хотя и никогда не признается никому. Просто потому что в ту минуту ему показалось, что недостающая деталь пазла вдруг нашлась и встала на свое законное место. Он словно бы окунулся в краткий миг той жизни, которой ему всегда так не хватало. Туда, где они существовали неотделимо друг от друга, хотя и постоянно препирались из-за ерунды. Прямо как с Милой. Только Мила была дурой и раздражала, а Виктор одним своим присутствием успокаивал внутреннюю тоску, словно к ране лед приложил и сидел на руках укачивал, как маленького.       Тем не менее, остальные вопросы оставались без ответов, и Юра уже не знал, как подступиться к Виктору, чтобы тот все рассказал, как есть. Без утайки. К счастью, просить не пришлось, потому что спустя мгновение он заговорил сам.       — Вчера ночью меня вызвали на место преступления. Кокнули сыночка какого-то московского мажора, сам понимаешь, всех на уши подняли. Ну, в общем, дерьмо, Юрка, вряд ли к этому привыкнуть можно, да и не туда я учиться пошел, по всей видимости. Лучше б и дальше на коньках катался. Я и курить-то начал эту дрянь ментоловую из-за работы. Потому что нервы успокаивает. Вот и тут отошел на пару минут — успокоиться, а потом…       — Чо?.. — Юра похолодел до гусиной кожи по всему телу. Неосознанно вцепился пальцами в ткань футболки, сжал до побелевших костяшек.       — Очнулся в больничном коридоре, ничего не понимая и не помня. Стал искать людей, а нашел кроссовки на полу. Потом к палате пришел, где доктора пытались меня реанимировать. Смотрел на их потуги, а внутри болело. В какой-то момент я понял, что все. Остановилось. И просто ушел.       — Куда?       — Сначала домой — я ж тогда еще не осознал ничего по-нормальному. Был как пьяный. И боты твои забрал, не знаю, зачем. Поставил их на пол, сел рядом и смотрел в окошко всю ночь в какой-то прострации. А днем вот на улицу выбрался и пошел куда глаза глядят. Ну и, собственно, нашел твою квартиру. Сам не знаю, как — просто как будто знал, куда нужно идти. А потом ты вернулся, буквально через несколько минут.       — А дверь-то ты как открыл? — не понял Юра.       — Я не помню. Наверное, не открывал, — задумчиво произнес Виктор. — Может, через стену прошел…       — Нормально. Может, тебе приснилось все?       — Нет. Виктор Никифоров мертв. Скорее всего сейчас мое тело находится в морге.       — В хуерге! — сварливо сказал Юра. Внутри у него не то от злости, не то от страха разыгралась какая-то неприятная тревога. — Заебал, слушай! Не рановато ли тебе умирать? Что ты заладил, а?!       Виктор вздохнул.       — У смерти свое понятие о времени. Если она решила, что пора — значит пора. К тому же меня уже давно приглашали. Были звоночки.       — Куда тебя приглашали, дебил?! Блять, стой, ладно, ничего не говори! Хорошо. Допустим, я сделаю вид, что тебе верю, несмотря на то, что ты сейчас сидишь передо мной. Тогда зачем ты вообще пришел?!       — Я принес твои кеды, — пожал плечами Виктор, и Юра чуть не взвыл от желания начать рвать волосы на голове. — Но не только ради этого, честно говоря…       — Тогда ради чего еще?..       — Просто посмотреть на тебя сейчас, перед тем как уйду. Услышать твой голос. Попросить тебя забрать моего пса к себе…       — Чего?!       — Я умер, и Маккачин будет очень тосковать, когда я не вернусь домой. Ему нужен хозяин. Я подумал, раз ты моя родственная душа, то мы с тобой похожи в какой-то мере, и, возможно, ему будет проще пережить мое отсутствие, если у него рядом кто-то будет.       — А что насчет твоих родственников? — спросил Юра. Перспектива взять под крыло собаку, даже если эта собака принадлежала его больному на голову соулмейту, его не слишком радовала.       — Они не любят его. Отправят в собачий приют. Я бы не хотел, чтобы мой лучший и единственный друг провел остаток своей жизни там, где его не любят, — пояснил Виктор. Он посмотрел на Юру, и тот сразу все понял. Вспомнил сначала Петю, потом Отабека, своего единственного и самого лучшего друга, и хоть ассоциация была в корне неверной и вообще отвратительной, он представил, как бы тому жилось в клетке. И ему стало дурно от самого себя и своих мыслей.       Господи, подумал Юра со стыдом, заливающим щеки, какой же я мудила комнатный! Прямо как Виктор, только еще мудее. Мы точно родственные души. Два сапога — кеды. Леопардовые, блин!       — Ладно. Ничего не обещаю, но посмотрим по ситуации.       — Спасибо тебе, Юр, — сказал Виктор. — Мне жаль, что я не нашел тебя раньше. Может быть, успели бы провести больше времени вместе. Я бы готовил тебе завтраки по утрам, и мы бы ходили гулять все вместе. Ты, я и Маккачин…       Юра слушал и чувствовал, как с каждым Викторовым словом из него выходят силы. Он просто сидел и сдувался, как большой воздушный шар. Не знал, во что ему верить, что ему делать. Виктор Никифоров был сумасшедшим — это было ясно как день, Виктор Никифоров был здесь — стоило только руку протянуть вперед и коснуться, но Юра боялся. А еще у Виктора Никифорова был врожденный дар убеждения, и Юра чувствовал, что вот-вот сорвется и поверит всем его россказням.        Он вздохнул, собирая всю свою смелость, и дотронулся до Викторовой коленки указательным пальцем. Надавил и постучал. Тук-тук. Коленка была жесткой, и это показалось ему важнее всего прочего. Виктор Никифоров никак не был иллюзией. Просто не мог ей быть…       — Ты дурак… Никакой ты не мертвый. Ты просто ебнутый на голову!       — У тебя своя правда, а у меня своя…       — Иди в жопу, правдоруб ебаный, — проникновенно сказал Юра и засмеялся от облегчения. — Ты плотный.       — Призраки могут становиться плотными, если им это нужно, — тяжко вздохнул Виктор, и Юра вдруг почувствовал на своей голове его теплую ладонь, мягко поглаживающую волосы.       Виктор улыбался ему, но как-то пространно, загадочно, точно хотел сказать «ничего ты не знаешь, Юрий Плисецкий…». Это настораживало, и по телу вновь шла легкая прохладная дрожь. Было отчаянно не по себе.       — Я не буду тебя убеждать, Юр, ты можешь думать как тебе угодно. Просто имей это в виду, ладно? На будущее. Потому что в этой жизни мы больше не увидимся…       Юра, услышав эти слова, окаменел и притих. Его точно ударили по голове железным обухом. Сердце в груди забилось с удвоенной скоростью.       — Чего? В каком смысле не увидимся? Ты чо, куда-то собрался?       — Мне придется уйти, — кивнул Виктор. — Я бы хотел остаться, честно, но смущать тебя всю оставшуюся жизнь своим присутствием не хочу. Это не пойдет на пользу ни тебе, ни мне. Особенно тебе. По многим причинам…       Юра воззрился на него, широко распахнув глаза.       — Но я буду тебя ждать, — продолжал Виктор, не смущаясь своих бредовых слов и не замечая испуганного взгляда перед собой. — Без тебя никуда не уйду. А когда мы встретимся снова, через много лет, то, наконец, сможем быть вместе. И тогда ты от меня не отделаешься, можешь не сомневаться.       — Я…я и не сомневаюсь, — выдавил Юра и крепко сжал похолодевшие ладони в кулаки. Слова давались ему с непосильным трудом, их приходилось буквально выталкивать языком наружу, словно тяжелые каменные валуны ворочать.       Он больше не мог терпеть этого. Злость и беспомощность внутри смешивались между собой и немедленно требовали выхода, закупоривая легкие своей всеобъемлемостью. Внутри образовался плотный вакуум, и Юра вдруг осознал, что ему сложно дышать. Подобное иногда случалось, особенно когда в воздухе просыпался этот до боли знакомый запах ментоловых сигарет. Теперь было понятно, почему…       Он не знал точно, зачем сделал это, но твердо ощущал, что это как воздух необходимо им обоим и что в будущем он ни разу не пожалеет. Просто потому, что это он и это Виктор, и оба они стремные шизофреники, глубоко уверенные в собственной правоте. Юра был весь на эмоциях, негодовал. Хотел ударить. Но вместо этого обхватил Викторову рожу обеими руками, неуклюже привстал на колени и ткнулся губами в его губы. Резко. Как дятел в древесину. И тут же весь сдулся, расслабился под влиянием какой-то странной магии. Злость тотчас испарилась и забылась, уступив место новому, пьянящему чувству, когда Виктор ответил на эту неумелую попытку поцелуя и чуть приподнял его, усаживая к себе на колени.       Щас умру, со свистом пронеслось в Юриной голове перед тем, как тормоза в самообладании окончательно отказали. Он и вправду умирал, как наркоман, дорвавшийся до летальной дозы героина, вот только никак не мог умереть. Ему просто не давали…       Он больше не мог ни о чем думать — оставалось только чувствовать и гореть заживо. Ощущение чужой власти над собой распаляло, отшибая мозги напрочь. Превращало его тело в воск, плавящийся от горячих прикосновений к коже. Виктор проникал под футболку, касался боков, живота и целовал так, что пальцы на ногах поджимались до дрожи. Юра кусал чужие губы, шипел от боли, когда получал укусы в ответ, и восторженно замирал, когда зацеловывали шею и плечи. Задыхался от нехватки кислорода и не знал, куда деться от этой пытки. Ему было по-настоящему страшно и по-настоящему хорошо. Хотелось лишь одного — чтобы этот момент никогда не закончился и растянулся на вечность вперед.       Если бы кто-то в прошлом сказал Юре, что в один прекрасный день он будет самозабвенно целоваться с едва знакомым мужиком и ловить самый настоящий кайф, он бы харкнул этому гаду в морду. Но теперь…       Теперь все было исключительно правильно. Словно так всегда было, еще до них, до этой жизни и до той, предыдущей. Всегда.       За все свои шестнадцать он никогда не испытывал ничего подобного, даже победы над самыми талантливыми соперниками не могли сравниться с теми ощущениями полета, что дарил ему Виктор просто будучи рядом. Просто обнимая и шепча глупости на ушко. Просто утягивая в головокружительные поцелуи, снова и снова заставляя забывать и себя самого и что где-то там, за пределами его маленькой квартиры, существует другой мир. Мир тоскливого серого декабря…       Юра отстранился первым просто потому, что больше не мог выносить этой нежности. Виктор топил его в ней, как котенка, и не то чтобы ему это не нравилось… Еще как нравилось. Ему хотелось смеяться и плакать просто от мысли, чем он заслужил эту маленькую вечность в его руках. Его трясло и лихорадило от пережитых эмоций, и все тело было как минное поле — отзывалось на малейшее касание.       Дрожащей ладонью он накрыл Викторовы губы и прислонился своим лбом к его. Просто чуть отдышаться. Просто помолчать и посидеть так в тишине, чтобы разум прояснился до кристальной чистоты, чтобы салютные залпы перестали пробиваться в уши.       Юра был непередаваемо счастлив и не знал, что ему с этим счастьем делать. Хотелось обхватить его руками, объять всем собой и спрятать между ними двоими, больше никому не показывая. Ни с кем не делясь. Потому что если бы кто-то узнал — отнял бы непременно, влез бы со своим очень важным мнением и все разрушил. И все бы вернулось на круги своя, и было бы херово. Юра так не хотел. Потому что сейчас было лучше, чем когда-либо еще.       Он осмелился открыть глаза и убрал ладонь — хаос внутри него чуть поутих, а сердце перестало стучать как сумасшедшее.       — Так, Юре больше не наливать, — шутливо сказал Виктор и потянулся убрать светлые спутавшиеся пряди с его раскрасневшегося лица. Заправил их за ухо, мягко погладил большим пальцем по щеке сверху вниз, заглянул в зеленые пьяные омуты. — Я и не знал, что ты у меня такой… пылкий…       — А чо? — пожал плечами Юра как ни в чем не бывало. — Ты тоже не невинный агнец вроде бы.       — Ты меня просто удивил. Приятно удивил. Я думал, ты мне врежешь или еще что, а ты вон… целоваться полез. Дитё.       Юра сказал: пфф, и закатил глаза. Обычно он не очень любил, когда его называли ребенком, соплей или еще как-нибудь так, чтобы указывало на его незрелость. Тот, кто так говорил, часто рисковал получить коньком по толстой жопе, но в этот раз он почти не расстроился. Виктор был другим, и раздражал он тоже по-другому. Как-то по-своему приятно. И в глаза смотрел так, что хоть и было не по себе, но утонуть хотелось в этой синеве, дойти до самого дна и потом не всплывать. Никогда.       — Гипнотизируешь, — Юра пощелкал пальцами. Виктор моргнул. Сказал, улыбаясь:       — Поставил мысленную галочку. Надо будет составить список вещей, которые я сделаю с тобой, когда ты умрешь. Я тогда тебя у всех отниму, сгребу под мышку и унесу в ночь. И буду любить как никого и никогда.       И сомкнул руки за его спиной.       — Маньяк, — буркнул Юра. — Если ты и вправду умер, то я бы с удовольствием пнул гроб, в который твою тушу положат.       Виктор чуть кивнул:       — Конечно. Если тебе будет легче от этого… Но, знаешь, лучше не надо. Мне-то уже без разницы, но, боюсь, в нашем обществе тебя могут неправильно понять. В худшем случае забьют чугунным крестом и заплюют. Не надо, радость моя. Просто смирись с положением.       — Ты желаешь мне смерти. Как мне смириться с этим…       — Это неправда, — возразил Виктор с болью во взгляде. Обхватил Юрино лицо ладонями, сжав щеки, и пронзительно заглянул в глаза. — Я просто хочу быть рядом с тобой. Всегда. Но ждать до этого еще долго — вот в чем дело. Я неудачник. И тебя при жизни найти не успел, и сам коньки откинул. И поэтому мне грустно. Но тебе я желаю только хорошего. Хочу, чтобы ты прожил достойную жизнь. Не говорю про счастливую… Но настолько хорошую, какой она может быть без меня.       Юра долго пялился, потом не выдержал и засмеялся, прикрыв ладонью рот. Виктор был настоящим самородком.       — А ты чо будешь делать? — поинтересовался он.       — Останусь тут еще на немного, — просто ответил Виктор, пожав плечами. — Хочу насмотреться на тебя, налюбоваться. Потом уйду и, как я говорил ранее, буду ждать. Когда-нибудь мы встретимся снова. Упадем сквозь холодную тьму космоса в объятия друг друга. И тогда все будет хорошо…       — К чему это было щас? Про космос.       — Просто лирика, — Виктор покачал головой. — Не бери в голову, ладно?       Юра кивнул.       Он был растерян, но все еще счастлив, и одновременно с этим ему было страшно, что счастье это развалится с наступлением полуночи.       До глубокой темноты они просто лежали на кровати, в деталях рассказывая друг другу о своей жизни, и иногда целовались, когда внезапно без близости становилось невыносимо. Юра чувствовал эти моменты особенно остро: в нем как будто заканчивался воздух, и начиналась удушающая паника. Поцелуи спасали. Виктор мягко накрывал его губы своими, проникал теплым языком в рот, и все остальное переставало существовать. Мир отключался, и виднелись только электрические звезды на обратной стороне век. Потом Юра лежал под ним совершенно бессильный и разомлевший от ощущений, с нехорошо поблескивающими в полумраке глазами. Всем своим видом говорил: бери меня, пока я такой невменяемый. Заяву писать не буду. Но Виктор не брал — только смотрел как-то сожалеюще, будто извинялся. Юра в принципе не настаивал, было достаточно и того, что его целовали со страстью дементора. Крыша улетала далеко и надолго, им обоим хватало.       Виктор не исчез ни в полночь, ни после. Держал Юру за руку, переплетая их пальцы, и говорил, говорил, говорил. Язык у него заплетался от усталости, и Юра, думая об этом, пакостно ухмылялся. Впрочем, он и сам был уставшим от всего, что произошло за день. Сил разговаривать не было, поэтому он слушал. Запоминал голос, впитывал каждое слово, хоть и не все было приятным на слух. И понимал, что всего этого катастрофически мало: и Виктора, и поцелуев, и времени, проведенного с ним. Хотелось еще больше и желательно навсегда…       Он чувствовал себя какой-то черной дырой, беспомощно зависшей в космосе. Затягивал в себя Викторов звонкий смех, слова, каждое прикосновение — его и свои, каждый мимолетный взгляд под темными ресницами и улыбку, яркую, как летнее солнце, и морщинки в уголках глаз и губ, и родинки, и всего Виктора хотел бы затянуть, но Виктор все никак не заканчивался, а он сам никак не мог насытиться. И понимал, что это не прекратится никогда. Выльется в новую бесконечность. И ему буквально хотелось орать во всю мощь легких, чтобы выпустить это странное чувство из себя. Чтобы освободиться.       Виктор прижимал Юру к себе, словно знал, что за хаос творится у него на душе. Виктор гладил по голове и плечам, целовал в пахнущую травяным шампунем макушку и что-то ласково шептал. Успокаивал грызущую тревогу, приручал ее, словно злую бездомную собаку. Может, даже тихонько пел — было уже не особо понятно. Юре просто было хорошо, Юра таял. Убаюкивался его голосом и только улыбался в складки Викторовой рубашки, потому что лежал у него под боком, и нос щекотало слабым запахом каких-то духов, ментоловых сигарет и самого Виктора.       Вязкая паутина сна потихоньку оплетала сознание, и оно медленно куда-то уплывало.       — Бедный ты мой, хороший, милый кошачий ребенок, — совсем тихо прозвучало над ухом. — На кого я тебя оставляю…       Юра хекнул сквозь накрапывающий морок и стиснул в пальцах ткань рубашки. Пробурчал:       — Не оставляй…       И провалился в сон, ощутив, как чьи-то призрачные руки мягко тянут его вниз, сквозь немногочисленные этажи…       — Нет!..       Юра ухватился за что-то, призрачно скользнувшее сквозь тонкие пальцы. Хватил рукой пустоту, загреб к себе, как утопающий воду. Из груди вырвался какой-то задушенный крик:       — Виктор, стой!!!       Никто не отозвался мягким голосом с нотками улыбки. Никто не схватил его руку в ответ, с силой сжимая и тем самым говоря: не оставлю никогда, не бойся. Рядом буду, как мы с тобой и хотели.       — Стой, куда ты!.. — Выпутываясь из липкого тянущего падения, снова проронил он. — Витя…       Но сквозь неплотно сомкнутые веки уже просачивался бледный, мраморный свет ледовой арены. Больше не было ни Виктора, ни их маленькой общей вечности в пределах нескольких самых лучших часов, ни самого Юры. Был какой-то абстрактный подросток по имени Юрий Плисецкий — восходящая звезда фигурного катания, маленький злобный гений с лицом феи и ненавистью ко всему миру, а Юры не было. Юра остался где-то там, в тускло освещенной спальне — одной на двоих и в белоснежных коридорах больницы.       Тело безвольно обвисло на жестких сидениях, лишившись какой-либо воли. Юрий задавленно всхлипнул и положил руку на горящие глаза, запирая душащие слезы. Ну, вот и все…       Сказка кончилась, подумал он, грустно усмехнувшись. Они жили недолго, но счастливо. И умерли в один день. А потом принцесса проснулась, и оказалось, что никто из них никогда не жил, и счастья не было, и принцесса не принцесса…       Приходить в себя было невыносимо. Весь он состоял сплошь из ноющих от неудобного сна конечностей и спутанных мыслей в голове. Разум все еще плавал где-то на границе между сном и реальностью, Юрий настырно выуживал из памяти все, что мог. Выходило с трудом, на силе упрямства.       Внизу у бортика стояла Мила, задумчиво скребла ногтями бритый участок головы под огненной шевелюрой и наблюдала за Гошей, отплясывающим на льду свои загадочные пантомимы. Его криков в пустоту она или не слышала, или предпочла сделать вид, что не слышит. Юрий был ей благодарен в любом случае, хоть и по-прежнему бесился от одного взгляда. Швабра и клоун, думал он, поднимаясь и закидывая на спину рюкзак с коньками.       — Эй, баба, — позвал он, прочистив горло, и Мила обернулась к нему с постным лицом. — Я ухожу. Прикрой меня, если Фельцман докопается.       — А что случилось?.. — Мила удивленно подняла бровь. — Ты в норме, мелочь? Бледный какой-то…       — Живот болит, — соврал он на ходу и зыркнул на нее еще раз. — Ты меня поняла, в общем.       Растерянный кивок головой и взволнованный взгляд себе вслед Юрий уже не видел. Не до этого было. Стремительно развернувшись, он практически вылетел сначала к раздевалкам, а затем в мокрый питерский снегопад. Ноги сами вели его прочь, в ушах шумело, как при заходах на крутые виражи, и остановиться было уже невозможно. Внутри кипели и пузырились беспомощность и страх. А что если это все не сон? Не может же сон подарить такой реалистичности происходящего…       Домой Юрий несся на всех парах, поскальзываясь на талом снегу и только каким-то чудом не падая носом в декабрьскую грязь. Мимо домов, мимо прохожих и машин, не замечая никого и ничего. Только бы успеть, только бы еще хоть раз увидеть родное лицо и глаза, которые совсем как морская вода под ласковым солнцем — теплые, мягкие, в которых и утонуть не жалко.       Он взлетел по ступеням, распахнул дверь квартиры и, не переобуваясь, ворвался в комнату с застывшим на языке именем:       — Виктор!       Оглянулся по сторонам, часто задышал — паника накатывала штормовой волной вместе с пониманием, что все было напрасно. Юра не опоздал. Он просто зря надеялся. Напридумывал себе какой-то ерунды, что вот сейчас все вдруг станет хорошо, и Виктор окажется дома, и все-то у них отныне будет нормально, поверил в нее как в единственную правду. Сотряс воздух ради ничего, потому что вопреки ожиданиям Виктора в квартире не оказалось. Ни в комнате, где они творили, что душе вздумается, ни в кухне, ни даже в туалете. Юра прижался боком к косяку и сполз на пол, полностью обессиленный и потерянный. Прикрыл вновь слезящиеся глаза, не зная, что теперь делать со своей жизнью. В голове было пусто до звенящей тишины.       — Виктор… — тихо позвал он — Ты здесь?..       Ответа не было, и Юра знал, что уже не будет. Не прозвучит голос, успевший стать первым узнаваемым среди всех остальных голосов. И он не услышит этого дебильного «Юрочка» или «Котенок» или прочих мерзких нарицательных, которые он был бы согласен терпеть только от него. От Виктора.       А теперь… в другой раз, может быть. В какой-нибудь другой жизни.       Юра сидел и тупо смотрел перед собой, видя лишь размытые очертания комнаты. Где-то под боком терлась кошка, словно пытаясь утешить, успокоить человека с разбитым сердцем. Юра почесал ее за ушком, думая, что его сердце вовсе не разбито. Оно просто выдрано с корнем и похищено наглым и совершенно глупейшим образом — во сне. Или же это была какая-то хитрым образом скрученная временная петля, чтобы потом все выглядело так, словно ничего и не было, словно он просто придумал кусок своей жизни от нечего делать, и потом чтобы страдал все оставшиеся годы…       В стену врезался кулак — от досады и злости. Ластившаяся кошка испуганно шуганулась в сторону и запрыгнула на полку, со звоном свалив на пол обувную ложку.       — Черт!       Юра, шипя от боли, сжал и разжал саднящий кулак, подул на него и потянулся положить ложку на место, но вдруг застыл. Удивленно распахнул глаза — на самом верху полки, слегка прикрытые полами старого пальто, стояли его красные кеды. Те самые леопардовые, которых он не мог найти утром, второпях собираясь на тренировку. Он схватил их, сам не зная зачем, рывком прижал к себе. Сердце, выдранное и украденное, забилось в груди чуть быстрее. Совсем свежие воспоминания заполонили голову, как кадры сотню раз просмотренного фильма. Юра тихо усмехнулся им, алея щеками. Погладил кеды, помял, сунул руку внутрь и что-то нащупал. Вытащил на свет маленькую связку ключей и свернутый в несколько раз обрывок бумаги.       Пожалуйста, не забудь о моей просьбе, — было написано внутри, а на обратной стороне горел торопливой рукой нацарапанный адрес дома…       Если не матом, в тот момент подумал Юрий, то и сказать-то нечего.       В следующую секунду он выскочил из квартиры, на бегу набирая номер первого на памяти такси, а еще примерно через минут сорок вывалился из тесной легковушки у какой-то гигантской новостройки. В этом районе он был впервые в жизни, но, разглядывая дома и облагороженные детские площадки, почему-то думал, что как будто бы жил здесь всю жизнь. Не один разумеется. И все это было до боли странно, но уже совсем-совсем не важно.       Добравшись на лифте до нужного этажа, он остановился у железной двери и не без труда выдохнул воздух из легких. Добрался все-таки. Он долго смотрел на маленький круглый глазок над головой и думал, что все это бред сивой кобылы. Вся эта ситуация походила на очередной сон. Он, Юрий Плисецкий, собрался проникнуть в чужую квартиру. Совсем рехнулся! В руках теплела связка ключей со смешным плюшевым брелком в виде собачьей морды, но смелости засунуть их в замочную скважину не хватало. Юрий нерешительно мялся, не зная, как поступить, а за дверью вдруг послышался приглушенный собачий лай.       Юрий вздрогнул, буркнул:       — Да иду я, иду! — И, глубоко вздохнув, отпер двери чужой квартиры.       Сделал шаг внутрь, тихо, как вор, прикрыв за собой дверь, и тут же оказался на полу, погребенный под огромной мохнатой и беспрестанно гавкающей тушей. По лицу дворником елозил теплый собачий язык, старательно вылизывая щеки и уши…       Пес был похож на большое коричневое облако — плевать, что по небу не летает коричневых облаков… Так говорил Виктор. Юра же считал, что Маккачин скорее напоминал большой, хорошо прожаренный куриный наггетс. Они вообще много ерунды обсудили тогда, во сне. Виктор презрительно фыркал, утверждая, что стричь и красить пуделей — кощунство и удел тупых вульгарных куриц. Юра в принципе был глубоко согласен — ему было бы стыдно, если бы по улице с ним рядом бежало какое-нибудь лысое недоразумение, выкрашенное розовой краской, и гавкало, что оно типа собака. Таких покемонов и собаками-то стыдно звать, думал он. И улыбался какой-то идиотской ностальгической улыбкой, как старик, вспоминающий лихую молодость. Хотя улыбаться было нечему…       Забрав пса и покинув огромную и кажущуюся холодной и пустой Викторову квартиру, пропитанную духом глухого одиночества, Юра сделал то, что должен был сделать с самого начала. Он обзвонил больницы и морги, номера которых накопал на интернет-сайтах. После этого ему больше ничего уже не хотелось. Человек по имени Виктор Андреевич Никифоров был действительно мертв. Инфаркт на фоне стресса и вредных привычек и что-то там еще — Юра уже не слушал, что щебетала в трубку молоденькая по голосу девушка. В голову врезалось одна единственная фраза, которая явно была роковой…       Виктор Никифоров мертв…       Но ведь все-таки было, думал Юра, нервно посмеиваясь на ходу. Он остановился на середине Тучкова моста и подышал на задубевшие ладони. Вокруг, взволнованно порыкивая и обнюхивая прохожих, бегал его новый друг — Маккачин, Витькин гигантский пудель. Удивительным образом они с Виктором действительно встретились сегодня, во сне или же наяву — было уже без разницы в принципе.       — Хромосому-то тебе надуло, мудак, бля! — выругался Юра вслух, не выдержав всех своих эмоций. — Надо же было умудриться сдохнуть в 28!       Какая-то женщина, ведущая пухлый костюм с краснощеким ребенком внутри, неодобрительно покосилась на него и ускорила шаг. Юра проводил ее взглядом и фыркнул в стылый воздух. Он находился в состоянии беспомощного бешенства, когда хотелось крушить и ломать все, что попадется под руку, но при этом в голове существовало понимание, что ничего ему не поможет утихомирить это разрушительное пламя внутри себя. Все равно, что драться с пустотой — бей, сколько влезет, но толку не будет, как ни крутись.       Странно шутит судьба, думал Юра, шмыгая носом. Вот живешь ты, никого не трогая и никому не мешая, а потом в твоей серой жизни случается он — Виктор, мать его, Никифоров. Появляется, как из пизды на лыжах.Один на миллион голубоглазый принц без коня и совести, такой красивый, такой классный, такой… мертвый. Блять, ну почему все так вышло. Почему нельзя было чуточку больше везения отсыпать этому долбоебу, чтоб он не сдох так рано и глупо. Почему они оба такие неувязки по жизни, что остались по разные стороны баррикад…       Юре оставалось тянуть лямку привычного существования, лишь по вечерам греясь всем накопленным от Виктора теплом. Или забыть все, словно и не было. Ведь он не один. У него все еще оставалась семья: фигуристы, Лилия и Яков, Отабек и Петя с Маккачином. Лучше все забыть, думал Юра, иначе он никогда больше не сможет вернуться к привычному ритму. Будет вспоминать один единственный день всю оставшуюся жизнь, мучиться и плакать по ночам в подушку, как девчонка какая-то. И избавиться от этого чувства пустоты и ненужности можно будет, только зависнув где-нибудь под потолком или поплавав в горячей ванне со вскрытыми венами…       Виктор говорил, что теперь его всегда будет тянуть туда, на другую сторону, но еще он говорил не сметь даже думать об этом. Не идти на поводу у смертельного инстинкта. Велел жить и наслаждаться жизнью, по возможности влюбиться в кого-нибудь. Юра смотрел на него почти как на идиота. А теперь стоял на холоде и с сожалением думал: дурак ты, Витя, как мне нормально жить, чтобы рожа твоя красивая в мыслях не маячила ежесекундно и чтобы руки твои и губы горячие не вспоминались. Я бы простил тебе многое, если не все. И память девичью, и привычку курить по ночам в открытое окно, и, возможно, даже храп — если бы ты только был живой и рядом. И терся бы я щекой о твой заросший трехдневной щетиной подбородок, и был бы самым счастливым придурком во всем мире…       Околдовал. Как есть околдовал: душу выжрал и сердце вырвал, унес с собой в могилу. Докурился, блять, умница, молодец. Тебе-то хорошо, думал Юра со злостью, ты уже сдох, а мне что теперь делать?..       Лучше б ты и не приходил никогда…       Юра стоял, запрокинув голову в серое декабрьское небо, и повторял про себя, что все пройдет, все забудется, и будет норм. И болеть не будет. Потом смотрел в мутные, грязные воды Невы, видел свое растерянное, перекосившееся от обиды лицо и понимал: не забудется. Нихуя ничего не забудется. И норм никогда не будет. Потому что Виктор был как какой-то въедливый вонючий одеколон, и Юра весь им проникся и пропитался, начиная от одежды и заканчивая телом и душой. Ходил, вонял и криво, как от больного живота улыбался, отпугивая людей.       Ну, конечно, блять, думал Юра, никак не в состоянии остановить поток рвущегося наружу возмущения. Ясно, почему все так произошло. Не сдох бы он — я бы в него вцепился всеми руками и ногами, замучил бы собой и достал бы, потому что мудак ненасытный, и от моей чокнутой любви взорвалось бы солнце. Вселенная просто спасала свое существование, да. Люди-то остались бы без света и вообще все бы сдохли сразу. Поэтому и вышло все так дерьмово, поэтому-то он и умер. Миллиарды спасенных в обмен на одного — моего. Почему, блять, именно он?.. Почему не какой-нибудь сраный террорист или мировой диктатор?..       На похороны Виктора Юра сразу решил, что не пойдет. Понял, что просто не сможет смотреть на все это мракобесие. Не хотел видеть, как его, такого красивого и молодого, уложат в ящик, отпоют и отпляшут с бубном вокруг ямы, польют слезами земляной холмик. Чтобы потом, через какое-то время там пророс какой-нибудь сраный нарцисс, и все. Финита. Конец истории.       Юра бы не вытерпел. Не выдержали бы хрупкие пацанячьи нервы.       А так — хорошо. Можно сказать, почти офигенно. Так остается иллюзия, что он жив. Просто конкретно сейчас не рядом. Просто они никогда не встречались вживую, хоть и иногда Юра, чувствительный на запахи, улавливал в стылом питерском воздухе фантомные отголоски ментолового дыма. Как наяву видел движения изящных пальцев, несущих до губ очередную сигарету, и меланхоличный серый взгляд в никуда. И тогда дышать не было никаких сил…       — Ты приходи ко мне, — выдохнул он, обращаясь к одному единственному человеку, словно бы он мог его слышать. — Хотя бы во сне… Я без тебя не смогу. Сдохну от тоски, Вить. Ты мне нужен…       Он не особо понимал, что им двигало, какое чувство — их было слишком много, чтобы как-то разобраться. Злость, обида, покинутость, отстраненность от всего… Юра и хотел бы вновь увидеть Виктора, хотя бы ради достоверности. Чтобы знать, что он все еще где-то рядом, чтобы еще хоть чуть-чуть побыть вместе. И не хотел. Все было слишком сложно.       Все же права была Мила. Он действительно такой, каким она его и описала. Мелкий, истеричный ребенок — святого из себя выведет. Повел себя, наверно, как придурок полный: сначала накинулся чуть ли не с намерением убить, потом полез липнуть и виснуть на Викторе, как малолетняя профурсетка. Чуть ли не мурчал… Не то, чтобы Виктор был против, но… Господи, да если бы Юра оказался на месте Виктора, который просто пришел уладить пару бытовых вопросов, а тут на него стали бы напирать с такой неукротимой страстью, он бы подумал, что его соулмейт как минимум не совсем здоров…       Хотя, может, оно так и есть.       Он вдруг хмыкнул с каким-то мрачным удовлетворением. Подумал, что все-таки они бы друг друга идеально дополнили… Виктор казался тем еще пидрилой великовозрастным. Старый, седой зануда, как ни погляди. Но и сам Юра был далеко не подарком. Блядские матушкины гены взыграли в нужный момент.       И все же…       Как жаль, что они ни разу не встретились вживую до всего этого. Может быть, предположил Юра, улыбаясь непонятно чему, в другой жизни когда-нибудь все будет, при другом стечении обстоятельств. Виктор ведь говорил, нес какой-то бред и про космос, и про что-то еще. И встретимся еще, думал он, и залюбим друг друга до полного изнеможения, и умрем в один день, держась за руки или просто рядом друг с другом. Все повторится через время. Не может не повториться…       Однажды точно будет все хорошо — Юра был уверен. Там не будет запаха сигаретного дыма, обещающего скорейшую остановку сердца, не будет никаких невнятных происшествий между сном и реальностью. Там будет солнце и теплый ветер. И Виктор со своими задорными льдинками в глазах — уже навсегда. Потому что хотя бы один сраный раз из сотни у них должно все получиться не через жопу, а нормально. Как у везунчиков — долго и счастливо. Иначе, какой во всем этом смысл?..       Юра сильный. Он все переживет.       А Виктор… он ничего. Он будет ждать его где-то там, за пределами материального мира. До следующей встречи.       Будет.       Он ведь обещал…