рэдворк

После рецептурных снотворных во рту сухо, как в какой-нибудь пустыне (Олег ухмыляется зло и вымученно — хочется пошутить про между ног чьей-нибудь девки, но сейчас это не слишком уместно). В тамбуре какого-то захудалого продуктового, в котором воняет затхлостью и проебанной жизнью уставшей продавщицы бальзаковского возраста, он звенит мелочью из кармана и расплачивается за бутылку газировки. Она теплая, безвкусная совершенно, зато ядовито-оранжевая, а пузырьки газа неприятно щекочут пересохшее горло. Олег морщится и запивает пару плоских, слишком больших колес прямо в магазинчике, под тяжелым, но абсолютно похуистическим взглядом продавщицы, смахивающей сейчас на желтоглазую сову с синими от теней и хронического недосыпа веками и весь ее вид говорит о том, что она видела дохуя и побольше. Бледный полуторчок ее нихуя не удивляет. Тем более, у нее тревожная кнопка, хули тут. Дворы пронзительно-ледяного города кажутся ему абсолютно чужими, хотя чужеродный тут он сам. Северная столица изгоняет его, как живой разумный организм изгоняет из себя враждебные антигены, вырабатывая на них антитела. Олег не тупой, он все понял, пора съебывать из организма, ага. Только вот надо собраться — в прямом смысле считай, по кускам, — и поднять жопу с грязной и мокрой лавки, пока боевые подъездные бабки не погнали его ссаными тряпками, потому что нехуй тут дымить, наркоманы проклятые, детишки же смотрят. Олег хмыкает сам себе, заключая, что бабки — это тоже своего рода антитела. Агрессивные, блять, и боевые. Да и похуй, заключает он во второй раз, выуживая из смятой пачки не менее мятую сигарету. Он залипает, разглядывая переплетение черных линий на запястье, и почему-то вспоминает продавщицу. Бля, ну наверняка же у нее есть кто-то, правильно? Вот везунчик-то. Пальцы скользят, прослеживая узор, кожа чуть припухшая и воспаленная, так бывает. И что черный — так бывает тоже. Но не должно быть по своей сути. Олега будто бьют под дых, и он смеется на выдохе, выталкивая словно горящий кислород из легких, ему смешно и больно. А было страшно. Он помнит, потому что, блять, такое из памяти не выветривается никогда, такое выжигается на подкорке головного мозга и дает о себе знать постоянными всполохами электричества. Нейроны, аксоны, блять, дендриты. Он помнит первобытный ужас, такой, который, наверное, испытывают жертвы перед лицом хищника, когда понимают, что все, пизда настала, подкралась незаметно и без шороха, который он испытал, заметив, чисто случайно, что красный рисунок на руке выцветает в черный. Помнит, как матерился, тер его ладонью, но краснела только кожа, а татуировка обратно — нет. Помнит, что он, конечно, первым делом подумал, как сука позорная, что его просто взъебли. Случай редкий, но чем черт не шутит. А потом мысленно пиздил себя за такие мысли и обрывал телефоны. А когда дозвонился, стало ясно — он все понимал с самого начала, как только первый кусок вязи на запястье потерял цвет, но просто не хотел верить и выдумывал менее болезненные варианты. В конце концов, посыл нахуй и отказ от пары воспринимается легче, чем смерть, правильно? Олег винит себя, конечно же, а если бы нет, то это была бы уже какая-то нездоровая хуйня. Базара нет, сперва он винил всех подряд — врачей, друзей, брата, свата, соседку по даче и чью-нибудь мамку. И самого Рому тоже. А потом вот вдруг себя. Ну, а кого еще? Типа, если ты был ему ближе трусов, то, наверное, должен был выкупить и сделать хоть что-то, ебаный ты пес. Савченко делал, как мог. А мог он ого-го как, чтоб вы знали. Но даже какой-нибудь там Бэтмен заебывается вытаскивать Готем-сити из полной беспросветной жопы и дает себе передых под пиво, пиццу и новости на Си-Эн-Эн. Он на Бэтмена не шибко тянул, но тем не менее. Последнее время его хватало только на шутки, а переживания сводились к подъебам и (без)злобному «подохнешь, как собака», на что Рома, конечно, отвечал ему глухим смехом и привычным «ага, скорей бы». Ну, такое было только до моментов, пока все не доходило до того, что приходилось набирать три цифры на телефоне и да-да, домофона нет, ага, проходите, можете не разуваться, вот сюда, пожалуйста, проходите. И квартира наполнялась запахом спирта, звоном ампул с лекарствами и монотонным голосом смертельно усталого фельдшера, которому по виду самому нужно пару кубиков глюкозы на всякий. Вот тогда Олег запирался в ванной и рыдал, как последняя сучка и выходил только тогда, когда переставали трястись, как в Паркинсоне, руки. Губы, правда, один хуй дрожали, но это уже так, побочка. Он тогда становился тихим, как мышь, и пару ночей кряду не спал, вслушиваясь в мерное дыхание тела рядом, тыкался носом между горячих лопаток и чуть ли не с бубном скакал вокруг Ромы. Принести, подать, пососать хуй? Да не вопрос. Олег винит себя еще и в том, что его тогда рядом не было. И что он, почему-то, нихуя не почувствовал. Он агрессивно гуглил последнюю неделю, бывает ли вообще такое, может, есть у кого свои кулстори про эту хуйню мира. Хотел было даже записаться на групповые тренинги для униженных и оскорбленных (нет, конечно, это мама так советовала сделать, но он же не еблан совсем). Раньше он считал эту хуйню сказочками для недоразвитых, типа, что? Красные татушки, любовь на всю жизнь, связь прямиком из космоса и тэ дэ, серьезно что ли? Прикалывался над друзьями, которые чуть ли не ссались от радости, получив сердечко, голубка или, бля, иероглиф размером с пачку Винстона на разных частях тела. И искренне не выкупал, как можно радоваться тому, что ты связан, как сиамский близнец, с каким-то уебком (хорошо, если знакомым, а если встречным-поперечным? Вот это ж повод для радости, ага). До тех пор, пока у него самого не появилась, вызывая, прикиньте, чувство сродни оргазму, вычурная узорчатая татуировка на запястье, похожая больше на то, будто бухой художник психанул на свою неудачную картину и небрежно, но с чувством стиля, замазал ее краской. Организм тогда отреагировал бурно, а его хозяин еще более. Савченко тогда долго матерился, доставал у барыг какие-то колеса, которые якобы способны дать команду отбой и показать средний палец высшему разуму. Колеса, конечно, не помогли, но приходы давали охуенные. Хоть давали забыть о том, что он оказался привязан к кому-то, как дворовая псина к будке. Что быть привязанным — не так уж и плохо он решил гораздо позже. Тогда у него в руках тоже была газировка вырвиглазного цвета, и таблетки тоже были. Тогда было «привет, я Рома», рукопожатие татуированными руками, удар током, синхронный недоуменный взгляд глаза в глаза и мокрые бухие поцелуи в каком-то грязном туалете. Неебаться клише, но Олегу почему-то было абсолютно до пизды. И шутки про сиамских близнецов казались еще более смешными, потому что первое время он и шага ступить не мог в одиночку и недоумевал — как он, сука, раньше-то жил? Это позже Рома забил узор радикальным блэкворком для отвода глаз, но раньше Олег мог часами разглядывать их руки, сравнивая и отчего-то переживая — а вдруг не то? А вдруг где-то не совпадает? Рома тихо смеялся ему в висок и по-особому ласково называл долбоебом. Воспоминания об этом ассоциируются с запахом крепкого черного чая и липы, мягкими лучами солнца и привкусом мятной зубной пасты с чужих губ. Савченко возвращается из теплой утопии в промозглую реальность, когда на площадке противно скрипит проржавевшая качелька, на которой устраивается девчонка лет пятнадцати с ярко-алым треугольничком на шее. Сука. Не она, в смысле, хотя кто его знает, конечно. Сидит вот себе, счастливо улыбается экрану мобильника и в хуй не дует. Олег впервые в жизни чувствует себя завистливой гадюкой, и оторвать себя от мокрой лавочки становится неожиданно легко, и он срывается, кое-как сгребая свои шмотки. Он не смотрит под ноги и наступает белыми кроссовками в лужу раз десять подряд. Сил сетовать на мир и себя самого, и он только медленно выдыхает, закатывая глаза. Как будто ему мало было всего. Как будто Всевышний задумчиво почесал бороду и сказал: «Хм, да этот красавчик слишком счастлив, пускай у него хоть ноги мокрые будут». Пускай будут, хули тут уже. Олег думает, что сейчас, по закону жанра, должен пойти ливень, а он сам должен упасть на колени и под ливнем орать в небеса что-то типа «за что, сука, за что». Он близок, кстати, к этому, просто дождя нет, а так это будет не слишком стильно, поэтому он держится. Мелко дрожит под тонкой курткой, так, что зуб на зуб не попадает, снотворное нихера не действует, хотя должно бы уже хоть немного накрывать — по его расчетам он должен вырубиться сразу после посадки в самолет, а до нее осталось всего часа два. Ему почему-то хочется зайти обратно, в тот продуктовый, и пожать руку угрюмой продавщице, потому что у нее, наверное, не так хуево все, как у него, но тоже не сахар. Сказать, мол, подруга, не грусти, все хуйня, и покупатели быдло, и дочь проститутка, и муж алкаш — похуй, образуется. У меня вот любовь умерла, приколись? Ага, ну вот так бывает. Она скажет, наверное, что ей поебать, и он ее поймет. Просто хочется кому-то сказать. Телефон в заднем кармане джинсов противно пиликает уведомлениями из соцсетей. Жаль, что не изобрели еще хуйню, с помощью которой можно было бы всем и везде разом ответить емким и лаконичным «идите нахуй». Это очень бы пригодилось, а то от липко-медового лицемерия, тоннами льющегося из профилей каких-то левых пассажиров в твиттере и инсте уже тошнит — ну не сладкоежка он нихера. Типа, спасибо, конечно, но нихуя вы об этом не знаете. Так что завалите. Ромка бы сказал, что они шакалы ебаные, и, вероятнее всего, посмеялся бы. Переживать надо о живых, сказал бы он, а не о мертвых. Мертвым до пизды совершенно. Ну да. Но Олег-то живой, ему вот совсем не все равно, а наигранная скорбь и вовсе выводит из какого-никакого равновесия. От новой дозы снотворных сохнет в горле, и Олегу приходится давиться безвкусной, угрожающего цвета газировкой. Механизм антиген-антитело работает на ура, и Савченко позорно сбегает из организма носителя. Краска под бледной кожей кажется угольно-черной, она не исчезает, а только становится ярче, и, ей-богу, лучше бы на эту хуйню тоже вырабатывались антитела.