Я разучился улыбаться

Море, бушующее далеко внизу, у самого подножия Утеса Кастерли, всегда казалось Тайвину завораживающим. Мальчишкой он приходил на эти скалы и глядел, зажмурившись от яркого солнца, далеко на запад, гадая, что там, за горизонтом, и есть ли там вообще что-нибудь? Когда-то давно, через несколько лет после смерти матери, отец, напившись, говорил ему: «Знаешь, Тайвин, что происходит, когда кто-то умирает? Ничего! Ничего не меняется. Человек умирает, а ты продолжаешь жить, и солнце по-прежнему встает на востоке, и море все так же точит скалы, и воздух все такой же соленый — это просто тебе горько. Но самое страшное — ты вдыхаешь этот горький воздух, ты существуешь, и постепенно, — ты знаешь это, — постепенно ты оправишься, ты станешь улыбаться, однажды снова засмеешься — и все пойдет своим чередом, как будто и не было ничего. Все канет в прошлое, как камень в воду, и скоро даже круги перестанут расходиться. Вода затягивает раны, и ты затянешь — это неизбежно. Страшно не то, что она умерла, Тайвин. Страшно то, что я живу дальше». Тогда он не знал, что ответить. А сегодня, здесь, стоя над обрывом и глядя на скалы и беспокойное море, Тайвин впервые подумал, что если сброситься вниз, никто не найдет твое тело — его поглотят волны, как будто и не было ничего. «Если я спрыгну, успею досчитать до двадцати, пока лечу? Или до тридцати?» Ветер, треплющий волосы, как будто отвешивал ему затрещины. «Интересно, — безразлично думал Тайвин, — это знак, что я дурак, раз думаю о таком, или наоборот, призыв к действию?» Джоанна умерла сегодня на рассвете. Тайвин, мечась по кабинету из стороны в сторону, успел даже подумать, что теперь уж все будет хорошо: на рассвете не верилось ни во что плохое. Никогда не слывший особенно набожным, он в эту ночь успел помолиться и Матери, и Неведомому, и загадал для себя:«Если она доживет до рассвета — все будет в порядке». Но едва солнце робко выглянуло из-за горизонта, дверь распахнулась и в кабинет ввалился запыхавшийся мейстер. — Быстрее, милорд, — прохрипел он, хватая ртом воздух в паузах между словами, — вам нужно спуститься. Сидевший тут же в кресле Киван сорвался с места и бросился вниз, обогнав замешкавшегося Тайвина на целый пролет — так, что Тайвин почти врезался ему, застывшему на пороге, в спину и отпихнул, врываясь в комнату. То, что она умерла, он понял еще издали. Ему даже не нужно было подходить ближе. Да он и не смог бы сделать хоть шаг в ее сторону, как будто пока не приблизится, не дотронется до остывающей руки, можно думать, что ничего еще не свершилось, все можно переиграть. Он словно и не почувствовал ничего. Только спросил, отворачивая голову и стараясь не вдыхать металлически-сладковатый запах крови: — А ребенок? Мейстер не ответил, лишь поморщился боязливо и как-то болезненно, как от зубной боли, и махнул рукой, призывая следовать за собой. Ребенок, мальчик, родился уродцем: огромная голова, короткие ножки и глаза разного цвета — один черный, а другой зеленый. Взглянув на него, Тайвин вдруг зашелся в приступе громкого, каркающего смеха, и не переставал смеяться даже когда Киван оттаскивал его от колыбели и бил по щекам. — У него глаза разные, — говорил Тайвин сквозь приступы смеха. — Ты видел, Киван? У него разные глаза! Киван встряхнул его за плечи и прижался лбом к его лбу, и только тогда Тайвин заметил у него на щеках дорожки слез и боль, плещущуюся в глазах. От этого вдруг почему-то стало страшнее, чем когда бы то ни было, и он укусил себя за руку, чтобы не закричать. Примчавшийся из Ланниспорта Герион приказал принести макового молока, а Тайвин не переставал давиться смехом, даже когда в него насильно вливали снадобье, и смеялся до тех пор, пока не забылся тревожным, обморочным сном, навалившимся на грудь, словно могильная плита. Проснулся он уже в полдень, когда солнце, такое редкое зимой, ворвалось в спальню бесцеремонными лучами, и едва не упал, вставая с кровати, ослепленный вспышкой боли в висках, как будто молотом били по наковальне. Киван, всю ночь проведший с ним, спал тут же, рядом, и Тайвину от вида его безмятежного во сне лица и взъерошенных волос стало немного спокойнее. Совсем еще мальчишка, Киван так остро переживал любую его неудачу, что Тайвин сейчас жалел брата больше, чем себя самого. — Вставай, Киван, — сказал он, толкая его в плечо, но Киван только перевернулся на другой бок. — Оставь его, он только что заснул, — пробасил Герион, сидевший нахохлившейся тенью в углу, там, где не доставали лучи солнца — потому-то Тайвин его и не увидел. Он был пьян и едва ворочал языком, но у Тайвина не было сил ругаться. — Сидел все утро рядом на кровати, не хотел, чтоб ты был один, когда проснешься. Я все устроил. Септон готов, могильщики уже закончили работу. Копали долго: ночью ударил мороз — земля смерзлась в камень. Я велел хоть кирками, но выдолбить яму. Они заикнулись про погребальный костер, но я предупредил, что ты их самих в этот чертов костер засунешь, и обязательно голыми задницами в угли. В общем, они все сделали. Осталось только закопать. От каждого слова где-то внутри появлялась ноющая боль, как будто его били ногами в живот. — Я понадеялся, что это было не вчера, — наконец признался Тайвин, чувствуя, как горло сковало, словно от удушья. — Думал, что все уже кончилось. Такое ощущение, что год прошел. Вся ночь как в тумане. Герион не ответил. Похороны проходили скромно. Зимой в Утесе не было много людей, так что на церемонию пришел только он сам, братья и Джейме с Серсеей — потерянные и испуганные. Тайвин о них как-то совсем забыл, и сейчас так и не смог выдавить слов утешения, только обнял крепко-крепко, чтобы они не видели его затравленных глаз. Были еще какие-то люди: кажется мейстер, несколько лордов, проездом бывших в Ланниспорте, он даже не запомнил их имена. Пока септон читал молитву, Тайвин почему-то вспомнил день их свадьбы. Септу, обычно мрачную и безмолвную, в тот день наполнившуюся вдруг радостными шепотками. Солнечных зайчиков, прыгающих по стенам, когда Джоанна шла к алтарю в платье, расшитом узором из золотых нитей, и ее звонкий смех, когда ночью он, ругаясь, расшнуровывал дьявольский корсет. Вспомнил, как они играли в кайвассу, и Джоанна все время выигрывала, а потом возмущалась, что он ей якобы поддался. А Тайвин сидел и посмеивался, как будто и правда — поддался. Чтобы не признаваться, что она снова его обхитрила. — Ты мерзкий интриган, — заявляла она, вскакивая и театрально упирая руки в бока. — Давай сыграем еще партию, и чур не поддавайся! — Да, миледи, — обещал Тайвин и довольно щурился, а потом, едва только она садилась обратно в кресло, добавлял, подмигивая: — а если снова проиграю, что ты сделаешь? Прямо вот не терпится узнать! — И Джонна снова, как пружина, выпрыгивала из кресла, а на щеках ее вспыхивал гневный румянец. Вспомнил, как в разгар лета они выбрались все вместе в отдаленную бухту, как Джейме с Серсеей резвились в воде, сражаясь с волнами, а он лежал на песке, прикрыв глаза. И как гнался за Джоанной с возмущёнными воплями, когда она, тихонько подкравшись, облила его холодной морской водой. Когда первая горсть земли со стуком ударилась о крышку гроба, только тогда он вспомнил, что даже не попрощался. «Господи, — понял он и похолодел, — ведь это навсегда!» Было такое чувство, что его разрубили пополам, от плеча до ребер, и он едва устоял под весом этой страшной правды. И не устоял бы, если бы Киван не поймал его под руку, сжимая локоть с такой силой, что Тайвин закусил губу от боли. Могильщики работали споро, а Тайвину казалось, что каждый взмах лопатой бьет его в живот, словно стилет, и он вздрагивал, с трудом сглатывая ком в горле. Когда церемония кончилась и все ушли вон, оставив его одного, он рухнул на колени, не в силах устоять на ватных ногах, и заплакал беззвучно, закрывая лицо руками, чтобы даже боги не увидели его сломленным. Когда слез не осталось, он протер лицо чистым снегом и побрел в замок, обессиленный и опустошенный, прошел незамеченным мимо большой залы, где сидели братья, и поднялся в башню, в комнату новорожденного... уродца. — Я тебя ненавижу, — сказал он, доставая кинжал. — Слышишь, чудовище? Не-на-ви-жу! Я тебя прирежу, понимаешь? Чудовище посмотрело на него разноцветными глазами и заулыбалось, протягивая ручки. Тайвин отшатнулся, выронив кинжал, и побежал прочь, задыхаясь, дав клятву никогда больше не заходить в эту чертову комнату, чтобы не вспоминать, как ему на мгновение показалось, что этот выродок всем похож на Джоанну, всем — даже своим пугающим черным глазом. Хватаясь за стены, словно пьяный, он поплелся куда-то, так и оказался здесь, на этих скалах, и теперь стоял, вспоминая свои детские грезы о дальних странах, путешествиях и прочих глупостях. «Тогда я был совсем другим, — подумал Тайвин. — Да что там, я еще вчера был совсем другим. Мне кажется, я разучился улыбаться. Или это лицо заледенело?» Незаметно наступили сумерки. Солнце, скрытое за тяжелыми тучами, медленно катилось за горизонт. Тайвин не видел этого, просто знал, что так происходит. Море, мрачное и величественное, все так же остервенело набрасывалось на скалы где-то там, внизу, как будто надеясь достать его, раз он сам не прыгает. «Ничего не меняется, — вспомнил он. — Человек умирает, а ты продолжаешь жить, и солнце по-прежнему встает на востоке, и море все так же точит скалы, и воздух все такой же соленый — это просто тебе горько». Ему казалось,что отец восстал из могилы и шепчет на ухо: «Вода затягивает раны, и ты затянешь — это неизбежно». Тогда он не знал, что ответить, а сегодня подумал: «Да, отец. Страшно не то, что она умерла. Страшно то, что я живу дальше. Но я не верю, что сумею оправиться. Я разучился улыбаться, отец». Когда он вернулся в замок, все уже спали, и только уродец надрывался в своей башне так, что было слышно еще с порога. «Чтоб ты сдох, мерзкий выродок», — устало, почти без ненависти подумал Тайвин, поднимаясь по лестнице, но подойдя к детской не сдержался и пнул дверь — она жалобно скрипнула, и в комнате стало тихо. «Чтоб ты сдох, Тирион, чертов убийца». Никто в замке никогда не узнал о том, как он, войдя внутрь, взял на руки затихшего младенца и, укачивая, шептал, давясь вновь нахлынувшими слезами: «Я не прощу тебя, Тирион. Я тебя никогда не прощу!»