Десять процентов

Разговаривать с неодушевленными предметами — плохой признак. Разговаривать со своим отражением в зеркале — уже напоминает шизофрению. Разговаривать с чужим отражением, которое видишь вместо своего собственного — это мой случай. Старое, уже покрытое налетом времени зеркало в тяжелой металлической раме стоит на моем столе. Медленно провожу пальцами по поверхности, едва касаясь отражения. Старое зеркало искажает вещи, и черты моего лица в нем медленно видоизменяются, превращая одно лицо в другое. Или это просто мне так кажется. Я склоняюсь над зеркалом, нашептывая отражению все, что на душе. А там, за стеклом, губы шевелятся, произнося слова. Я не могу слышать их, но знаю наизусть. Я закрываю глаза и дышу. Вдох, выдох. Снова. Переворачиваю зеркало, кладя его поверхностью на стол, но знаю, что самое большее через пару часов снова вернусь к нему. Я пытаюсь быть нормальной, правда. Точнее, десять процентов меня пытается. Но ведь десять процентов — ерунда, по сути дела… Девяносто побеждает. Девяносто всегда побеждает. И пока десять процентов меня пытаются получать от жизни удовольствие, девяносто уже утонули в страданиях и боли. И меня уже не вытащить назад, как бы ни старались десять процентов… Сижу за столом, стиснув в руке бумажки. Зеркало перевернуто вниз. Я гляжу в текст задачи, но ничего не разбираю. Я, конечно, пытаюсь учиться. Но какая там учеба, когда лишь десять процентов меня хотят жить? — Помочь? — Давай. Десять процентов меня улыбаются. А девяносто — злятся и хотят рвать на себе волосы. И пока парень решает за меня задачи по математике, я медленно запускаю руку в волосы и с силой дергаю. Морщусь от боли. На руке остается несколько волосинок. На какую-то одну секунду я не думаю ни о чем, кроме этой ничтожной боли. Это помогает. — Ты в порядке? — В полном. Он знает, что это ложь. Старое зеркало опять стоит передо мной. Отражение снова искажается, и зеркало снова становится для меня окном. Окном, в которое я не могу выглянуть, как бы мне ни хотелось. Губы парня за стеклом шевелятся, вновь и вновь произнося слова. Но я не ухожу, не опускаю зеркало. Сегодня сижу перед ним, наблюдая за шевелением губ. Пальцы сами собой тянутся к узорам на металлической винтажной раме и с силой надавливают на острые выступы. Касаюсь ледяной поверхности и завороженно смотрю, как крошечные капли крови скатываются по зеркальному стеклу. Красиво. Надо запомнить это. Десять процентов меня улыбаются, рассказывая об анкетах, поданных в множество известных колледжей. А девяносто встают посреди ночи и разрывают так и не отправленные анкеты на сотню маленьких частей. Десять процентов решают кардинально изменить жизнь и начинают с генеральной уборки в комнате. Но запал пропадает тут же, ведь девяносто находят старые фотографии и разглядывают их, отмечая в памяти каждую мелкую деталь. Включаю давно забытые мелодии и сижу на кровати с фотографией и старым зеркалом — сравниваю лица. Черты практически идентичны, что напоминает мне о том, что не так уж моя память и плоха. Снова провожу пальцами по острым узорам на раме. Снова капли крови катятся по старому зеркалу. И лишь когда поздно ночью папа заходит ко мне в комнату, я убираю зеркало и фото, перед этим аккуратно вставив их в металлическую раму. Зря начала уборку. Зря. — Что за зеркало? Недовольно хмурится. Ну конечно. Не каждая девушка приносит на свидание огромную тяжелую громадину в металлической раме. Скорее, на такое способна лишь умалишенная вроде меня. Но обычно умалишенных не водят на свидания. Их запирают в психиатрических больницах — как раз там мне самое место. Те, кто слышат голоса, видят галлюцинации или разговаривают с несуществующими людьми — вот компания для меня. — Не обращай внимания. Его брови сдвигаются на переносице при виде кровавых разводов на ледяной поверхности. — Что за зеркало? — повторяет он уже громче. Сердится. — Не важно, — говорю уже тверже. Кажется, понимает. Больше вопросов не задает. Я беру меню и тыкаю наугад в первое попавшееся блюдо. Официантка принимает заказ, подозрительно косясь на зеркало, которое я любовно поставила на стол. Отражение вновь искажается, но я в нем остаюсь. Меняется другое: интерьер ресторана, освещение, лицо официантки. Меняются мелочи, заставляющие меня внутренне сжаться в комочек. И меняется лицо парня, сидящего напротив меня. Словно бы я снова в том дне. Словно бы я в прошлом. Медленно провожу пальцами по собственному лицу в зеркале. Отражение делает то же самое, и в собственных глазах по ту сторону я будто бы читаю сожаление. Этого не может быть. Я не могла тогда знать… Но я явно вижу, как мое отражение сочувствует мне. Сочувствует себе в будущем. — Да что с тобой такое? — Ничего, — тихий шепот. Я словно стала призраком самой себя. Как в той лекции по астрономии, которую рассказывал мне репетитор по математике в далеком детстве — смотря на небо, мы видим свет звезд, которые уже давно уничтожены. Но остатки света летят к Земле через космическое пространство много тысяч лет. Я уничтожена, но еще живу. Я уничтожена, а то, что есть сейчас — лишь свет, лишь призрак… Быстрый взгляд в зеркало. Отражение больше не искажено — я снова вижу маленький ресторанчик-кафешку и его на соседнем стуле. — Что это, черт возьми, за зеркало? — Украла из заброшенного дома, — резко отвечаю я. Воцаряется тишина. Я молча беру зеркало и ухожу. Он меня не держит. Десять процентов меня заканчивают школу и даже почти искренне улыбаются, подкидывая вверх шапочку выпускника. Десять процентов принимают поздравления и пожимают плечами на вопросы о том, куда я собираюсь поступать. Десяти процентам нравится, как он обнимает меня за плечи и рассказывает какие-то глупости, которые вроде бы должны меня рассмешить. Но я не умею смеяться. Девяносто побеждает. Всегда побеждает. Побеждает ночами, когда я вскакиваю с криками после очередного кошмара, к которым я уже привыкла. Побеждает вечером, когда я вновь сажусь за стол и разглядываю искаженное отражение в старом зеркале. Побеждает и днем, когда я, не в силах выдерживать все это притворство, резко встаю и ухожу, запираясь в своей комнате. Просто десять процентов не умеют сдаваться. Я снова сижу перед старым зеркалом. Мои черты лица опять искажаются в зеркальной поверхности, но на этот раз я не вижу его. На этот раз на меня глядит девушка. Она похожа на меня — те же глаза, тот же изгиб губ, то же недоумевающее выражение лица… Но она красивее. А еще она сильнее — она может справиться с тем, от чего так страдаю я. Она может найти в себе силы, она, несомненно, могла бы быть счастливой, будь она на моем месте. Но она — не я. Я узнаю ее. Это — десять процентов. - Привет… — тихо шепчу я, проводя пальцами по стеклу. Она отвечает мне сочувственным взглядом. Она — не я. В этом я точно уверена, хоть и не знаю, как такое может быть. Она любит одно, я — другое. Она мечтает об одном, я же, кажется, уже вообще не мечтаю. Она словно другой человек, каким-то образом связанный со мной, живущий моей жизнью. Но хоть она и часто портит мне жизнь, она все же часть меня. Сильно сжимаю дверную ручку. Костяшки пальцев белеют от напряжения, из горла вырываются сдерживаемые рыдания. На изрезанных подушечках пальцев — кровь. Медленно вхожу в свой дом. На диване лежат красные, словно кровь, подушки. И пятно кетчупа на белой скатерти так похоже на кровь… Чувствую, будто пятна крови остаются на ковре, когда я иду по нему к лестнице. На лестнице, когда я поднимаюсь наверх. На перилах, когда я хватаюсь за них, чтобы не упасть. Когда я снимаю одежду и встаю под душ, мне кажется, что по моему телу стекают реки крови. Я смываю ее с себя, но она не уходит, она льется, словно бы ее запас бесконечен. Я вся в крови, как в какой-то грязи, которая въедается в кожу и остается на всю жизнь. Снова подступают рыдания. В моей комнате словно бы все напоминает о крови. Старое зеркало, покрытое алыми разводами. Небрежно брошенный на кресле красный шарф. И темно-бордовые бусины, рассыпанные по светло-бежевому ковру — словно капли крови на светлой ткани. Я запираю дверь на ключ, плотно закрываю окно. Рука тянется к обогревателю, и я, дрожа, выключаю его. Девяносто процентов меня любят холод. Десять любят тепло, но десять итак достаточно натворили за сегодня. Я ложусь в кровать. Одеяло сегодня явно лишнее, и я лежу на простыне без него, обнимая подушку и дрожа от холода и слез. Но простыня расплывается перед глазами, и я снова вижу кровь. Много-много пятен крови. В конце концов я беру одну подушку и ложусь на пол. Да, так я засыпаю быстрее. Впрочем, это не спасает от ночных кошмаров, сегодня особенно ярких и мучительных. Во сне меня преследует кровь, которой я не хочу. Я не хочу этой крови. Не хочу этого всего. Не хочу. Теперь мне, наверное, до конца жизни будет видеться во снах море крови. Старое зеркало больше не стоит на моем столе. Да и стола теперь нет. Теперь у меня только кровать с белой простынью и стеклянная стена. А на стене висит рама от зеркала, напоминая о том, что даже оно не осталось в моей жизни надолго. Теперь не зеркало искажает отражение, а стекло. Самое обычное стекло внутри рамы. Да и рама уже не та — все острые выступы спилили, потворствуя моему глупому желанию, чтобы зеркало было со мной. Но я не хотела его портить… Просто теперь рядом со мной не должно быть острых предметов, при помощи которых я могу навредить себе — так выразились родители. Я не хочу вредить себе, нет… Я просто пыталась что-то почувствовать. Что-то кроме бесконечной боли, кроме этой никому не нужной тоски, сжигающей изнутри. Кроме этого ужасного комка в горле, когда проклятая очень хорошая память воспроизводит в мельчайших деталях худший день в моей жизни. День, когда я потеряла его. Я медленно иду по покрытой тонким слоем снега тропинке, вздрагивая от прикосновения холодной поверхности к своим босым ступням. Но это скорее приятное чувство. Я ощущаю себя настоящей. Словно я снова живу. Понятия не имею, как мне удалось уйти из того ужасного места, где меня держат теперь, словно преступницу. В окружении этих белых и стеклянных стен я чувствовала себя взаперти, будто бы что-то мешало мне дышать. Теперь же я поняла, что было не так. В отражении стекла я видела его не так четко, как было в зеркале. Но сейчас, идя босиком среди сугробов, я замечала черты его лица в каждом сугробе, в каждой замерзшей луже, как будто мои мысли материализовались, и он сейчас здесь, рядом… Только руку протяни — и почувствуешь прикосновение его кожи, снова погрузишься в сказочный сон, пробуждение от которого будет чересчур болезненным. Но я все равно протягиваю руку. Протягиваю руку и касаюсь сугроба, в котором моя рука утопает, как в пуховой перине. Словно в трансе я опускаюсь на эту перину и, подтягивая колени к груди, закрываю глаза. Здесь приятно. Здесь, в холоде, утихает давящее чувство вины непонятно перед кем, мучающее меня последнее время. Здесь спокойно и легко, и даже тоска успокаивается, притихает, опуская голову и молча. Я погружаюсь в тишину и медленно засыпаю, впервые за столько времени не мучимая бессонницей и болью. Писк — первое, что я слышу при пробуждении. Вокруг какой-то гомон, непонятные слова. Я осознаю только «обморожение», «реанимация» и «повреждение». До меня едва доходит, что они говорят обо мне. Но что со мной делают дальше, я не замечаю. Меня пронзает острое чувство потери, и я понимаю: меня не спасли. Не всю меня. Какая-то частичка меня осталась лежать в том сугробе. Какая-то частичка меня умерла, и я чувствую, как в горле снова появляется проклятый комок. Какую-то часть меня уже не вернуть. И это — десять процентов. — И зачем ты пришел? Впервые позволяю себе такую грубость по отношению к нему. Но теперь, когда десяти процентов больше нет, я уже не чувствую, будто должна ему что-то. — Навестить тебя. — Не нужно было. Молчание. Я перевожу дыхание. Удивительно, как легко мне теперь говорить то, что может ранить его. Настолько удивительно, что я по привычке стараюсь удержать себя и не говорю того, что так хочется сказать. Сказать и расставить все точки над И. «Ты не нужен мне». — Чем ты думала, черт возьми? — Тебе не стоит беспокоиться обо мне. «Потому что я не беспокоюсь о тебе как раньше». — Не веди себя так. Теперь уже его умоляющий тон пробуждает во мне вину, но я не останавливаюсь. — Тебе какое дело? «Я буду. Буду отталкивать тебя, потому что ты должен уйти». — Мне больно, когда ты так делаешь. Жмурюсь от этих слов, убивающих меня. Доказывающих, какая же я сволочь. «Пожалуйста, не признавайся мне в любви. Прошу». — Ведь я люблю тебя. Сжимаюсь, как от удара. Я не могу вынести этого. Не могу не видеть это объяснение его глазами. Не могу не ненавидеть себя за то, что причиняю ему боль, сравнимую с той, что причинили мне. Я должна. Должна. — Десяти процентов больше нет… — горько шепчу я вместо должного: «А я тебя не люблю». — Что? — он слегка хмурится — видимо, ожидал ответного признания. «Его не будет. Я не могу. Прости». — А девяносто ты… — голос срывается на жестоких словах «не нужен». Надо же, а я верила, что смогу все сказать. Он молчит. Ждет моих следующих слов. — Уходи, — просто произношу я. — Уходи, прошу. И он уходит. Просто уходит, с выражением боли и покорности на лице. И это выражение добивает меня, и я, свернувшись в комочек на кровати с белой простыней, тихо плачу, до боли впиваясь коротко остриженными ногтями в ладони. Я снова стою перед изуродованной рамой старого зеркала, вглядываясь в стекло. Но на этот раз отражение не меняется. Теперь я чувствую двойную боль потери — из-за него и из-за нее. Мое ушедшее счастье и мои десять процентов — у них даже есть что-то общее. Их обоих я потеряла навсегда. И по обоим ужасно, безумно тоскую. Десять процентов меня — мертвые десять процентов меня — всего лишь пытались жить. Всего лишь хотели счастья для себя и, соответственно, для меня. Всего лишь хотели как лучше. Мои десять процентов, которые внезапно обрели для меня лицо и личность. Она не виновата, что я не умею жить и дышать без него. Не виновата, что моя жизнь разрушается, а я не пытаюсь этому воспрепятствовать. Она просто хотела для меня хэппи-энд. Но я всегда знала, что девяносто процентов побеждают. Потому что у умалишенных не бывает хэппи-эндов.