На привязи

Что-то довольно туго сдавливало горло, и Тетсуро пробормотал себе под нос стандартные проклятия по утрам, пытаясь прокрутиться на постели в удобное положение и сминая тонкие простыни в противные складки. Давление усилилось, противный кашель начал скрестить своими мерзкими когтями прямо по пересохшему горлу, а на периферии где-то металлическим звоном прошелестела цепочка. Куроо медленно возвращался в реальность из мира снов, где Кенма в который раз подряд отдавал восхитительные пасы, заставляя взлетать над воображаемой сеткой и ощущать это приятное жжение в ладони от соприкосновения с разноцветным волейбольным мячом. В глаза назойливо бился тоненький луч солнца, разрезая такую необходимую приветливую темноту на жалкие обрывки, как та самая исписанная и исчерченная вдоль и поперек бумага, брошенная у самых ножек кровати на полу бесформенной кучей ненужной макулатуры. Парню казалось, что он теперь вечно будет избегать солнца, как кровожадный вампир, и всей душой его ненавидеть. Светило было слишком похоже на прежнего Хинату, от которого ничего не осталось. Отпив два глотка от любезно оставленной хозяином квартиры на тумбочке воды, юноша сладко зевнул, задев подбородком кожаный ошейник с кольцом, и закинул руки за голову, прикрыв хитрые глаза и чуть нахмурив брови. Он искренне пытался вспомнить, когда же все могло свернуть на кривую дорожку; от чего он сам смог стать вот таким вот человеком на цепочке; в какой момент Тетсуро смог прошляпить и не заметить нездоровую любовь Шое к нему, доведшую брюнета до неволи в чужой квартире. О том, что он нравится буйному волейболисту, Куроо, что удивительно, узнал от своего связующего, когда тот с непроницаемым лицом огорошил капитана этой неожиданной новостью. Они все были молоды, еще всего лишь в старшей школе учились, и такое буйство гормонов к своей персоне юноша воспринял спокойно, тайно потчуя собственное самолюбие ненавязчивым вниманием со стороны неугомонного рыжика. После слов Кенмы парень начал всерьез наблюдать за десятым номером во время лагерей в Токио и на играх: тот светился счастьем и радостью, когда замечал брюнета неподалеку, тихо нервничал при совместных тренировках и злился на Тсукишиму, если тот слишком много времени проводил в компании двух капитанов и Акааши. Невинность и непосредственность совсем юного мальчонки незаметно очаровала умудренного жизненным опытом популярного старшеклассника Тетсуро, и он сам невольно начал выделять его среди всей команды Карасуно. К концу лагеря между ними установилась прочная обоюдная симпатия, и их общение продолжалось даже сквозь время и расстояние по интернету после вынужденного расставания. Но постепенно свободное время у Куроо стало съедаться уроками, волейболом и выпускной программой, и даже при всех отчаянных попытках Хинаты поддержать связь только появившаяся нить доверия оборвалась между ними. Безусловно, после своего выпуска Тетсуро не раз приходил в школьный лагерь, чтобы как ответственный капитан смотреть и наблюдать за деятельностью бывшей команды, но Шое показался ему слишком молодым и неопытным, так что зарождающаяся привязанность канула в лету. Время шло своим привычным неспешным ходом, круг общения стремительно преобразовывался до неузнаваемости, и во время студенческой жизни начал меняться сам Куроо, обрастая непонятным цинизмом и едкой желчью в сторону неустраивавших его своим характером личностей. Месяца складывались в года, и выросший юноша был выпущен в жизнь из дверей университета с самым большим скандалом из всех когда-либо имевших место в том величественном доме знаний. Период взросления не устроил его абсолютно. Требовалось быть серьёзным и стойким, мгновенно подстраиваться под ситуацию и бесконечно прогибаться под высокопоставленных и работающих людей, льстить им и всячески обозначать свое присутствие. Такой расклад дел совсем не подчинялся законам внутреннего характера Тетсуро, и, перекачивая с одного рабочего места на другое на протяжении нескольких лет, он, в конце концов, сдался, бросая все на самотек. Как раз в этот период застоя Куроо встретил повзрослевшего Хинату на одной из многочисленных улиц Токио, когда без дела шатался по огромному городу. Малец вырос — был теперь лишь на жалкую пару сантиметров ниже самого брюнета, — но остался все таким же упругим и подрагивающим от нехватки движения, хоть и искренне пытался вести себя сдержанно. Иногда он ненавязчиво касался голой кожи рук или прислонялся плечом к плечу, но в большей степени, будто насильно, уводил себя от чужого тела, стараясь не ловить глазами каждую эмоцию на лице или не впитывать движения, как губка. Шое улыбался, смеялся и активно жестикулировал во время разговора, но глаза со школы будто потухли, да и весь парень казался уже далеко не ярким солнцем, а лишь жухлой осенней листвой. За разговором о прошедших делах и событиях они вместе провели весь день, слоняясь по близлежащим паркам и скверам. К вечеру, когда уже совсем стемнело и улицы освещались лишь бледными фонарями, случайно или по неожиданно продуманному плану Хинаты, они оба оказались рядом с его домом, и тот, как благочестивый хозяин, пригласил старого знакомого переночевать, коль до дома того было слишком далеко, да и метро уже не работало. Если честно, Тетсуро хотел отказаться: ему еще были дороги собственные честь и достоинство, но при воспоминании о той жалкой комнатушке, которую он был вынужден снимать за неимением достаточной суммы денежных средств, и жалобном урчании голодного желудка, слегка переменил свое мнение. Пришлось с хитрой и шаловливой улыбкой согласиться на собственный страх и риск, корча из себя невесть что. Квартира у Шое была довольно просторная, чистая и светлая. Правда, времени нормально все рассмотреть не оказалось: рыжик согрел рис с карри, и оголодавший парень набросился на предложенную пищу, будто приехал из дефицитного края. После плотного ужина, приятно осевшего где-то на дне желудка, Хината отправил гостя в ванную и сменил белье на собственной кровати, чтобы уложить туда юношу. Уставший Куроо, свежий и чистенький, свалился на мягкую поверхность и блаженно сладко засопел, даже не задумываясь о двоякости ситуации. Утро проходило с обычной ленивой выходной рутиной — была суббота, — и у Тетсуро появилось время, чтобы все внимательно осмотреть и взвесить, сложив какое-то представление об изменившемся парне в относительно цельную картинку. Квартира была небольшая — всего одна спальня и смежная с кухней гостиная, — и, в общем, довольно прибранная, если не считать бесконечные листы бумаги, ватманы, сваленные тут и там краски, кисти, карандаши и уголь. Пока Хината не видел, Куроо без зазрения совести перевернул несколько листов и разложил на свободном пространстве пола, считывая изображения буквально до каждого штриха. Везде был он. Маленькие, с палец размером наброски в движении, похоже, выуженные из самых потайных уголков памяти; части лица, неряшливая прическая, детально прорисованные руки, каждое по отдельности от всего остального, так, лишь фрагментами; размытый образ акварелью, что приятно растекался по листу бумаги; силуэт тянущегося за лаской черного кота, так удивительно похожего на самого Куроо; портреты, этюды без одежды, пробы углем и еще много, почти бесконечное множество абсолютно разных, непохожих друг на друга рисунков, в которые, похоже, человек всю душу вкладывал. — Нравится? — поинтересовался сзади как будто бесчувственный голос, и брюнет невольно вздрогнул, мгновенно чувствуя удушающий стыд и пытаясь незаметно перевернуть листы чистой белой стороной вверх. Щеки постепенно заливал нехарактерный ему румянец, и Тетсуро неуместно понял, что залез во что-то очень личное. Хината наводил странное чувство неуюта своим заторможенным и загипнотизированным видом, от чего по спине шастали неприветливые мурашки. — Я бы, если честно, хотел попросить тебя попозировать мне, — Шое вновь стал тем самым веселым повзрослевшим мальчонкой, всего лишь чуть виновато и стыдливо улыбнувшись, пряча те самые неожиданно пугающие глаза за ворохом рыжих пушистых ресниц. Мнение Тетсуро о происходящем неотвратимо скакало из положительного в отрицательное, но маленький проказник, в свою очередь, предложил кров, пищу и приятную компанию самого себя. Последнее настораживало до чертиков, но, вспоминая свое бедственное положение, юноша решил все же согласиться. «Что он мне сделает? — спрашивал сам себя бывший волейболист, провожая взглядом довольно щуплую фигуру нового соседа и напрягая собственные мышцы, чтобы посмотреть их тонус. — Да и я далеко не маленький, 27 лет скоро стукнет, смогу за себя постоять». Но, вспоминая пронзительный взгляд, что считывал все движения и эмоции, раздевая буквально до оголенных нервов, приходилось вздрагивать и сбрасывать с себя это липкое ощущение. Сначала все было хорошо: Куроо тихо сидел несколько часов почти без движения, делая короткие перерывы, чтобы размять затекшие конечности и просто потянуться. Он думал, что его будут ставить в какие-то провокационные позы и всячески использовать в меру накаченное тело по назначению, но Шое обходился стандартными повседневными образами, будто ловя момент из обычной жизни, а после так и вовсе разрешил лежать спокойно, читать, смотреть фильмы или просто переписываться в интернете. Работы он смотреть запрещал, тихо шипя, и будто весь всклокоченный и нахохлившийся уносил их на маленький балкончик, дорисовывая в одиночестве и с музыкой в наушниках. Молодой, но несостоявшийся мужчина в такое время был предоставлен сам себе и мог спокойно выходить на улицу, общаться с соседями и просто наслаждаться беспечной жизнью нахлебника. Постепенно Хината менялся: он снимал слой добродушной радостной маски один за другим, сдирая с себя так приевшуюся дурашливость. В конце концов через несколько месяцев внешний образ стал смыкаться с тем застывшим выражением в глазах, в которых в последнее время все чаще стал появляться маниакальный блеск — он, казалось, неотрывно следил за каждым шагом и движением Куроо, от чего тот стал опять сбегать и бывать на улице дольше, чем дома. Через полгода стали проявляться скрытые привычки, от которых Шое был похож на увядание цветка или угасание звезды: ни от прошлой привычной внешности, ни от характера не осталось и следа — их место заняло нечто совсем темное, как черный уголь на пепелище великого здания. Парень стал угрюмым, пассивным и почти все свободное время проводил за рисованием, когда не нужно было идти на подработку или учебу. Говорил совсем мало, и словоохотливый Тетсуро чуть ли не впервые столкнулся с таким молчаливым человеком. Спать хозяин продолжал на диване, отдавая кровать в полное распоряжение брюнета после одной совместной ночи, когда Хината, видимо, не выдержал и кончиками пальцев пересчитал позвонки на напряженной спине. Рыжиком самим было решено отгородиться от объекта страстных мечтаний хотя бы путем уменьшения телесного контакта. Изо дня в день, из позы в другую Шое начал раздражаться и злиться: его штрихи, наброски и работы не нравились ему самому, он бесился, разрывал ватманы, ломал кисти и почти драл на самом себе волосы, безумными глазами неотрывно смотря на испуганную таким поворотом неофициальную модель. Остатки здравого смысла буквально кричали Куроо уносить отсюда ноги, пока все не приобрело ужасающий оборот, и в один вечер он просто поставил Шое перед фактом, напридумав тысячу и одну причину для переезда, вроде «у Кенмы коты заболели, надо за ними присмотреть». Хината давно скинул с себя мнимую дружелюбность, поэтому с неожиданной силой отобрал вещи, закинув их обратно в спальню, и встал перед входной дверью, молча и безэмоционально смотря на огорошенного Тетсуро, только на самом дне карих глаз билось терпкая уверенность, своим маниакальным огнем убивая всякую призрачную надежду. Но брюнет на тот момент либо не понял всей ситуации, в которой по глупости оказался, либо просто воззвал к природной упертости и попытался пройти мимо хотя бы без вещей, докоснувшись до дверной ручки и прочувствовав лишь ее холод. По крайней мере, это было последнее, что он помнил за тот тяжелый и эмоциональный для него самого вечер. Очнулся Куроо уже утром, щуря глаза от солнца и пытаясь сбежать от его ярких лучей, пока не услышал бряцанье металла по металлу. Быстро подорвавшись вверх, он начал с сиплым хрипом втягивать в себя воздух, с испугом смотря на тонкую цепочку, что вилась от ножки кровати снизу по покрывалу к его собственному горлу. Подняв руки к шее, парень будто в прострации нащупал тонкий тугой красный ошейник с миниатюрным замочком на боку и кольцом — на него как раз и вешалась цепь, ограничивая все самовольные движения. Некоторое время юноша просто сидел на постели, пытаясь понять и осознать все произошедшее. Потом еще добавилась боль в щеке, и в отражении окна он смог разглядеть у себя немаленький синяк от удара рукой: от него, похоже, он и потерял сознание вчера. Еще Тетсуро смущал тот факт, что он был совсем без одежды. Спал-то он голышом, но в данной ситуации это означало, что вчера ночью мелкий говнюк раздевал его, трогал чужое тело и своим холодным взглядом проникал под самую кожу, читая, как открытую книгу. Полежав еще немного в небытие с далеко не радужными выводами, Куроо решил немного размяться и определить диапазон своих возможных действий, чтобы хоть на некоторое время не вслушиваться в тишину и не жмуриться от злобных безысходных мыслей. Оказалось, что он очень беспомощен: мог максимум отойти на два шага от кровати к книжному шкафу, да и только. Ни до окна, ни до зеркала и стоящего рядом с ним на полу ящика с инструментами дотянуться юноша не мог, и поэтому никакой надежды на собственное освобождение лелеять смысла не было. Вернувшийся вечером Хината протяжно зевал и тер сонливые глаза, пока гремел какой-то посудой на кухне. Ободрившийся его приходом невольник начал истерично вещать о своих правах, оскорблять юношу и всячески взывать к его совести. Тот отреагировал совсем безучастно и холодно, просто поставив на тумбочку рядом с кроватью тарелку с мясом и стакан со свежей водой. Принесенная пища оказалась опрокинутой на пол, посуда разбита, а поднятое таким подаянием негодование билось через край. Куроо рвал и метал, злился, язвил и огрызался. Тогда Шое сузил глаза, рассерженно сверкнув им в полумраке комнаты, и резко дернул цепь на себя, насильно притягивая ошарашенного таким обращением юношу к себе и почти соприкасаясь кончиками носов. Голос был тихим, но настолько вдалбливающимся в сознание и приказным, что этот момент въелся в память и снился после в самых жутких кошмарах: — Помолчи. Ты здесь будешь сидеть, как паинька, пока я не достигну того результата, которого жажду чертовых десять лет. Я ждал, и ты потерпишь. Недовольный такой дерзостью и грубостью к собственной персоне Тетсуро взвился и в итоге чуть ли не накинулся на мучителя с кулаками. Хината на этот выпад резко впился в раскрытые от потока слов губы и заткнул словесный поток, вызывая паралич и острое желание умереть прямо на месте. Куроо чувствовал себя просто отвратительно. Он ощущал, как чужой язык без всяких прелюдий ворвался в рот, исследуя ряд белых зубов, щекоча небо, и зубы, что раз за разом кусали его губы. Парень кусался, мычал, крутил глазами и пытался спихнуть мальца с себя, жаль, что руки были предварительно схвачены и зафиксированы за спиной. Шое же был похож на наркомана в завязке, спустя столько лет прикоснувшегося, наконец, к долгожданной дозе. — Это предупреждение, — объявил он, наконец оторвавшись от соблазнительных губ и сверля горящими глазами человека напротив, — И только от тебя зависит, как далеко мне придется зайти. В тот момент на Куроо сошло удивительное прозрение, он в шоке и немного заторможенно наблюдал за парнем, когда тот отодвинулся от него подальше, убрал следы погрома, принес мольберт с красками и снова полностью ушел в работу, от старания немного хмурясь и закусив губу. Тетсуро понял — ничего уже не будет как прежде. Он здесь взаперти, без возможности выбраться, и единственный выход — просто ждать и помогать, не провоцируя маниакального Шое еще больше. Он испытывал почти первобытный страх от всего происходящего, жался и никак не мог вести себя естественно, как того безмолвно требовал художник. Юноша боялся даже что-либо сказать и с ужасом наблюдал, как чужие глаза темнеют от негодования. Хината ушел раньше, чем его терпение и спокойствие иссякло, но брюнет все равно следующие несколько ночей не смог сомкнуть глаз, пока усталость и истощенные нервы не взяли свое. Шое, похоже, вернулся на среднюю точку, когда маска уже сброшена, но раздражение не достигло апогея. Он медленно приучал к себе Куроо, показывая с таким трудом удерживаемое спокойствие. Неспешно, неделя за неделей рос хрупкий контакт, что мог оборваться в любую секунду. Тетсуро менялся: стал меньше язвить, поумерил свой пыл и даже находил в сложившейся ситуации какие-то плюсы. Например, ему не требовалось заботиться о пище, крове над головой и мягкой постели, как и медленно раскрывающемся собеседнике. Между ними двоими завязывались длинные разговоры, когда Шое был добродушно настроен за рисованием или они вдвоем пили в комнате терпкий чай с имбирем, наблюдая за звездами и огнями города сквозь оконное стекло. Казалось, они затронули все темы: искусство, спорт, книги, отношение к религии, блюдам или котам, — даже иногда был слышен тихий хриплый смех Хинаты, когда маленькие морщинки лучиками расходились во все стороны от глаз. Смех не такой яркий, как раньше, но очень теплый и искренний. Его такого, открытого и довольного, брюнету хотелось нарисовать самому, даже забывая, что уже несколько месяцев не касался асфальта или зеленой листвы, не вдыхал грязный воздух Токио. В конце концов придирчивый Шое, похоже, нашел свое вдохновение и нужную позу, и вот уже в течении месяца рисовал одну работу, отдаваясь ей полностью, без остатка. Парень смешивал краски, широкими росчерками покрывал холст мазками, под горящими глазами виднелись круги от недосыпа, а под ногти залезли красочные разливы. Такой он безумно завораживал, и к своему удивлению и шоку Тетсуро был совсем не рад приближающемуся концу, а на душе скреблись те самые кошки. Даже красный кожаный ошейник больше не давил так сильно. — Я дома! — донесся оклик от входной двери, и Куроо был насильно выкинут из собственных воспоминаний, вальяжно разваливаясь на постели и подпирая рукой голову. Сердце настойчиво билось в груди, и он не смог сдержать себя от довольной улыбки, легким оскалом прошедшейся по губам. Шое устало зашел в комнату и прислонился плечом к дверному косяку, сложив руки на груди. Он внимательно осмотрел комнату, тумбочку с нетронутой пищей и, наконец, остановился на Тетсуро, почему-то тихо и немного грустно улыбаясь. Никто из них двоих не решился нарушить установившуюся тишину, каждый жадно разглядывал другого, впитывал черты и привычки, не походя ближе. Хината первым разбил хрустальный момент, повернув голову в сторону скрытого легкой тканью мольберта. — Всего один день остался, — совсем тихо прошептал он, будто нехотя отлипая от приветливой поверхности и через зыбкий песок пространства передвигаясь к задернутой картине, совсем невесомо проводя по складкам старого шарфа. С легким нажимом выдохнув, юноша пододвинул стул и аккуратно сдернул ткань с холста, забирая с пола краски и кисти. — Как день прошел? — поинтересовался через несколько минут Тетсуро, от нечего делать развалившись на кровати звездочкой. Повернув голову к художнику, он наткнулся на болезненный взгляд чужих глаз и пристыженно замолк, насвистывая мелодию старой песни из любимого альбома. Такая словесная тишина нередко устанавливалась между ними, и каждый находил в ней какое-то успокоение, наслаждаясь тихим дыханием другого и лишь просто ощущая его присутствие на ментальном уровне. Когда один человек вынужденно заперт с другим без возможности пересекаться с остальными людьми, любые слова будут считаться лишними, неуместными. Минуты неумолимо текли и складывались в часы, а Шое все так же упорно рисовал, разглаживая собственное лицо от микроскопических морщин и даже совсем невесомо улыбаясь. На Токио опустился мрачный вечер, огни города не могли дать именно того неуловимого солнечного освещения, что делает любой предмет гораздо светлее, и Хината, опустив завершающий мазок на холст, отложил все в сторону, похрустывая затекшей шеей. Парень сладко потянулся и склонил голову в бок, прищуренными глазами смотря на свою работу, и, довольно зажмурившись, с облегчением выдохнул, невесомо проводя пальцами по уже высохшей краске. Переведя взгляд на кровать, он поймал такой же изучающий, направленный на себя, и чуть дернул плечами в нерешительности — было ощущение, что эти слова даются ему с огромным трудом: — Могу я сегодня… поспать с тобой? В последний раз. На несколько минут Куроо выпал из реальности, находясь в волшебном рабочем моменте, когда художник был похож на раскрывающийся редкий цветок, но, видимо, Хината заметил в его затуманенных глазах нечто такое, что позволило ему расслабиться и благодарно улыбнуться. Он вытащил из шкафа свободную футболку на пару размеров больше необходимого, что на эту ночь нареклась пижамой. Она была такая забавная, светлая голубая с белым единорогом, что Тетсуро не выдержал и прыснул в сжатый кулак, пытаясь успокоиться и сдержать самого себя от дальнейших неуважительных действий. Хозяин квартиры смерил его убийственным взглядом в надежде заткнуть, но парень распалился со своей фантазией еще больше и уже смеялся в открытую, перекатываясь на кровати и сминая простыни в складки, хохоча во весь голос. Шое еще несколько мгновений любовался чужим веселым лицом и упругой фигурой, а после бесшумной тенью скользнул в ванную комнату, включая освежающий душ и смывая с себя все наваждение и желание хотя бы ненадолго. Легкая ненавязчивая истерика плавно сходила на нет, и со звуком падающей воды накатил удивительный страх: все тело покрыла противная нервозность, мышцы судорожно сокращались, а пальцы нервно подрагивали. Куроо быстро нырнул в спасительное тепло постельного белья с головой, кутаясь в приятную мягкость и успокаивающую воздушность пушистых одеял. Звуки проникали к нему с некими помехами, звуча тише и глуше, так что сосредоточенный на мимолетных шорохах юноша пропустил момент, когда матрас прогнулся под тяжестью чужого тела. Это действие заставило внутренне собраться и мгновенно замереть, даже дышать почти беззвучно, и облизывать вмиг пересохшие губы. Хината, похоже, еще какое-то время возился со светом, проверял телефон с входящими звонками и сообщениями, полазил в социальных сетях и в конце концов выключил все светящиеся предметы, погрузив комнату в спасительный полумрак. Полной темноты, как бы Тетсуро сильно этого ни хотел, добиться было невозможно: сквозь незадернутые шторы было видно окружающие этот, наудивительние ставший родным, дом здания с горящими фонарями и фары проезжающих машин. Чувствовался ритм города, его жизнь и биение сердца: где-то внизу кричали и буянили подростки, на соседних улицах визжали шины по асфальту, и раздавались гудки рассерженных водителей… Шое залез под большое пушистое одеяло и аккуратно, будто боясь спугнуть, прижался своим холодным после душа телом к спине брюнета, кожа к коже. По оголенным нервам прошелся электрический импульс, и Куроо непроизвольно вздрогнул, немного сдвигаясь прочь, ближе к краю. Парень за спиной чуть слышно недовольно зашипел и обвил удивительно гибкими и сильными руками чужую упругую талию, проводя самыми подушечками по гладкой коже и изредка пощипывая ее, прижимая собственное тело как можно ближе к такому излюбленному и изученному вдоль и поперек. Пальцы судорожно сжимались, царапая чуть смуглую кожу, доводя до тихого момента кипения чего-то внутри глупого сердца. Тетсуро казалось, что лежащий сзади вовсе и не был человеком. Он даже был уверен, что на бледных губах расцвела довольная ехидная усмешка, когда брюнет особенно чувствительно вздрогнул и выгнулся, тихо шипя сквозь сжатые зубы. Дыхание постепенно, но верно сбивалось, а внизу живота медленно тлела спичка, готовая вот-вот поджечь целый ворох сухой соломы где-то выше, в самом сердце. Перед зажмуренными глазами плясали светлые звездочки, и Куроо в который раз испугался чужого поведения, раз за разом выгибаясь сильнее и усиливая громкость голоса — теперь вырывающиеся изо рта звуки можно было назвать легкими стонами. — Прекрати, — почти неслышно прошептал он, прижимаясь бедрами к чужому тазу, когда пальцы особо любезно сжали правый сосок. Тетсуро чувствовал теплое дыхание около своей шеи и зажмурился еще сильнее, когда губы невесомо прижались куда-то к загривку. Жилистые руки остановились и покорно вернулись на талию, просто прижимая слишком большое тело к себе, и брюнет пытался себя успокоить, вслушиваясь в рваное дыхание своими покрасневшими ушами. Он не хотел, не желал, не думал об этом все это время, даже не пробовал представить, и сейчас укорял себя за ослабление бдительности, за слабость. За то, что понравилось. Дыхание позади постепенно выравнивалось, и Хината ощутимо притянул Куроо к себе, упираясь лбом в напряженные лопатки. Тот тихо лежал с закрытыми глазами и думал о том, что его поведение несколько отличается от стандартного, которое должно появляться в подобных ситуациях. Сердце не обязано стучать так громко, что уши закладывало; слух не должен обостряться до невозможного, что слышно чужое сиплое дыхание; не надо, чтобы тактильные ощущения были настолько яркими, а чужое легкое дыхание отдавалось табуном мурашек по всему телу. Сон не шел от слова совсем, свет с улицы лился неровными потоками и бил прямо в лицо, отдаваясь бедными почти лунными бликами в закрытых зажмуренных глазах. Где-то тяжело тикали часы, противным набатом ударяя по чувствительным ушам, а сосредоточиться на сновидениях никак не получалось. Весь день без движения и мечтательное настроение пробудили спящую энергию, и Тетсуро ворочался по всей своей части кровати почти половину ночи, изредка засыпая на жалкие пятнадцать минут. Шое под боком тоже не особо помогал. Уснуть удалось только часам к четырем, переплетая собственные пальцы с чужими мозолистыми. Он уже не услышал, как сосед рано утром встал с чуть ли не первыми лучами ленивого солнца, сладко потянувшись и протяжно зевнув. Уже не увидел, каким болезненным и тяжелым взглядом тот смотрел на его лицо и сцепленные вместе узловатые пальцы. Уже не почувствовал почти невесомого прикосновения к щеке и черным жестким волосам, что сейчас стояли торчком. Уже не ощутил, как Хината ушел, а на тумбочку опустилась сцепленная связка ключей с миниатюрным золотистым ключиком на кольце. Если бы вчера вечером шторы оказались задернуты, Куроо поспал бы еще несколько сладких часов, но наглые лучи солнца так противно светили прямо в лицо, что поделать с этим ничего было нельзя. Попытка перевернуться на другой бок положительного результата не дала, и он с ворчанием и пыхтением сел на кровати, сонно оглядываясь вокруг и сладко зевая от слишком короткого сна. Вторая половина кровати пустовала и давным-давно остыла, в квартире стояла привычная тишина — только где-то шуршал шторами ветер и стиралась одежда. В горле першило после каждого пробуждения, и брюнет слепо потянулся к тумбочке, начиная шарить по ее поверхности в поисках наполненого стакана. Что-то упало на пол и жалобно звякнуло, но он не обратил на это никакого внимания, громко глотая прохладную свежую воду. Вернув пустой стакан на законное место, парень еще раз сладко зевнул и залег обратно, кутаясь в теплые одеяла и отчаянно зевая. Вот только мозг уже, похоже, решил проснуться. В голову полезли совсем разные мысли, начиная от выбора идеального цвета и заканчивая новыми прочитанными книгами, которые он еще не успел обсудить с Хинатой. При даже мысленном упоминании чужого имени накатила непонятная тоска и томление. Тетсуро чуть слышно простонал и перекатился к краю, свесившись вниз и обнимая чужую подушку: было холодно, одиноко и очень противно, как будто сам для себя еще не успел решить, что хорошо, а что плохо. Бездумно шаря глазами по комнате и окнам, он рассматривал разбросанные тут и там вещи, к которым уже давно не прикасался, желал дотянуться до листьев за стеклянной поверхностью и хотел попробовать любимую выпечку, которую на ел уже черт знает сколько — время затворничества слилось и смешалось, а все осознание реальности потерялось. На одном из стульев лежала аккуратно сложенная одежда, что привело в недоумение и заставило резко подорваться и сесть, сбрасывая ленцу и сонливость — такого не было никогда. Прошлая ночь и вечер накатывали тугими воспоминаниями одна за другой, а чужие остаточные слова врывались в голову забитыми гвоздями. Призрачная надежда на свободу пылала огнем отчаяния и почти утерянной веры, дыхание сбивалось от предвкушения, и юноша по памяти начал судорожно искать упавшие ключи, залезая почти под кровать и шаря внизу рукой. Найденная связка тряслась в дрожащих руках, и Куроо со слепым удивлением и неверием смотрел на свою находку, гладя самыми кончиками пальцев резьбу и чувствуя холод металла. Попасть в замочек удалось далеко не с первого раза — пальцы дрожали, были слабыми и нецепкими, — но сорванный ошейник означал гораздо больше, чем просто снятие условности. Дышать сразу стало легче, и он еще несколько минут бездумно смотрел на тонкую красную полоску в своих руках, с остервенением отбрасывая ее в сторону и буквально вскакивая с постели. Он не задумывался о чистоте — Хината мыл его сам губкой, не позволяя удалиться с кровати без присмотра, — не обращал внимания на правильную сторону футболки или завязанные шнурки, желая как можно быстрее сбежать отсюда наружу, туда, где нет ошейников и ограничений, нет Шое. Улица. Она была такой большой и яркой, а дома такими близкими и шершавыми, что парень просто застыл, как только отбежал от злосчастного дома как можно дальше. Машины гудели так оглушительно и однотонно, визжали стирающиеся шины, разносились гудки и звуки выхлопов, и этого движения и звуков было гораздо больше, чем он привык видеть и слышать. Люди. Такие разные: низкие, высокие, полные, худые, девушки с красивыми прическами или просто расхристанные, состоятельные мужчины и молодые парни, что бездарно шатались из стороны в сторону. Каждый из них был уникален, и отвыкший Куроо смотрел на все это шальными глазами, впитывал в себя новые черты и чуть ли не смеялся, потому что не видел среди них рыжих. Деревья. Такие высокие-высокие, ветвистые, с разноцветными листьями, живые, а главное, можно было до них докоснуться — почувствовать шершавость коры и легко порвать упругий лист. Огромное разнообразие всего, что можно потрогать, погладить, услышать, увидеть, понюхать. Юноша просто бездумно слонялся по улицам до ночи, изучая этот мир заново. Когда стало совсем темно, очень остро встал вопрос жилья и ночлега. Тогда, когда первый хмель свободы спал, он впервые задумался о Шое и о том, что даже, возможно, немного по нему скучает. Заночевать пришлось прямо в парке, потому что старые адреса друзей на память никак не приходили, а идти в старую однушку было ну просто глупо. Погода оказалась холодной, промозглый ветер залезал под короткие рукава футболки, а твердая скамейка комфорта не добавляла. На следующий день идея зайти к предыдущей хозяйке уже не показалась такой абсурдной, и Тетсуро побрел через весь город в свою хиленькую квартирку, встречаясь с ожидаемым, но все равно болезненным презрением и негодованием. — Ты где шастал этот год?! — возмутилась женщина, размахивая своей большой ладонью в непосредственной близости с его лицом. — Ты думал, что я тебе квартиру с задолженностью оставлю? Ха, размечтался! Держи, — коробка с оставленными документами буквально припечаталась в солнечное сплетение, а скинутые рядом пакеты с одеждой безысходностью лежали у ног. Ему показалось, что в глазах на какое-то мимолетное мгновение зажглось обычное человеческое сочувствие, но все было настолько иллюзорно, что даже смешно. «Итак, — решил мысленно поговорить сам с собой Куроо, усаживаясь на ту же самую лавку в парке, где провел предыдущую ночь — стало заметно холоднее, и он с радостью натянул на себя завалявшуюся в одной из коробок куртку, пряча нос в высоком вороте. Вокруг куда-то спешили люди, одинокими марионетками проходясь по выложенной камнем дорожке, тоже о чем-то думали и мечтали, и отголоски этих мечт так явно чувствовал он сам, путаясь в собственных, — Что я имею? У меня есть несколько коробок, пакеты с вещами и бесконечность этого мира над головой. Как поэтично… Интересно, а что сейчас делает Хината?» Собственное откровенно плачевное положение волновало не так сильно, хотя об этом стоило подумать в первую очередь, и парень откинулся на спинку скамейки, чувствуя себя совсем плохо: Тетсуро понимал, что ненормально думать о том, с кем провел последние… полгода? год? на цепи, на застежке в красном ошейнике. Это неправильно, как минимум с точки самозащиты и физической сохранности себя любимого в первозданном виде. Это страшно, когда привязался настолько, что расстояние душит тебя самого, когда ты только-только вырвался. Это глупо, когда хочешь вернуться обратно. «Эй, парень, кажется, ты болен».

***

Вот чего Шое ожидал услышать меньше всего, так это стука в дверь. Долгого, настойчивого, требовательного, от которого потом в ушах еще немного звенело. И дело-то даже не в громкости, а в самом его наличии — он уже давно привесил электрический замок в виде яркого солнышка рядом с входной дверью, и не заметить его было крайне сложно. Парень сладко потянулся и широко зевнул, слабо причмокивая губами, поставил пустую большую кружку с чёрными элегантными кошечками в красных ошейниках в раковину и слепо побрел к двери, практически наощупь — солнце уже давно зашло за горизонт, на часах ехидно зелеными цифрами мерцало «2:38», и сам рыжик был уверен, что этот человек явно не в себе. За дверью стоял Куроо. Он был немного грязный от земли и опавших листьев и помятый — след чего-то частично отпечатался на его щеке, а одежда была вся в складках и потертостях, — невнятная неряшливая темная щетина произрастала на его лице и шее ровным нетронутым слоем, а глаза смотрели почти счастливо и чуточку с намеком на ехидство и самоиронию. — Похоже, — начал он и замолчал, неловко улыбаясь и смущенно почесывая затылок, смотря из-под полуопущенных век. Было видно, что тот волнуется: дышал рвано и громко, а пальцы судорожно сжимались и разжимались от нервозности; Хината терпеливо сложил руки на груди и прислонился плечом к косяку, совсем тепло и невесомо улыбаясь, хотя собственные поджилки тряслись так, что он не мог сделать ни шага и даже сказать что-нибудь в качестве приветствия, — Похоже, я на привязи, Шое. Тот улыбнулся совсем открыто и довольно, радостно щуря мерцающие глаза, и гостеприимно подвинулся в сторону, сладостно и свободно выдыхая: — Заноси свои коробки, Куроо-сан.