***
Лопата тяжело входит в промокшую землю. Низкорослая трава, вся в росе, липнет на лезвие, чавкает под подошвами ботинок. Среди утренней дымки над гривами сосен загорается в бледно синеющем небе рассвет. Пение проснувшихся птиц, венок из полевых цветов и отсвет от зажженной сигареты на загорелом лице Грейс. — Знаешь, кажется, Мэй опять всех спасла, — говорит она и выпускает в небо серебристый клуб дыма, — Или только меня. — Не только. Эрик ровняет землю так, чтобы скрыть любые признаки могилы. Он втыкает лопату в землю, долго молчит и вдруг осторожно берет Грейс за руку. Тонкие «музыкальные» пальцы дрожат то ли от холода, то ли от чего-то еще. — Пойдем домой? — Идем. Грейс тушит сигарету, и они плечом к плечу бредут по полю в сторону дома, где в прихожей уже валяется грязный рюкзак, стоит в углу футляр с новой гитарой. Сигнал бедствия принят. Теперь все будет хорошо.Часть 1
21 августа 2017 г. в 01:46
Эрик заподозрил что-то, когда Мэйдэй, обычно бодрая и любопытная для своих лет, вдруг перестала сопровождать его на вечерних прогулках. Она выходила в сад, обнюхивала старые метки и, как бы утомившись, сворачивалась у крыльца. Темные собачьи глаза безразлично скользили по прутьям забора, изучали далекие пятна изумрудных холмов, а затем закрывались, но не для сна. Ее утомляла сама возможность видеть, слышать и ощущать.
— Ты совсем разленилась, старушка.
Близилась осень, и сумерки окрасились яблочными тонами особых, прощальных закатов. С севера повеяло свежестью и сквозняк, раньше скромно колышущий занавески спальни, теперь бесстыдно трепал их, громыхал незапертыми ставнями. На фоне тягучести вялого одиночества песья меланхолия казалась чем-то естественным и не вызывающим опасений.
До тех пор, пока Мэй не перестала подниматься по лестнице на второй этаж. Затем она отказалась от еды, а скоро проснулась в луже собственной мочи, начала терять вес.
И вот теперь она умирала. Врачи предложили простой и гуманный вариант — один укол и никаких мучений, но Эрик не смог подписать бумаг, ужаснувшись предательству. А может быть, испугавшись одиночества, сейчас определить истинную причину не представлялось возможным, столько всего смешалось в душе. Он исступленно гладил седую голову собаки, чесал длинные бархатные уши. За столько лет Мэй, казалось, стала чем-то вроде неотъемлемой части дома, пожалуй, более важной, чем фундамент и крыша. Она не могла исчезнуть просто так, тем более, так быстро и глупо.
За окном шел дождь. Мелкие капли мерно выстукивали по крыше что-то успокаивающе-хаотичное, то и дело сбиваясь, путая ноты. Свет включать не хотелось, а потому комнаты опутали синеватые сумерки, одновременно скорбные и величественные. Корпус разбитой гитары, сиротливо прислоненный к стене, уронил глубокую тень на ковер, и теперь в двух шагах от дивана разверзлась настоящая бездна, расползающаяся от встречи с рассеянным взглядом. Теперь все выглядело еще более безжизненным, чем после ухода Грейс три года назад. Эрик попытался разглядеть календарь, но не увидел чисел. Впрочем, это было и не нужно, он ждал 20 дня августа. Каждый чертов раз. Как будто что-то могло произойти, как по мановению волшебной палочки.
Они познакомились еще на первом курсе университета. Эрик писал стихи, а Грейс играла на гитаре незамысловатые песни о мире и вечной дороге. Жизнь свела их на творческом вечере, когда шумная ватага студентов, исполненная дикости и вдохновения, вдруг вырвалась из душных полок библиотеки и всю ночь гудела в парке, считая падающие звезды.
Грейс, яркая, искренняя, как рыжая вспышка, боготворила Нила Кэссиди и мечтала исколесить всю Америку с рюкзаком за спиной. Эрику, молчаливому и скрытному, казалось единственно верным посвящать тексты Дайане ди Приме. Время, запал, молодость — нужно ли что-то еще? Роман закрутился стремительно и бурно, как пустынный смерч — с автостопом, ночными прогулками по пустынным улицам и крышам домов. «Джанки» вслух как символ эпохи.
Мэйдэй заворчала и, глубоко вздохнув, повернулась на бок. Крупные лапы свисали с края софы настолько безжизненно, что Эрику стало жутко. Вся одежда его была усеяна целыми клоками пегой шерсти. Подшерсток сыпался от каждого прикосновения, вылезал жуткими проплешинами.
По стене пробежали быстрые отсветы фар проезжающей мимо машины. Колеса прошуршали по влажному асфальту куда-то вдаль. Туда, где уже лежал спустившийся с гор белесый туман.
Поэтическая дикость не могла жить вечно и постепенно сворачивала в мирное русло домашнего быта. Эрик получил в наследство участок, расположившийся на самой окраине города. Дом окружали тенистые громады парков и кемпинги, но близость прямой трассы позволяла без проблем добраться до оживленного делового центра всего за какие-нибудь полчаса. Даже несмотря на скверный характер затертого форда — Грейс любила эту машину. Говорила, что четырёхколёсный старикан чем-то напоминает ей покойного отца, неисправимого отшельника и лесного бродягу. Вечный запах бензина, ворчание и готовность пережить любые передряги — пожалуй, в этом было зерно истины.
Переезд Грейс больше напоминал сказку о кошке, что гуляла, где хотела. В какой-то момент она просто перестала уезжать, свив себе на чердаке настоящее творческое гнездо.
Там, где раньше стояли коробки с запылившимися и покрытыми плесенью вещами, которые предыдущей владелице было жаль выбросить, появились спальный мешок и кофейный столик. Стены и балки сменили паутину на множество плакатов, фотографий и надписей — на случайного гостя одинаково сурово смотрели как Джон Уэйн, так и кошачий символ исчезнувшего в истории кабаре. Над крошечным окном повис олений череп, как непременный символ дикой Америки, которая, как утверждала Грейс, еще жива в сердцах и душах. Здесь она занималась музыкой и медитировала, набираясь сил перед очередным концертом.
Выступления в составе то одной группы, то другой почти не приносили денег, а потому вечерами Грейс давала платные уроки музыки, иногда приходила на дом к особо увлеченным или даровитым.
Эрику удалось устроиться редактором в местную газету — до скрежета стабильное и крепкое, как красный кулак фермера, издание, почти целиком состоящее из нехитрых новостей, политически-восторженных заметок и советов землевладельцам. Как отпугнуть койота, с чем приготовить тыкву, что еще может быть интересно жителям предгорий?
Задача заключалась в том, чтобы отсекать уж слишком откровенную косноязычность статей и следить, как бы что-то лишнее не ушло в печать. Творческого начала в этом было мало, но поначалу Эрику даже нравилось. Номера, его собственные детища, приносили каждую неделю, и он, разворачивая широкий лист, снисходительно усмехался, вглядываясь в ровные ряды печатных букв. «А вот здесь они перепутали Береговой хребет и Каскадные горы, представляешь?». Грейс смеялась, так искренне и задорно, что Эрик, скупой на эмоции, начинал улыбаться вместе с ней.
Пожалуй, этого теперь ему не хватало больше всего — заразиться чьей-нибудь любовью к жизни, нездоровой жаждой двигаться вперед. Хотя бы с толикой терпеливой иронии Кена Кизи.
Идея завести собаку принадлежала Грейс. Ей все больше надоедали тихие семейные вечера, а рутинные воскресные выходы навевали лишь тоску. Идеальным стал бы бешеный рывок к вершине Рейнира, поход по диким лесам Канады, но быт и работа отнимали все силы и возможность хоть немного чувствовать себя свободной от проклятья, постигшего развитое общество. Было страшно успокоиться, стать одной из тех, кого она всегда презирала — обывателем, бумажным биороботом. Внутренней свободы было недостаточно, не хватало воздуха. Концерты стали редкими, музыканты обзавелись семьями, и струны их инструментов покрылись плесенью. Пламенеющая искра, без ветра Грейс начинала гаснуть и хандрить, все более склоняясь к беспричинным спорам и вечерам на чердаке в компании пряного виски и Джонни Кэша. Она многого требовала от себя и не могла понять, почему другие не делают того же. Объяснить, логически осмыслить — да, но принять — никогда.
Именно поэтому ее раздражало смирение Эрика, так легко отказавшегося от поэзии, творчества и романтического бродяжничества. В американскую мечту, пожалуй, не верил уже никто.
Собака должна была внести что-то новое, вдохновить хозяев на новые свершения.
Эрик горько усмехнулся и вновь проверил дыхание Мэй. Тяжелое и горячее. По крайней мере, она перестала ерзать и скулить.
Идея Грейс вызвала в нем тогда здоровый скепсис. Это было авантюрой, одной из многих, но от этого не менее непредсказуемой. К тому же, Эрику предпочитал кошек, созданий не шумных, зато независимых, без суеты и эмоциональных крайностей.
Но более, чем нарушения внутренней гармонии, незримой изоляции от изменчивого течения времени, он боялся потерять Грейс — неизменный ответ на вопрос «Чего ради?». Потому собрал силу воли в кулак, и в доме вдруг появился новый жилец. Округлое лопоухое существо менее всего было похоже на пса, скорее на уродливую лягушку-переростка.
Толстые лапы зверька разъезжались, и он то и дело утыкался носом в пол. Впрочем, этот факт щенка расстраивал мало, и короткий прутик хвоста беспрестанно гулял из стороны в сторону, выражая безграничный восторг.
Грейс так и не созналась, где взяла собаку. Клейма на ней не было, зато обитало несметное количество блох. С жесткой шерсти они переселились на ковер, и с ним пришлось расстаться. Отчасти, план сработал, и в будни ворвались ночной вой, погрызенные вещи и лужи на полу прихожей. Все это втайне выводило Эрика из себя, временами он ловил себя на мысли, что ненавидит скулящее существо, но молчал. Компромиссы редко приводили к чему-то хорошему, но попытаться стоило. Для обучения и привычки требовалось время, а его было предостаточно, тем более, Грейс казалась значительно более живой, чем в месяцы затишья, когда даже выступлениям пришел конец. По крайней мере, она не доставала больше походный рюкзак для того, чтобы мечтательно стереть с него пыль.
— Как же нам ее назвать?
— Мэйдэй. Настоящее бедствие, — проворчал Эрик. На самом деле, он вкладывал в имя что-то более глубокое и болезненное, но предпочел смолчать. Рука помощи для увядающих отношений, далекий луч маяка.
Впрочем, кажется, в этих водах не осталось кораблей, и свет должен был скоро погаснуть.
Эрик отчаянно гнал от себя эту мысль, смутно надеясь, что завтра проснется и все будет в порядке, но сам же не верил в смутные метания. Интересно, как отреагируют читатели?
Наверняка, напишут около сотни писем с пустыми сожалениями.
Собачья колонка боролась за существование до сих пор и, кажется, не собиралась проигрывать. Взросление Мэй стало настоящей школой выживания для ее хозяев. Охота на обитателей парка: опоссумов, енотов и белок, страсть к валянию в жидкой грязи — все это не раз доводило Эрика до почти что полного отчаяния. Стоило решить одну проблему, собака с потрясающим мастерством создавала новую, и к тому моменту, когда Мэйдэй научилась основным правилам поведения в обществе и дома, у него уже было столько материала, что хватило бы на книгу. А, может быть, и не одну.
Начальство вдруг поддержало идею создания колонки о животных, и работа, уже давно надоевшая и потерявшая всякую иллюзию творческого начала, вдруг обрела новый смысл.
Похождения Мэй оказались записаны на бумагу и обрели невероятный успех. Редакцию наводнили письма с историями и советами, фотографиями.
Неприязнь к толстому лягушонку довольно быстро сменилась на покровительственное подобие дружбы. Бестолковый щенок постепенно вытянулся, оформился. Глаза приобрели осмысленный, внимательный блеск. Метод проб и ошибок заложил в лобастую голову понятия о том, что можно, а что нельзя, и между обитателями дома был установлен баланс.
Настоящим открытием стала любовь Мэйдэй к пению. Ей нравились звуки гитары, нравилось сидеть рядом с хозяйкой и утыкаться мокрым носом в ее спутанные рыжие волосы. В какой-то момент счастье настолько переполняло честное собачье сердце, что единственным выходом становились мелодичные подвывания в такт музыке. Поначалу Грейс сердилась, но затем нашла в этом некое очарование и даже по старой памяти дала два уличных концерта с необычным вокалом. Однако, успех и внимание разношерстной публики, уже почти забытые за долгое время отсутствия концертной жизни, сыграли злую шутку. Восторг сменился усталостью и тоской.
«Времена меняются» — гласила надпись на стене. Размашистые буквы легли прямо поверх обоев, нисколько не заботясь об интерьере.
Это случилось в мае, после долгой поездки на юг — за новыми впечатлениями, в гости к дальним родственникам. Горящие золотом поля, далекие громады облаков и незнакомые голоса по радио. Что-то танцевально-жизнерадостное, с блеском диско и прилипчивым мотивом, совсем не то, что десять лет назад. Мэй, уже немолодая, но все такая же активная и любопытная, все норовила вытащить морду из окна навстречу ветру, чтобы попробовать его длинным розовым языком.
— Знаешь, раньше я бы думала о диких мустангах и фронтире, — сказала тогда Грейс.
— А сейчас о чем думаешь?
— О том, сколько платят беднягам-фермерам за их кукурузу. И сколько из этого уходит на оплату налогов. Как тебе это нравится, Рик?
Из приемника послышался голос Боба Дилана. А на следующий день стену рассекла одна единственная строчка. Действительно, времена изменились, и все следовало обсудить еще тогда, но разве мало совершалось вокруг странных вещей?
Дождь прекратился, и в доме стало невыносимо тихо. Сопение собаки, временами сбивающееся на бурлящий хрип, тиканье часов.
Все покатилось в бездну. Опять. Только на этот раз Мэй не могла помочь, а сам Эрик не был к этому готов. Сначала его с головой накрыли неприятности на работе. Сменился руководящий состав, появились новые, молодые лица, исчезли старые. В этой атмосфере он чувствовал себя не в своей тарелке и то, что раньше казалось нормой, теперь вызывало раздражение. Критика статей каждый раз обжигала, как личное оскорбление, всякий взгляд казался презрительным. Он срывался на Грейс, а та стала чаще задерживаться на занятиях и пропадала невесть где. Мэй она с собой не брала, и собака, всеми забытая, одиноко скулила на заднем дворе. Все, что она умела, уже приелось и больше не работало. Грубые собачьи ласки и дурачества скорее накаляли обстановку, чем разряжали ее.
Грейс хотела видимой свободы. Даже приходя к костру человека, она хотела оставаться для других и для себя в первую очередь все той же дикой кошкой.
Эрик считал это глупостью. Ему было достаточно внутреннего спокойствия и возможности скрыться от общества, его пагубных влияний.
Оба устремления потерпели крах. Трещина в борту все ширилась, и в трюмы хлынул поток холодной морской воды.
В тот день, 20 августа, Грейс вернулась поздно. В ее рыжих волосах застряли палые листья, а ботинки толстым слоем покрывала дорожная пыль. Мэйдэй, дремавшая на чердаке, заслышав скрип входной двери, встрепенулась и кинулась к лестнице, но вдруг зацепила лапой чехол с гитарой и вместе с ним полетела вниз. Раздался глухой стук, скулеж и треск ломающегося корпуса.
Это был первый и последний раз, когда Грейс ударила собаку. Она вытрясла на пол обломки гитары и с выражением полного безразличия вдруг пнула Мэй. Та завизжала и, поджав хвост, метнулась под стол.
— Какого дьявола ты творишь?
— А ты?
Они знатно повздорили тогда. Наговорили друг другу все, что тлело все эти годы и, может быть, даже больше. Обида и боль смешались в едином ядовитом зелье, поселившем в воздухе одну единственную мысль — все предыдущее было ошибкой, грандиозной, непростительной.
Грейс собрала вещи в рюкзак и ушла. Совсем.
В тот же вечер Эрик напился. Его душила злость, и воспоминания приобретали все новые фантастические подробности. Во всех действиях Грейс чудился злой умысел, попытка что-то навязать. «К черту» — твердил он, — «переживу».
Следующий день начался с осознания того, что мир рухнул. Бездумный поход на работу с гудящей головой и столь же бесцветное возвращение домой. Подобного не могло произойти, но произошло. И это был не сон.
Дальше становилось только хуже. Как-то раз утром Эрик не смог встать с кровати. Начальство с подозрительной легкостью дало ему отпуск. Мир будто кончился, будто автор бросил книгу на половине пути и сжег неудачную часть рукописи. Грейс не вернулась. Ее нигде не было, ни в гнезде, ни в студии. Может, и не было никогда? Не хотелось ни спать, ни есть, ни выходить за дверь.
На третий день Мэй, подъевшая уже все, до чего дотянулась, поймала белку. Капая голодной слюной, она принесла ее к кровати и, не прикасаясь к добыче, легла рядом. «Угощайся, хозяин».
Пришлось встать. Затем одеться и выйти во двор, чтобы убрать участок. Съездить до супермаркета, чтобы купить корм. Постепенно, как кровь наполняет жилы, к нему возвращалась жизнь. Тоска не уходила, но способность мыслить возобладала над губительной апатией. Вопреки слабости, Эрик заставил себя ежедневно выходить в парк, чтобы дать вдоволь нагуляться Мэй. В тени деревьев, среди шорохов и дыхания леса к нему приходило спокойствие и желание действовать. До сих пор случались дни, когда он пил виски и слушал на повторе The Doors, лежа в полной темноте, но отчаяние больше не напоминало бездну. В конце концов, рядом была Мэйдэй, готовая выслушать и вылизать руки. Безусловно, это не могло длиться вечно, но пока компания собаки, ответственность за нее скрывали за собою разверзнувшуюся черную дыру. Не позволяли пойти за второй бутылкой.
Старые друзья исправно докладывали о жизни Грейс. Она выступала с последними из адептов настоящего рок-н-ролла. Потом отправилась на летнюю смену в горы, сорвалась в Канаду. Все за столь короткий срок, что Эрик не успевал удивляться или придумывать план дальнейших действий. Ищи перекати-поля! В прошлом месяце сказали, что она вернулась в город, заговорщически подсунули номер телефона, но…
— Ты знаешь, она сказала, что нашла то, что хотела, Рик. Поняла, что сама загоняет себя в клетку и…
— И решила передохнуть. Это ее жизнь.
Два года борьбы с самим собой и гнетущее непонимание, как быть и что делать. Тоска, разрывающая грудь, была реальна, а вот Грейс — не очень. Набрать номер и позвонить, но что сказать? Что они вообще могли сообщить друг другу? Отказ оборвал бы все, даже ту хрупкую нить надежды, что еще теплилась где-то в глубине подсознания. Одно «нет» — и тогда останется лишь пепел. Вот черт!
Сначала ему не хватало мотивации. Теперь ее было, пожалуй, даже слишком много. Болезнь Мэй и перспектива остаться одному в страшном, пустом жилище, где на стене все еще висит олений череп, а матрас помнит запах опавших листьев.
Часовая стрелка, едва заметная в темноте, указала ровно вверх. Полночь. Эрик осторожно провел рукой по спине собаки. Не шевелится. Почесал за ухом — ничего. Тогда он наклонился и прислушался, надеясь ощутить хоть слабое сердцебиение, но услышал лишь сдавленный стук в собственной груди. Осторожно, как хрупкую вазу, он опустил тело собаки на пол. В темноте Мэй казалась еще более худой и изможденной. Голова безжизненно откинулась назад. Он знал, знал заранее, но… Стены вдруг сдвинулись, угрожая раздавить, выдавить из легких воздух. Из своих углов выползли хищные тени, все поплыло. Ноги сами понесли его к телефону. Пальцы тряслись и приходилось сбрасывать, крутить диски снова и снова. Наконец гудки, щелчок снятой трубки.
— Да?
Знакомый голос. Настолько знакомый, что закружилась голова.
— Грейс, — язык ворочался с трудом, — Мэйдэй умерла.