Последний день

Смеркалось. Сильный ветер срывал листья с деревьев, кружа их в бешеном танце, а затем швырял в лицо случайным прохожим; моросил дождь, окрашивая асфальт в темно-серый. Немногие осмелившиеся выйти в такую погоду на улице, ускоряли шаг и поднимали воротники, а те счастливцы, у которых оказался с собой зонт, с радостью вверяли себя его брезентовой защите. Средних лет женщина встала со стула, попутно чуть не уронив его, и подошла к распахнутому окну. — Холодно, а ведь еще только середина августа, — ветер дул ей в лицо, смешно ероша короткие волосы. — Отойди, простудишься, — На лице мужчины, лежащего на жесткой больничной кровати прочно застыла маска, с помощью которой он пытался скрыть от нее свои страдания, но любящему сердцу это не было помехой. — Может, лучше закрыть? — она всматривалась в его лицо, будто надеясь найти там хоть что-то кроме вселенской усталости и хорошо замаскированной боли. — Не стоит. Звуки улиц напоминают, что я все еще жив. — Не говори так, — её возглас, тихий и кроткий, но в тоже время наполненный искренним негодованием вперемешку с отчаянием, отозвался болезненным уколом в его сердце — он не имел права подпускать её так близко. Диагноз был известен давно и такой исход был лишь делом времени. В этот момент особенно сильный порыв ветра смахнул стеклянный стакан с тумбы, одиноко притулившейся рядом с больничной кроватью — он разбился, жалобно звеня осколками, словно сетуя на несправедливость этого мира. Мужчина и женщина синхронно обернулись на звон и долго смотрели на рассыпанные по полу осколки, переливающиеся цветами радуги от яркого освещения. …Они сами не заметили в какой момент подняли головы и теперь смотрели прямо в глаза друг друга. На ум обоим вдруг пришел разбитый стакан: он как их жизнь — красивый, но хрупкий. Одно неловкое движение, и от него останутся лишь разбросанные по всему полу осколки. Осколки их сердец, разбитых одним диагнозом. Он знал; знал, что осталось немного, но все равно пустил ее в свою душу. Она не знала; не знала, и искренне полюбила бывшего одноклассника. Три месяца счастья. С ней он смог забыть свой страшный приговор, предательство жены, теперь уже бывшей, безразличие детей; она смогла подарить ему семейный уют и понимание. — Ир, как тебе могут нравиться эти каракули? — месяц назад она уговорила его пойти на выставку современного искусства. — Это картины, а не каракули, — в ее тоне появились учительские интонации, — В каждой свой скрытый смысл. Хотя, ты прав, на картины это мало похоже, — она лучезарно улыбнулась, отчего в уголках ее глаз проявились мелкие морщинки. Мужчина не смог не улыбнуться в ответ: слишком уж заразительной была улыбка его спутницы. Добрая и ласковая, всегда спокойная и рассудительная, улыбчивая, и вечно смеющаяся — такой была его Ирина. Невысокая женщина, достававшая ему лишь до плеча, полноватая, с квадратным лицом — а ведь стоило ему увидеть её после тридцатилетнего перерыва, квадратный подбородок оттолкнул его. После красивой и эффектной Аллы — оказавшейся стервой, которой были нужны только его деньги — Ира казалась дурнушкой. Имея горький опыт, он не верил, что её доброта не напускная, а забота — не фальшивка. После пары встреч, дани нескольких лет, проведенных в одном классе, он хотел вернуться в квартиру младшей сестры и вновь забыть про нее. Но все испортила племянница — девчонка пятнадцати лет, у которой волей случая Ирина вела русский язык и литературу. — Дядя Тош, — непривычно серьезно начала она, — Ирина Николаевна очень хорошая, правда. И красивая. Вы только внимательно посмотрите. Ева умела отделять зерна от плевел, а ложь от правды, и то, что все пять лет учебы в среднем звене она преданно любила свою учительницу и восхищалась ею, говорило о многом. Поэтому он решил попробовать. Со временем Антон открывал в Ирине все больше новых черт, но ни одна из них не отталкивала его, напротив — ну кого может разочаровать дружелюбие и честность? А ее такая детская непосредственность, в то же время сглаженная мудростью и житейским опытом? А готовка? Ммм, пальчики оближешь! Он прикрыл глаза, вспоминая божественный вкус нежнейших блинчиков, коими он наслаждался сегодня утром — кажется, это было так давно… Будто не в этой жизни, потому что сейчас есть лишь больничная палата и запах смерти, которым пропитался каждый предмет. Он и сам уже источает этот тошнотворный аромат, приторно сладкий и в то же время горчащий. Всего в паре метров от него стоит Ирина, но и она не такая, какой была еще утром: вмиг постаревшая лет на десять, осунувшаяся и с болезненно горящими глазами. Слабая и сокрушенная горем, осознанием приближающегося конца. Конца всему: их отношениям, доверию и, самое главное, его жизни. Сейчас не важно, что он врал ей; имеют смысл лишь его карие глаза, наполненные теплом и виной, сильные руки, комкающие одеяло, мягкий баритон, приукрашенный легкой хрипотцой — непонятной, возникающей то ли из-за волнения, то ли несильной простуды, которую немудрено было подхватить в помещении, температура в которой едва ли была выше уличной. Оба молчали. Им так много надо было успеть сказать друг другу, что мысли путались и смешивались, а на передний план выходило страшное осознание собственной беспомощности. Нужно было не терять в пустую драгоценные минуты, стоившие теперь куда дороже золотых сережек, что он подарил ей пару недель назад, а тратить их как последние оставшиеся в кошельке монеты — вдумчиво и осторожно. Но разбить повисшую между ними гнетущую тишину казалось невозможно — будто бы любой звук способен был разрушить их и без того хрупкий мир. Поэтому они общались без слов, одними глазами, прекрасно понимая мысли друг друга. Прости, прости, прости… Антон молил о прощении. Он считал себя виновником нынешних терзаний возлюбленной. Не послушай он племянницу, сейчас Ирина была бы весела. Ей не нужно было бы проводить свой отпуск у постели умирающего. Я рада, что встретила тебя. Ты сделал мою жизнь полнее. Она была благодарно за заново подаренную молодость. Последние годы она тихо сходила с ума от серых монотонных будней, похожих друг на друга сильнее, чем однотипные многоэтажки огромных мегаполисов. Извечные горы тетрадей, не кончающиеся никогда, сколько не проверяй, непослушные ученики, взбалмошный эгоист-сын. И пусть сейчас ей хочется вскрыть себе вены, ни на миг она не жалела, что впустила тогда Антона в свою квартиру и сердце. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Те слова, что ни разу не были произнесены вслух, но сквозили в каждом жесте. Они не клялись друг другу в вечной верности, не шептали о чувствах под луной, но от этого их любовь не становилась менее полной и искренней. «Я люблю тебя» звучало как прощание, как благодарность и обещание помнить всегда. Они собирались в театр. Билеты были куплены, подходящие к случаю костюмы, несмотря на некоторое сопротивление со стороны Антона, надеты, предвкушение завораживающего действа горело в ее ясных голубых глазах… и вдруг — обморок. Бледная, как полотно, как сама смерть, предчувствуя что-то страшное, Ирина вызвала скорую — она уже давно догадывалась, что дело не ладно, что есть какая-то тайна, в которую ее не посвятили, видимо, боясь, что это отвратит ее. Она не спрашивала, ожидая, когда заслужит доверия настолько, что ее примут в круг избранных и достойных секретного знания. Но увы, этого она не дождалась. Качая головами, врачи сообщили ей результаты обследования. Сначала, правда, не хотели — мол, врачебная тайна и полная конфиденциальность — но после срывающегося «жена», что не было правдой по документам, но было по духовной близости, вздохнули и озвучили тот страшный приговор: в лучшем случае день. Завтра вечером его не станет. Но как же так? Вот он — перед ней, живой, совершенно не похожий на умирающего. Ложь; стоит приглядеться внимательнее, на что у нее было предостаточно времени, можно было заметить явственную печать смерти на его лице. Впавшие за несколько часов воспаленные глаза, лихорадочный блеск, неестественно бледная кожа. Ей становилось жутко и страшно, хотелось рыдать, выть, хоть как-то выплеснуть боль, что скопилась в ее душе и драла острыми когтями изнутри. Но вместо этого Ирина улыбалась и продолжала шептать: — Не волнуйся, я рядом. Сейчас ей было так же плохо, как и ему, а может быть даже хуже, но в данный момент она не имеет морального права показать свою слабость. Завтра, когда все решится, она подумает, как ей жить дальше. Да стоит ли вообще продолжать играть в эту жестокую игру, под названием «жизнь»… На ум приходят блестящие восторгом и неподдельным восхищением глаза ученицы. Все бы так, как она, любили узнавать что-то новое. Нет, именно ради таких вот глаз ей стоит преодолеть и это испытание. А пока, покуда Антон еще здесь, рядом, она будет обычной любящей женщиной. Менее чем через двадцать четыре часа он умрет. Но сейчас он думал совсем не об этом — времени жалеть себя не было, он должен был сделать все, что в его силах и даже больше, если потребуется, чтобы женщина перед ним не мучилась после его ухода. Подобрать верные слова, чтобы хоть немного успокоить боль неизбежной утраты, нанести заживляющий бальзам на еще не открывшуюся рану. В конце концов, он просто умрет, отправится в еще одно приключение, а даже если нет, ему будет уже плевать, ведь он просто перестанет чувствовать. Ирине же с этим жить. И, он мог лишь надеяться, что достаточно долго. — А ты умеешь играть в дурака? Она звонко рассмеялась и кивнула. — Кто же не умеет? За двадцать четыре часа можно успеть многое. И они не упустят ни одной минуты.