Это абсурд, вранье: череп, скелет, коса... Смерть придёт. У неё Будут твои глаза © И. Бродский, "Натюрморт"
Она всегда приходит ночью. Выходит из стены, садится на диван, устраивается поудобнее, долго шурша простынёй... Это неправильно, говорит она; во рту её нет половины зубов, и шёпот её неразборчив. Это ты должен был умереть. В глазах её, в белёсых мёртвеньких гляделках — такая боль и скорбь, что смотреть нельзя (Он не смотрел бы, если бы мог отвернуться). Зачем ты здесь, спрашивает он, не разжимая губ, почти без голоса. Чего тебе надо? — Тссс, тихо, — шепчет она, наклонившись к его лицу, запечатав ему рот мокрым облезлым пальцем. — Ты убил меня! Ты не должен забыть об этом. Вспоминай!***
"Убьёшь этого идиота — и девчонка твоя. Делай, что хочешь." Первый удар не убивает её — только сшибает с лап. Она заваливается набок неловко и неуклюже, и корчится, задыхаясь, на полу... В глазах её — боль-ужас-страх, и руки дергаются, пытаясь отщёлкнуть собачьи когти... Хорош-ш-ш-ая девочка: упрямая и смелая — ломать таких особенно приятно. "Убьёшь этого идиота — и девчонка твоя. Делай, что хочешь." Сгрести её за волосы, и шваркнуть башкой о стол (и ткнуться носом в шею, и грызануть кожу возле хребта, и потянуть с тощих девичьих ног до нелепости узкие джинсы... Жаль, что нельзя, жаль, что именно это ему запретили) и бить-бить-бить, пока не хрупнут лицевые кости, пока не заполнится дыра на месте души чужой кровью и ужасом... "Убьёшь этого идиота — и девчонка твоя. Делай, что хочешь." Миг — и ботинок врезается ей под дых, сокрушая нижние ребра. От такого удара нет обороны — она падает снова, разевает рот в тщетной попытке вздохнуть, вдруг прижимает ладонь к сочащимся кровью царапинам... Жалкая, жалкая, жалкая — такая, какая нужна, такая, какой должна быть! Девчонка твоя. Делай, что хочешь. Дурак ты, Сайрус Хуракан. Нельзя обещать такое.***
А в одну из ночей он просыпается — и чувствует: она лежит рядом, и руки её на его, между прочим, горле. — Ты... — хрип стрянет в груди, не родившись. В нос ударяет мертвечиной и хлоркой, он задыхается. — Я тебе не нравлюсь, да? — Уточняет она зачем-то; под изломанным телом шелестит простыня. Помотать головой — труд непосильный, но он это всё-таки делает. Нет, нет, нет, уйди, исчезни, сдохни, чего ж тебе надо, сука ты паршивая? — Странно, — голос её ничуть не теплее мертвячьей плоти. — Раньше ты меня хотел. Раньше... Вспомнить бы ещё, как это. Шум воды, и крик, оборвавшийся бульканьем, и тело под пальцами — ещё податливое, ещё тёплое... Она седлает его бёдра, она улыбается. Она говорит (и лицо её — в сантиметрах от его лица): — Ты теперь мой и ничей больше. Её тело холодное и бледное, её одежда гниёт и воняет, глаза её похожи на рыбьи... ...Но её прикосновения кажутся ему легче пуха. Но её пальцы касаются живота, и рёбер, и тазовых костей. Но это всё — слишком странно***
Это просто сон. Простыня в тазу белеет, как лицо утопленницы. Это просто сон, говорит он себе и намыливает красноречивые пятна. Это просто сон, так бывает. /У прыщавых подростков/ В мыльной воде плавает что-то (ноготь? Кусочек отставшей кожи?) к чему нельзя приглядываться, иначе... — Что, таких как я не видал? Не видал, да? — Зубы, примявшие ушной хрящ, облезлые пальцы, скользнувшие от пупка чуть ниже... — Этого не было, — сердито заявляет он зеркалу; простыня у него под руками размеренно чавкает, — Так нельзя. — А девочек топить можно? Он не успевает испугаться, не успевает закричать — на животе смыкаются две ледянющие ладони, в нос ударяет гнильцой. Нет. Нет. Пожалуйста, госпо... Уу-йё! — Можно, да? — спрашивает она глухо, ему в спину, — Можно убивать ведьму, на которую всем начхать будет, потому что бабке, суке старой, только ключ и Сила нужны? — Уйди, уйди, — ледяные пальчики гладят ему живот, заползают на ребра... — Это всё кажется! Тебя нет! НЕТ!! — Конечно, нет, — послушно соглашается она, поднимаясь на носки, целуя его в ухо, — тебя тоже не будет.***
Он старается не спать — и не видеть её. Не видеть, как она таращится из слива раковины, не смотреть, как она кружит перед большим, во весь рост, зеркалом... Не смотреть, не видеть, не замечать. Может быть, ей надоест. Может быть, она уйдет. Но ей не надоедает. — УЙДИ! — Кричит он; голос у него срывается отвратительным фальцетом, — УЙДИ! ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ! Она качает головой, она смеётся: не уйду. — Ты ошибся, — говорит она, — в своих расчетах. Я не исчезну, если на меня не смотреть. Я всё ещё могу тебя достать. И я достану. Когда она тянется поцеловать его в щёку, змей просыпается по-настоящему.***
Ему нельзя спать, но он засыпает и видит её во сне — слепую, бледную, радостную. А ты силён, говорит она; пальцы её прикасаются к его горлу легко, пока только примериваясь. Долго держался. /Глаза её светятся, как две белые луны, с головы её обтекает вода и ржавчина/ Трудно, трудно... Дышать становится трудно, когда она садится к нему на грудь, упираясь коленями в ребра. Ты должен искупить свою вину, говорит она; влажные её патлы падают ему на лицо, от гнилого смрада перехватывает дыхание. /На груди точно морж лежит — тяжко, холодно, мерзко/ Меня зовут Ирина, сообщает она, раздвинув губы в улыбку. Меня зовут Ирина, и я тебя убью. Мир сжимается вокруг капкана пальцев на горле, распадается и исчезает в гнилостно-бледном свечении глаз... И в последние секунды ему слышен ведьмин смех.