Сломленные

К Агате вернулись все ее самые страшные кошмары, только на сей раз все было наяву. Шли вторые сутки допросов, она сказала уже все, что ей было известно, но пытка не прекращалась. Боль разрывала ее на части, заставляя кричать и корчиться на стуле, к которому была привязана девушка. И - худшая часть ее кошмаров - нахмуренное лицо некогда любимого человека, склонившееся над ней. - Назовите имена, которые Вам известны. Какие еще данные Вы передавали сопротивлению? Когда Вы впервые вышли на контакт с сопротивлением? Расскажите мне все, и это сразу прекратится. Она устала объяснять, что не знала никого из сопротивления. Единственный ее грех состоял лишь в том, что она обошла всех людей из списка подозреваемых в недуальных отношениях, чтобы предупредить их о грозящих облавах. Как могла она поступить иначе, если сама испытывала то же порочное чувство к недуалу? Она, Достоевский, полюбила Драйзера, своего собственного босса, который теперь с каменным лицом вонзал иглы под ее ногти. Если бы она в тот страшный день, поступила бы так, как того требовали ее обязанности, и просто отнесла список своему начальнику, на этом стуле сейчас сидели бы другие люди. Жалела ли Агата о своем решении? Да, она жалела об этом каждую минуту, проведенную в сером кабинете, единственными предметами обстановки которого были лишь стул с ремнями фиксации, ведро с холодной водой, предназначенное для того, чтобы привести в чувства допрашиваемого, да столик на ножках с инструментами ее начальника, лично проводившего допрос. Но теперь уже ничего не изменить. Шеллинг оставалось лишь молиться о быстрой смерти, чтобы не видеть, как комиссар берет с гладкой поверхности стола очередной инструмент, заставляющий ее тело взорваться от боли. Она больше не умоляла "герра Вольфа" о пощаде, зная, что это бесполезно. Драйзер был непреклонен в своем желании расколоть преступника. Наконец, все закончилось. Вольф снял со своих рук черные кожаные перчатки, отстегнул ремни, обработал раны Шеллинг и помог ей подняться с кресла. Он всегда занимался ею лично, не позволяя другим сотрудникам комитета прикасаться к девушке. В этом была некая забота, иронию которой Агата смогла бы оценить в большей мере, если бы у нее оставались силы на юмор. Комиссар снова вел ее по коридорам, поддерживая за талию, как в день теракта в конгресс-холле, но на этот раз не для того, чтобы спасти, а чтобы отправить в камеру, ставшую ее временным пристанищем в застенках комитета. Агата послушно легла на свою кушетку, свернувшись в клубок и вытянув перед собой трясущиеся искалеченные руки. Она старалась лишний раз не задевать ими ни плед, ни подушку, зная, что это принесет новый всплеск обжигающей боли. Девушке невыносимо было видеть высокую фигуру комиссара, поэтому она не открыла глаз, чтобы посмотреть, почему он на мгновение задержался в дверях прежде, чем покинуть ее камеру. ... - На выход! - Резкий и сухой голос Жуковки по имени Кэрри Томпсон, служившей тюремщицей у заключенных комитета, разбудил Шеллинг. Девушка села в кровати, собираясь с силами. Она еще не приучила себя вскакивать с кушетки при первой команде тюремщиков, поэтому Жуковка быстрым шагом подошла к ней, сдернув с кровати за предплечье. От резкой боли Агата взвыла и едва не упала, но тюремщица придержала ее, направив к двери. Агата знала, что в действиях Томпсон не было личной вражды, как и у большинства сотрудников комитета. Они всего лишь делали свою работу. Единственным, в чьих глазах она иногда читала ненависть, был комиссар Отто Вольф. Жаль, что даже сейчас, после двух дней непрерывных пыток, Агата не могла ответить ему взаимной ненавистью. Девушка шла за тюремщицей, опустив голову, зная, что ее снова ожидает серый кабинет, ненавистное кресло, обитое темно-коричневой кожей, и человек в черных перчатках, но, вопреки ожиданиям, тюремщица повела ее вверх по лестнице, в сторону офисной части здания, где когда-то работала секретарем и сама Агата. У дверей, ведущих на выход из изолятора, скучающий сотрудник в серо-синей форме выдал Агате бумаги, мобильный телефон, сумочку и одежду - все, что было с собой у девушки, когда ее задержали оперативники. Шеллинг молча стояла у дверей, глядя на свои вещи и не веря в то, что она свободна. - Чего встала, ну? - грубо спросила Томпсон. - Переодевайся и иди, пока комиссар не передумал, - и обратилась ко второму сотруднику, не заботясь о том, что Агата их слышит. - Как по мне, позволять подозреваемым гулять на свободе до суда - странное решение. Да еще так внезапно, почти ночью, когда уже давно пора совершать обход. - Возможно, комиссар пошел с ней на сделку, - ответил ей второй, пожав плечами. - В любом случае, это не наше дело, Кэрри. ... Процесс переодевания доставил немало боли. На сей раз рядом не было комиссара, который помогал ей менять одежду, а Агата двигалась слишком поспешно, торопясь поскорее очутиться на улице, и оставшиеся без кожи негнущиеся пальцы заставляли ее ощущать каждый сантиметр джинсовой ткани даже сквозь слой мази и бинтов. Свобода дезориентировала девушку. Несмотря на то, что она знала каждый уголок во дворе здания комитета, Агата на некоторое время замерла, привыкая к воле, ощутить которую уже и не мечтала. Первым делом она набрала мамин номер и сообщила, что с ней все в порядке, просто ездила в гости к подруге и там не оказалось связи. Затем медленно, словно во сне, девушка вышла за ворота комитета и пошла по улице в сторону квартиры, которую они снимали вдвоем с Мирой. Странно, но в голове были только малозначимые вещи, такие, как, например, просроченный день оплаты за квартиру. Тот самый день, когда она попала в камеру. Агата только надеялась, что Мира нашла деньги, чтобы заплатить за них обеих, и не слишком злится на соседку. Темнота и ослепительные фары такси, проезжавших мимо, лишь усиливали ощущения нереальности происходящего. Агата рада была бы считать все пережитое всего лишь дурным сном, но пульсирующая боль в руках возвращала ее к действительности. Неожиданно раздался резкий визг тормозов и рядом с девушкой остановился автомобиль. Агата успела лишь почувствовать резкий запах тряпки, которую кто-то с силой прижал к ее носу, и потеряла сознание. ... Первая мысль, пришедшая в голову проснувшейся девушки, была о том, что она снова очутилась в своей камере. Но кровать, на которой она лежала, была слишком мягкой, а комната, в которой она находилась, была обставлена просто, но уютно и со вкусом. Агата не сразу смогла сфокусировать взгляд на человеке, сидящем в кресле рядом. Это был Отто Вольф. Заметив, что девушка проснулась, он встал и вышел за дверь. Утром Вольф пришел к ней с подносом, на котором находился нехитрый, но сытный завтрак - яйцо, теплые круассаны, кофе и стакан апельсинового сока. Все еще чувствующая тошноту Агата осилила только сок и молча уставилась на Вольфа, ожидая объяснений. - Я подписал приказ о Вашем освобождении, - сказал Вольф сухо, снова устраиваясь в кресле. - С меня сняты обвинения? - Агата услышала, как дрогнул ее голос. Ей было неприятно смотреть на лицо своего мучителя, и она уставилась на стакан, который осторожно держала в забинтованных руках. - Конечно, нет, - с раздражением ответил Вольф. - Министру я объясню это расчетом на то, что Вы выведете нас на других сопротивленцев. Я знал, что Вы больше ничего не скажете, но процедуры предполагают еще не менее шести допросов, которые Вы вряд ли переживете. Агата вздрогнула, представив себе продолжение. Нет, что угодно, только не пытки снова! - Завтра, когда Вы не явитесь на учет в комитет, Вас объявят в розыск, - продолжал комиссар безэмоционально, словно зачитывая приговор. - Еще через год объявят без вести пропавшей. В комитете решат, что Вы укрылись в одном из штабов сопротивления, я получу выговор, а Ваши родные никогда не узнают о Вашем преступлении. Отто Вольф пошел против системы и собственных принципов? Это было настолько сложно представить, что Агата смогла выдавить из себя только: - Но... зачем? - Нет, это Вы скажите мне, зачем? - Вольф резко наклонился вперед, внезапно теряя маску безразличия. В его глазах плескалось бешенство, и Агата отпрянула назад в ужасе, едва не упав в кровати. - Что толкнуло Вас на предательство, мисс Шеллинг? Зачем Вы принудили меня пойти на... это? Внезапно в сердце девушки родилась отчаянная ярость, она выпрямилась и, глядя в глаза бывшему боссу, ответила: - Потому что нельзя наказывать людей за любовь. Если режим считает это греховным, значит, это неправильный режим! Как я могла поступить иначе, если сама полюбила недуала? - лицо Вольфа вдруг резко побледнело, и девушка продолжила, понимая, что попала в цель. - Да, я любила Вас, герр Вольф! Вы были для меня всем: воплощением рыцарства и благородства. Честный комиссар, стоящий на защите слабых. Но Вы оказались монстром. Ни одно преступление не оправдывает того, что я пережила в подвале комитета. Чем Вы, чудовище, пытающее людей, лучше тех, с кем Вы боретесь? Последние слова она почти кричала в спину комиссару. Тот вышел, закрыв за собой дверь на ключ, а Агата осторожно легла обратно в кровать, совершенно опустошенная. Сколько раз она мечтала о том, как могла бы признаться в своих чувствах Отто Вольфу, родись они в другом месте, в другое время. Кто мог подумать, что это признание в любви будет звучать почти как признание в ненависти, а перед собой Агата будет держать искалеченные руки как доказательство жестокости человека, которого она прежде боготворила? ... Вольф продолжал ухаживать за Агатой, меняя повязки на ее руках и принося еду два раза в день. Днем он пропадал на работе, но продуктов, принесенных утром, хватало и на обед. У девушки из комнаты был доступ только в душевую, в другую часть дома попасть она не могла. Вольф запретил слугам входить в гостевую комнату, где жила Шеллинг, сказав, что устроил там новый кабинет. Но Агата и не рвалась выйти, зная, что на воле ее не ожидает ничего, кроме новых допросов, суда и тюремного срока. Если уж и находиться в заточении, то лучше здесь, в относительном комфорте, пусть и рядом с человеком, которого она презирала. Руки заживали медленно, но верно, и вскоре Агата окончательно сняла бинты, обнажив некогда красивые тонкие пальцы, ныне покрытые уродливыми рубцами. Она знала, что пройдет еще немало времени, прежде, чем кожа станет менее чувствительной, а ногти заново отрастут и можно будет безбоязненно прикасаться к предметам. С комиссаром они практически не разговаривали, часто Агата даже не поворачивалась к нему, когда он заходил в комнату, продолжая молча смотреть в стену. Единственной отдушиной для нее стали книги, которые комиссар приносил без просьб с ее стороны. Среди книг попадалась и горячо любимая фантастика, и книги Лаймы Верхарн. О да, Отто Вольф прекрасно знал о ее вкусах! Да и как не знать, если все они указаны в ее деле? Это случилось через два месяца после начала заточения Агаты в доме Вольфа. По обыкновению принесший в ее комнату еду и напитки, комиссар не ушел, а лег к ней в кровать, обняв за талию, и поцеловал ее шею. Как хотелось Агате оттолкнуть его, бросить слова ненависти и презрения, но соскучившаяся по ласке и теплу, она лишь молча повернулась к мужчине, позволив ему снять с себя футболку. В ту ночь они снова и снова прижимались друг к другу, словно стремясь в отчаянной попытке наверстать упущенное время. Агата не произносила ни слова, позволяя комиссару брать себя и отвечая на его ласки. Лишь однажды она заплакала, вспоминая дни, когда она, счастливая и наивная, мечтала об их первой ночи (конечно же, только после свадьбы!). Вольф столь же молча поцеловал ее мокрые и соленые от слез губы, и снова вошел в нее, заставив застонать. Все последующие ночи они проводили вместе. Агата была все так же отстранена и молчалива, не в силах простить, Вольф мрачен и холоден. Шеллинг так долго молчала, что, когда ей приходилось говорить что-то Вольфу, собственный голос звучал для нее по-чужому и странно. Любовники позволяли себе проявление нежности только в кровати. Порой комиссар был с ней груб и требователен, особенно если возвращался домой после тяжелого рабочего дня, но Агате нравилась его властность и даже фразы "Ты моя", сказанные во время занятий любовью. Но она не могла заставить себя прикоснуться к нему в другое время, когда он читал газету, сидя в кресле рядом с ней, или курил, пуская дым в открытое окно. Вольф перестал закрывать дверь ее комнаты. Агата знала, в какое время приходят слуги, и успевала вернуться в комнату до их прихода. Она сама следила за тем, чтобы не оставлять в доме следы своего присутствия. И однажды Вольф был очень удивлен, когда, вернувшись домой, обнаружил на кухне не слишком умело приготовленный Агатой ужин. Самой Шеллинг иногда казалось, что они живут в семье, но какой-то странной, искалеченной так же, как и ее руки. ... Когда Агата была подростком, мама рассказывала ей о чуде, которое рано или поздно происходит во всех любящих семьях. Она готовила девочку к будущей семейной жизни и тяжестям, которые приходится вынести любой женщине, даже несмотря на все современные достижения медицины. И поэтому Агата была немало удивлена, когда обнаружила, что ее живот округлился. Не было ни тошноты, ни перепадов настроения, о которых когда-то говорила мама. Лишь в сердце поселилась теплота и нежность, все нерастраченные чувства, которые она когда-то готова была подарить своему начальнику. В тот вечер Агата усадила Вольфа в кресло, села напротив него на свою кровать и впервые за несколько последних дней заговорила с любовником. Девушка считала, он имеет право знать, что она носит под сердцем его ребенка. На лице Вольфа отразилось потрясение, вслед за ним мелькнул страх, а потом осторожная радость. Он пересел к Агате и обнял ее, положив руку на ее живот. - У меня будет ребенок, - сказал он и повторил, словно не веря своим словам. - У меня будет ребенок! Ты не представляешь, что ты сделала для меня! Сколько счастья ты мне подарила. Перед мысленным взором девушки пронеслась вся ее жизнь, все упущенные возможности, ее любовь, втоптанная в грязь режимом, и она тихо сказала: - Жаль, что я не могу сказать тебе того же самого, Отто, - она подняла руку, демонстрируя покрытые рубцами пальцы. - Вот все, что ты подарил мне. Агата почувствовала почти физическое удовольствие, увидев потрясение на лице мужчины, но буквально сразу его боль отозвалась и в ней, и она отвернулась, не в силах смотреть на Вольфа. ... Их дочь родилась точно в срок. Вольф дал отпуск всем слугам, чтобы они не слышали криков роженицы. Он сам принимал роды, изучив все, что нашел об акушерском деле. К счастью, осложнения обошли стороной и мать, и ребенка. Вольф перерезал пуповину и обмыл младенца, до смешного похожего на него самого, а потом отдал его матери, тут же прижавшей дочку к груди. Они назвали ее Мартой, и следующие два года были счастливейшими в их жизни. Агата посвятила всю себя ребенку, а Отто впервые в своей жизни начал приходить домой вовремя. Он организовал для своей тайной семьи маленький внутренний уголок во дворе дома, заказав новую пристройку, закрывшую двор от любопытных взглядов. Агата не упрекала комиссара в том, что он скрывает их от окружающего мира, она знала, что этим дням не суждено длиться вечно, и просто старалась наслаждаться каждым моментом. Поэтому в день двухлетия Марты Агата не удивилась, когда Отто предложил ей поговорить на кухне. Он говорил о том, что дочь скоро начнет свободно говорить, что Марте нельзя запоминать мать, что нельзя держать ребенка взаперти вечно. Дочь ожидает школа, типирование и большое будущее. Для самой Агаты ничего не изменится, она будет и дальше жить под его покровительством, в любви и достатке, но Марту нужно отдать на воспитание няне. Он расскажет дочери о маме-джечке, которая очень любила ее, но больше не может ее воспитывать. Агата слушала его, соглашаясь и кивая с отрешенной улыбкой, и Отто уехал на работу, ободренный и успокоенный. Вечером Агата точно рассчитала время, когда Вольф вернется с работы, зная его пунктуальность. Ей не хотелось, чтобы Марта успела проснуться в одиночестве. В записке, которую Агата оставила Вольфу, она попросила у него прощения за все жестокие слова, которые говорила ему за годы, отмеренные им судьбой, и сказала, что всегда любила его, что бы ни говорила в порыве злости. "Помни, что ты мне обещал, Отто, - писала она. - Вырасти нашу дочь счастливым и свободным человеком, пусть она знает, что мама ее любила. Я верю, что рано или поздно существующий режим будет сломлен, жаль, что мне не дождаться этого момента". А потом она привязала к перилам лестницы, ведущей на второй этаж, веревку, надела петлю на шею и шагнула вниз.