Свобода

— Только посмотри — опять пятна! Твержу-твержу, чтобы ты пользовался защитным заклинанием или хоть салфетку повязывал! Взрослый человек, ну что за наказание! Ты понимаешь, что опять придётся выводить всё это — думаешь, мне больше нечем заняться? Как назло делаешь… Она говорит-говорит-говорит… Нескончаемо. Даже во сне — он знает, ведь тётка спала в его комнате до самого отъезда в школу. Оберегала. Даже из Визенгамота ушла, временно передав своё место Марлин МакКиннон. Он помнил, что когда-то любил свою мать — красивую, лёгкую женщину, обожавшую смазливых мужчин и вечно напевающую что-то весёлое. Но эта любовь поблёкла и развеялась, как засушенный лепесток, а мать незаметно выцвела, став бледным подобием сестры, и теперь квохтала над ним, поддакивая старшей во всём: ведь кто о нём позаботится, если не родные — какое счастье, дорогой, что у тебя есть мы! В школе ему было трудно. Невзирая на то, что его неожиданно приняли в компанию самых популярных в школе ребят, он ощущал себя в их четвёрке ненужным и лишним: тем, кого таскают за собой то ли из жалости, то ли из-за эффектного контраста с его очевидной незначительностью. И эта дружба, столь ценная поначалу, со временем стала для него очередным унижением. В чём кроется причина всех его несчастий, он понял лет в шестнадцать. Эти женщины словно маячили у него за спиной вечной тенью, двумя нелепыми пудовыми крыльями, облезлыми и когтистыми, — крыльями, не позволяющими взлететь. Когда-то он мечтал, что закончит школу и уйдёт из их дома, найдёт работу и заживёт по-настоящему, но школа осталась в прошлом, и от мысли, что придётся вновь вставать по звонку, а потом целый день делать что-нибудь нудное, его начинало мутить. А потом пришла ярость. С какой стати ему уходить? Отказаться от приличного семейного состояния? Тогда зачем его предки столько трудились? Не для того ли, чтобы он был счастлив, и у него было всё? Ему ведь твердили об этом всю жизнь! Так почему же ему не дают это всё, а цедят по крупицам и крохам, и зудят, и ноют над ухом, словно ночной комар? Ему вечно обещают какое-то «счастье», а на деле отравляют жизнь бесконечной лавиной занудства. Драккловы бабы! Он даже девчонку не может домой привести! Потому что «не верь никому, эти девки думают лишь об одном», «ты им не нужен, ну что ж ты такой дурной, ты не видишь, что им нужны только деньги? Сядут на шею, оберут и бросят!» Идею того, как он сможет освободиться, подарила ему громкая газетная статья об «ужасной гибели всей семьи члена Визенгамота, последовательной противницы Того-кого-нельзя-называть Марлин МакКиннон» — той самой. Прочитанное вызвало у него лишь удовлетворённую усмешку — пожалуй, выйдет вполне символично. Он продумал всё очень тщательно и даже потренировался — ночью, пока его родня спала, одурманенная снотворным из Лютного. Трансфигурация — великая вещь. Он был готов. Первой была комната тётки. Нож он взял с кухни — в «Пророке» недавно писали, что Пожиратели подобное практикуют, — и надел перчатки. Подошёл к кровати с белым крахмальным бельём, откинул пышное пуховое одеяло — по спине поползла капелька пота, то ли от жары в комнате, то ли от нервного возбуждения — и, приставив середину лезвия к центру покрытой морщинами шеи, с силой нажал и дёрнул на себя. Словно овцу разделывал. Кровь брызнула и забила тугим фонтаном, горячая и густая, обдавая его с головы до ног остро пахнущей липкостью, и этот запах и вкус — резкий вкус стейка с кровью, не оттенённого жаркой — словно освободили его, взорвав изнутри. Зарычав, он схватил обеими руками рукоятку ножа, размахнулся и с наслаждением вонзил его в выпучившийся в агонии бледно-голубой тёткин глаз. Нож вошёл мягко, почти без усилия, и ему показалось, что он слышит, как лопается стекловидное тело и чавкает мозг — там, внутри её черепа. Вырвав нож, он ударил опять, на этот раз — в другую глазницу, а потом в исступлении начал просто беспорядочно вонзать его в дёргающееся в конвульсиях тело. Когда тётка затихла, он с наслаждением слизал с ножа и перчаток ещё тёплую кровь и неслышно, на цыпочках, пританцовывая от возбуждённого ожидания, отправился в комнату матери. Та спала: жидкие волосы разметались по белой подушке, и он схватил их, сгрёб в горсть, натянул — и ударил её. Тоже в горло. А потом рвал, рвал эти волосы, и бил её голову о кованую спинку кровати, и, слушая, как хрустят и ломаются хрящи и кости, думал, что теперь он свободен, навсегда, навсегда. Голова её раскололась, и он увидел вдруг выступивший в щель розово-серый мозг — и, не удержавшись, подцепил его пальцем, сковырнул кусочек и сунул в рот. Вкус его разочаровал — какая-то студенисто-скользкая масса — впрочем, чего было ждать? Какова женщина, таковы и мозги. И он выплюнул его, но потом, подумав, всё же поднял и проглотил: едой плеваться нельзя. Но надо было закончить. Он в последний раз вонзил в тело нож и оставил его торчать откуда-то из подмышки, затем взял с залитой кровью тумбочки её палочку, подошёл к окну и, сосредоточившись, сотворил в небе над домом призрачную фигуру, очень похожую на Тёмную метку. Потом сломал палочку, бросил обломки на пол и аппарировал в дом деда с бабкой, стоящий так же уединённо. Вымылся, сжёг одежду, поужинал и отправился спать, — впервые с по-настоящему лёгким сердцем. Разбудили его авроры, сообщившие о трагедии, случившейся этой ночью в доме мадам Петтигрю. Оставалось лишь изобразить отчаяние, и это вышло так хорошо, что никому даже не пришло в голову его допрашивать. Да и с чего бы? Ведь Питер был пострадавшим — несчастным человеком, враз лишившимся всей семьи от рук этих чудовищ в белых масках и чёрных плащах. Опустошённым страдальцем. Безутешной жертвой. Сироткой.