Полуночное

      К Луне не идёт сон, оттого она шатается по собственной — хотя есть ли у неё хоть что-то «своё» в этом чужом доме? — комнате, то бездумно перебирая листы да тетради, то перекладывая в шкатулке многочисленные браслеты, то заваливаясь на кровать и разглядывая неровный потолок. Луна знает: завтра в школе она будет похожа на зомби, снова ничего не поймёт и потом будет пытать ни в чём неповинную Нину — право, ей просто не повезло родиться умной и однажды с сеньоритой Валенте заговорить, — заставляя разжёвывать ей то, что в более бодром состоянии сама называла бы элементарным.       Луна прячется от себя лживым «боюсь странных снов», хотя всё куда проще и прозаичнее: у неё из головы не идёт ссора с Маттео. Он итальянец, да, с бурным нравом, но и сама она не образец идеальной покладистой девушки. Стоило бы с самого начала понять, что такая парочка не сможет сосуществовать мирно как минимум на одной планете («Я с Луны, а он — с Марса», — вспоминаются ей собственные слова, произнесённые пару вечностей назад), и разойтись, может быть, на разные континенты, но: таких бурь Аргентина ещё не видела, и они не хотят тушить этот огонь, они лучше сгорят вместе, чем спасут друг друга.       Поругались-то из-за ерунды: Луна, мол, смотрела слишком тепло на Симона — а как ещё смотреть на лучшего друга, считай, брата, когда он поёт на сцене, исполняя собственную мечту? — и явно какие-то далеко не дружественные мысли о нём думала, вот Маттео и приревновал. Ей бы сказать, что с ним звёзды сияют ярче, связки разучиваются быстрее и песни поются легче, но сам напросился: наговорила всякого, и что шагу ступить не даёт, и что ревностью задушил, и что сам с Амбар далеко не как с бывшей-стервой общается, да и вообще Симон лучше, и к нему — вот глупость несусветная — стоило б уйти.       «Не слушай меня, — пыталась достучаться до него мыслями Луна, — ты знаешь, что я люблю тебя, я знаю, что ты любишь меня, будь Маттео Бальсано, поцелуй меня и поставь точку в этом глупом споре». А он не поцеловал — он ушёл, разобидевшись непонятно на что, и теперь признаков жизни относительно неё не подавал.       С этим она, быть может, погорячилась: телефон взрывается нескладной и слишком громкой для ночной тишины трелью, заставляя за доли секунды нащупать его на кровати и, спешно убавив звук, ответить на звонок. Мириться в три часа ночи — романтично, конечно, но Луна ведь только начинает засыпать!       — Звёзды сияют, а луны не видно, — вздыхают на том конце провода, заставляя её поёжиться, но всё-таки смущённо улыбнуться.       — Ночь на дворе, парень-клубника, Луне пора спать, — совсем не сонно шепчет она, комкая в свободной руке одеяло и глядя задумчиво в угол комнаты.       — Луна сегодня, наверное, прекрасна как никогда… жаль, что я не увижу её, — к концу он переходит на шёпот, и у неё замирают внутренности от предчувствия чего-то паршивого.       — Ты и завтра можешь её увидеть, — запоздало приходит осознание, что диалог двух поссорившихся влюблённых должен выглядеть как-то не так, — у тебя ведь вся жизнь впереди, и каждую ночь ты сможешь смотреть на луну.       Маттео долго молчит, глубоко дыша ей в трубку, и Луна ещё больше уверяется в том, что что-то идёт не так.       — Сегодня последняя ночь, — говорит он отчаянно, — а я не вижу луну. И Луну тоже не вижу — а ведь мне есть, что сказать ей.       — Может, и не видишь, зато слышишь. Как и она тебя, — Луна хмурится, — и что за последняя ночь? Я не понимаю, — совсем теряется она.       — Скажи, как ты научилась летать? — неожиданно спрашивает Маттео: — Сколько раз ты падала и расшибалось насмерть? Смогу ли полететь я?       Луна не знает, что ему ответить, потому что всё это дневное про «крылья-ролики» и «лучше я упаду тысячу раз, чем попрошу тебя помочь» тут явно не подходит. Она знает, что будет жалеть о сказанном, но это лучше, чем — о несказанном.       — Я дам тебе свои крылья. И мы полетим вместе. В эту ночь.       — Ты сама того хочешь, — она через провода — или как там нынче передаются голоса по телефону — слышит его улыбку и отчего-то тает, — я на крыше Jam&Roller, девочка из доставки, лети ко мне. Иначе я полечу к тебе, — добавляет он после небольшой паузы без капли несерьёзности в голосе.       К тому моменту, когда Луна понимает, что это всё значит, в трубке раздаются лишь короткие гудки.

***

      Кто говорил, что нельзя ночью тихо выбраться из дома с роликами в руках и рюкзаком на плече? Луна может. Улицы пустынны и темны, навевают мрачные и пугающие порой мысли, но ей, мчащейся к катку и отчаянно зевающей по пути, как-то не до этого: Маттео проигнорировал собственное благоразумие и теперь собирается, судя по всему, распрощаться с этим бренным миром.       И Луна едет к нему.       И бежит.       И, не снимая роликов, лезет по пожарной лестнице.       И…       — Я никогда не видел полнолуния прекраснее этого, — в самые губы, прямо перед долгим поцелуем. Маттео у самого края крыши — Луна почти неосознанно тянет его на себя, стараясь увести оттуда, потому что это, чёрт возьми, страшно, но он отступает, разрывая поцелуй, глядя ей в покрасневшие глаза.       — Если каждый раз, когда я буду смотреть на кого-то из своих друзей, ты будешь в ночи собираться сброситься с крыши, мне придётся уговорить Тамару замуровать вход сюда, — полусерьёзно произносит она, чувствуя непреодолимое желание увести его отсюда подальше и — желательно — пониже.       — И всё-таки: я знаю, ты летала. Ты не могла не летать. Расскажи — как это? — в его глазах столько обожания и веры, что Луна решается. Быть может, не стоит говорить ему это, но — ночь. Ночью можно всё.       — Я расскажу тебе свой первый полёт, — они садятся: — Каток был залит светом софитов, музыка внутри моей головы играла громче, чем снаружи, я закрыла глаза и вспомнила всё, что со мной случилось до того дня. Я вспомнила всё, над чем плакала, каждое падение, каждый проигрыш, я вспомнила всё, что заставляло меня опускать руки, каждую насмешку, каждое обидное слово. И представила, как разворачиваюсь и ухожу — уезжаю, правильнее сказать. И все те, кто ждали моего падения, ликуют: я сдалась. А потом я вспомнила улыбку; я вспомнила слова: «Этому катку нужно сияние Луны». И я знала, что тот, кто сказал это, не позволит мне упасть. Никогда.       Они молчат долго. Рассвет, конечно, ещё не занимается, но уже близок к тому.       — Значит, летать надо назло? — Маттео улыбается, и Луна понимает, что ради этого может и сама — с крыши камнем вниз.       — Значит, один не полетишь. А теперь отведи меня домой, а то родители хватятся и все крылья поотрезают.       — Поехали, девочка из доставки, — Маттео снова становится собой — несносным джентельменом, в смысле, — и да, на Симона на всякий случай поменьше смотри: я, конечно, понимаю, что летать ты можешь только со мной, но вот отправить его в свободный полёт мне никто не мешает.       Луна закатывает глаза и, схватив его за руку, тащит вперёд — в тихий ночной город, где нет никого кроме них.       Ей для полётов не нужны крылья. Ей для полётов нужны его губы — на её.