***
Вечеринка по случаю громкой премии слишком затягивается, — бесконечные поздравления, танцы под невыносимо громкую музыку и алкоголь рекой — и ноги под конец слушаются уж совсем плохо то ли от количества выпитого, — Ти не помнит, сколько коктейлей в себя влил — то ли от того, что они на ногах с пяти утра, и не было возможности перевести дух. Очень хочется упасть замертво на ближайший диван, растолкав шумную незнакомую компанию, и уснуть до утра, наплевав на бессмысленное веселье вокруг. — Тарьей! — очнуться помогает знакомый голос, и парень улыбается, доказывая, что ещё жив. — Давай уйдём отсюда? Предложение совсем не кажется неправильным, ведь своё они уже получили и даже успели, смеясь, попозировать ненасытным фотографам, которым всегда нужно «Ближе! Ближе!», чтобы стояли почти впритык и взгляд друг от друга не отрывали, и Тарьей кивает, без слов соглашаясь, что празднование пора заканчивать. Хенрик, кажется, выпил меньше и стоит на ногах чуть твёрже, потому что сгребает несопротивляющегося мальчишку в охапку и тащит, как куклу, в сторону выхода. До отеля — рукой подать, всего лишь дорогу перейти, но парень не отпускает руки Тарьей, а тот заливисто смеётся от того, что вся ситуация очень похожа на сцену из старых диснеевских мультиков, где прекрасный принц вызволяет свою ненаглядную принцессу из заточения. В лифте Холм успевает стащить с себя бабочку и пиджак, а Тарьей просто стоит и рассматривает его, облизывая в миг пересохшие губы. Самый настоящий прекрасный принц. Красивый, до неприличия красивый даже в старых потёртых джинсах, что уж говорить о дизайнерских костюмах, сидящих по фигуре и заставляющих Ти нервничать, потому что номер — один на двоих. Небольшая комната с двумя кроватями и шкафом, таким огромным, что кажется, будто здесь останавливаются только топ-модели с кучей тряпья. Пиджак Хенке сразу же отправляется в шкаф, занимая одну из вешалок, и Тарьей не мешало бы повесить свой рядом, но пальцы упорно не хотят вытаскивать из петель мелкие пуговицы. Холм ржёт и бормочет «В твоём возрасте я столько не пил», но всё же помогает с пуговицами и кладёт руки мальчишке на плечи, пытаясь стянуть пиджак. — Руки убери, — слишком резко, так, что самому в голову ударяет от смены громкости. — Холм, сука, руки свои убери! Потому что воздуха в душном номере не хватает, а от желания ломает чертовски, но он ведь знает, что нельзя, потому что они, блять, друзья, и у Холма есть девушка, которая завтра будет встречать в аэропорту и вешаться на шею, чтобы доказать всем, что парень принадлежит только ей. — Ты чего, Ти? Перебрал? — и снова близко-близко, разворачивает, хватает за подбородок и одним движением тянет на себя, стараясь рассмотреть глаза. А взгляд — шалый, но совсем не от алкоголя, а от возможности стоять вот так, ощущать на себе тёплые руки и неприкрытую ничем заботу. И Тарьей разрешает себе вольность — привычно поднимается на носочки, компенсируя разницу в росте, и губами — в губы, потому что завтра всё можно будет списать на то, что действительно перебрал и не понимал, что творит. И будет стыдно и немного мерзко от самого себя. Но сейчас у него есть целая ночь, а рядом — Хенрик Холм, который не сопротивляется, а только опускает руки на талию, притягивая ближе, и выключает ненужный свет.Часть 1
22 августа 2017 г. в 11:18
Хенрик властно притягивает к себе за шею, сокращая расстояние до одного вдоха и давая понять, что любое сопротивление бесполезно. Да и как здесь выкрутишься, если проклятая кисс-камера направлена на двоих, и на огромном экране — ваши лица. Зал одобрительно аплодирует, эти дурацкие хлопки кувалдой долбят по голове, кто-то не может сдержаться и даже визжит в предвкушении, и вся эта блестящая толпа ждёт только одного, а Давид — его убить мало — бессовестно раззадоривает: "Целуй! Целуй!".
Тарьей сглатывает и, подавшись вперёд, покоряется. Холм буквально впечатывает в мягкое кресло безапелляционным поцелуем, заставляя пальцы мальчишки вспахать красный бархат подлокотников, и отбирает весь без остатка кислород, почти моментально проникая языком в рот, без права осознать происходящее. Так, будто в зале нет нескольких сотен людей, будто через пару часов это видео не облетит весь мир, вызвав дикий восторг фанатов.
Тарьей боится. Впервые за долгое время ему неприятно быть на публике, потому что эти грёбаные провокаторы в одну секунду могут сделать так, что предохранители слетят к чертям, обнажая чувства, которые надёжно спрятаны под маской, и тогда... Тарьей не знает, что тогда.
Единственное, чего ему хочется здесь и сейчас, сию минуту, — схватить Хенрика за лацкан нового пиджака, который так — просто до невозможности идеально! — на нём сидит, по-детски спрятать лицо где-то у него на груди и слушать биение его сердца. А потом вместе сбежать от назойливых камер и сотен посторонних глаз.
Но мальчишка не может позволить себе эту роскошь, ведь это чёртов Гульруттен, и любой актёр его возраста был бы невероятно рад даже призрачной возможности оказаться здесь. Поэтому приходится сидеть смирно и радостно улыбаться публике, чтобы не подвести Андем, всю команду и Хенке, который будто нарочно издевается, когда они дают интервью.
“Тот, кого ты играешь — всего лишь персонаж”. И ведь не поспоришь, они — актёры, и это то, в чём заключается их работа. А Холм играет так, что Тарьей не приходится притворяться совсем, потому что он утонул, погряз во всём этом с самого первого прогона совместной сцены, сгинул в руках Хенрика, когда они отыгрывали один из дублей. Поддался, позволив этому морю расплескаться внутри, выйти из берегов и… утопить, затолкав на дно.
Ведь никто не достанет с собственного дна — у Хенке есть Леа, и они такие невозможно прекрасные рядом, что сердце почти не щемит от того, как он сжимает её руку, не отпуская ни на секунду. И почти нет зависти, что в его руке — её рука.
У Леа есть Хенке, весь, целиком, без остатка. Помятый и лохматый с утра, злющий без чашки крепкого кофе, который она ему, конечно, варит. Взрывной и сумасшедший днём, когда стоически выдерживает все её походы по модным бутикам и даже успевает купить пару вещей для себя. Тёплый и домашний вечером в кругу семьи, где даже Сив становится не первым Эвак-шиппером на планете, а просто заботливой матерью, а Хенке — любящим сыном. Это всё досталось Леа.
У Тарьей нет ничего из этого. Только обрывки съёмок и запоротые — почти не специально — дубли. Ведь «нужно добавить естественности в сцену, Исак ведь не деревянный». И Тарьей не деревянный тоже, поэтому ему до зубовного скрежета трудно сдерживаться, когда Хенрик-Эвен так бессовестно прижимается и забирается тонкими пальцами под футболку, будто пытаясь врасти в его кожу, не зная, что уже давно намертво врос в сердце.