качели персикового цвета

«Когда я впервые поняла, что люблю тебя, я испугалась. Это определило то, как я прожила остаток своей жизни. В страхе. Ты права, эта жизнь совсем не стоит того, чтобы ее прожить». Эти слова, произнесенные голосом Констанс, врезаются Рине даже не в память и не в голову — в сердце. Констанс не любила писать, презирая «бездушные буквы», и не важно, ручкой или на компьютере. Записывала все уроки на диктофон и идеально отвечала устные задания. Нелепые, мелкие мысли сбегаются из разных концов разума Рины, толкаются, бьются друг об друга. Все — воспоминания о Констанс, ее привычки, ее слова, смех, истрепанные тетради и запах зефира. Ни одно не стоит того, чтобы включить его в прощальную речь. Рина вздыхает, снимает очки и трет глаза кончиками пальцев. Лист бумаги перед ней девственно чист, и впервые за всю жизнь работы журналистом Рина не может выдавить из себя и строчки. Ни словечка, ни единой грамматической конструкции. Вся растрепанная, темноволосая голова занята прошлым, которое не получается обличить в настоящее. У Рины никогда не было проблем с принятием смерти. Умершие для нее всегда были умершими, никогда призраками или заблудшими душами, завывающими под окном в дождливую ночь. Но сидя в пустой квартире, Рина не может никак принять одну вещь. Четырнадцать дней назад Констанс была жива. Уставшая, забитая, она стояла, опираясь руками на бледный ободок раковины, и под глазами у нее залегли тени, которые уже ничто не могло скрыть. Четырнадцать дней назад Констанс все так же пахла зефиром, все так же кусала свои губы, и все еще носила аметистовые серьги в серебряной оправе. Теперь она лежит где-то в морге, аметист не поблескивает у нее в ушах, и зефиром от нее больше не пахнет. Пахнет она теперь трупом, Рина знает, Рина видела мертвые тела. Мертвые тела очень тесно связаны с тем, как они с Констанс познакомились. Когда Рине было шесть, умерла ее мама. Темная аллея кладбища пугала, красный, обитый бархатом гроб, вызывал недоумение. Рине было не ясно, почему в это ужасное, промозглое утро все собрались тут, в таком пугающем месте. И больше всего ее волновал вопрос: «где же мама». Отец Рины тогда стоял, хмурый, под черным зонтом, у самой могилы, и сверлил глазами поочередно гроб и Рину. Только она знать не знала, что это ее папа. Ни разу не видевшая его шестилетняя девочка долго недоумевала, почему это у всех остальных детей во дворе папа есть, а у нее — нет. Констанс жила не в их дворе. И потому тогда, еще никто не мог сказать Рине, что иногда лучше совсем без папы, чем с ним. Через неделю после похорон Рине нужно было идти в школу. Ее мама успела подать документы, оформить все справки, и все, что оставалось ее отцу — это отвести ее в огромное, серое здание, вручить цветы, портфель и поправить банты. С этой задачей и последующими, такими же простыми, он всегда справлялся очень хорошо. Было первое сентября, которое не сильно отличалось от дня похорон Рининой мамы. Такое же дождливое, холодное, навевающее тоску. Маленькие капли дождя срывались с краев зонтика, под которым шла Рина, и падали, разбиваясь об асфальт. Рина уже знала, что ее мама упала вот так же. Точнее, ее уронили, и все, что осталось подъехавшей бригаде скорой, это соскрести со стремительно покрывающегося кровью асфальта ошметки тела. Мама Рины была адвокатом, хорошим адвокатом с плохими клиентами. Школа Рине не понравилась. Она школе — тоже. Учительница, кажется, невзлюбила ее за что-то, дети же, однако, были милее. Но Рине было тяжело говорить с ними, потому что каждый диалог заканчивался чем-нибудь о мамах или папах, а с этим у Рины было натянуто. Дети это поняли быстро, и уже через пару дней все смущенно замолкали, если во время бурного рассказа о новой модели машинки, подаренной мамой, Рина подходила к ним. Ей пришлось объяснять, что ничего страшного в этом нет, и ей не завидно и не грустно, уже нет. Но перед этим ей пришлось научиться врать. А врать ее научила Констанс. Констанс была почти на год ее старше и жила через тринадцать остановок от Рины. Но для нее и ее растоптанных кед эти тринадцать остановок были пустяком, потому Констанс и оказалась в итоге рядом с домом Рины. Во дворе у нее стояли качели, выкрашенные в нежно-персиковый цвет. Рина их терпеть не могла, оттого что на них ее всегда укачивало, и цвет персиков неизменно становился цветом блевотины. Но Констанс, тогда для Рины просто девочка с волосами цвета пшеницы, сидела на качелях, пиная носком ботинка землю, и рассказывала Гене, мальчику из соседней квартиры, что-то такое, от чего у него тряслись губы. Рина всегда отличалась любознательностью. — Тело человека в земле начинает гнить намного быстрее. Вот утром ты смотрел на него в гробу, всего такого красивого и бледного, но это только от специальных выкрутасов людей. А так-то, сразу после смерти начинается автолиз, это процесс самопереваривания. Клетки человека разрушают сами себя. Гена сглотнул, кивнул, и скоромно спросил: — А можно я пойду, Констанс? Мама сказала, чтобы я к четырем дома был, ей в магазин надо. Констанс перевела на Гену огромные серые глаза, и попыталась выдавить улыбку. Она знала, что еще только три. Но отговаривать его было бы пустым делом. — Конечно. Рина замерла в паре шагов от качелей. Она слышала каждое слово, и ей было немного неуютно от того, как легко и спокойно говорит эта девочка о покойниках, как о чем-то простом, типа конфет или плюшевых медвежат. Но внутри билось желание узнать как можно больше, чтобы знать, что теперь с ее мамой. Рина не верила в Бога, и потому искала варианты, что же происходит после смерти. Вероятность Рая, Ада и Божественного Суда ее раздражала — если Бог такой большой и всемогущий, почему он продолжает позволять всему на Земле до сих пор существовать? Рина не думала, что он должен защитить их от всех напастей, или убить всех убийц, это не логично. Но на ее взгляд, куда более мудрым поступком со стороны Творца было бы просто изничтожить все человечество, потому что в каждом из них уже с рождения — грязь, мерзость и грехи. Они явно были самым неудачным его детищем. Рина сделала пару шагов в грязь у качелей. Констанс повернулась. — Ты можешь рассказать мне о мертвых? * Они начали видеться чаще — обычно после школы, во дворе у Рины. Рине нравилась эта девочка, с ее странными улыбками, тонкими ниточками губ и белесыми ресницами. Она ей даже немного завидовала, потому что думала, что Констанс очень красивая. Объяснить, чем именно, Рина не смогла бы, потерявшись бы в туче слов, которыми она восторженно и бессвязно описывала Констанс своей няне. Констанс носила большие светло-коричневые свитера, по которым мягко струились растрепанные длинные волосы. Почти бесцветные, едва-едва отдающие некой золотинкой, вкупе с вздернутым вверх носом и бледной кожей они смотрелись блекло, и по утрам Констанс словно сливалась с сероватым небом. По большей части она молчала, но начав говорить, уже почти не могла остановиться. Рине это нравилось, потому что Констанс так же умела слушать, а не только рассказывать. И говорила она на интересные темы. Их дружба была слегка пассивной, не переходящей за границы общения по вечерам во дворе примерно два года. Рина так и не знала фамилии Констанс, или сколько ей лет, или где она живет, но она считала Констанс своей подругой. Намного лучшей подругой, чем все девочки из класса, которые у нее за спиной обсуждали убийство ее матери. Но в один момент, когда все разговоры Рины начинают сводиться к проблемам в математике, Констанс устало выдыхает, опустив голову: — Я хороша в математике. Давай помогу. Только, прошу, начни говорить о чем-нибудь еще. Они сидят на все тех же персиковых качелях, закатное солнце отбрасывает красновато-желтые пятна на джинсы Рины и ее руки. Птицы не перестают захлебываться где-то далеко в небе, а Рина все молчит. Рина растеряна. Констанс тихо зовет ее по имени, прикасаясь кончиками пальцев к плечу. Она это делает, только чтобы посмотреть Рине в глаза, темно-зеленые, с коричневатыми и золотыми вкраплениями. Констанс нравятся ее глаза. * Она приходит домой к Рине утром субботы. Дверь открывает няня, и первое, что произносит: «Так ты та самая Констанс?». Констанс молча стоит на пороге, переплетя пальцы рук, и покачиваясь с носка на пятку, а няня оглядывает ее сверху вниз. Рина вылетает из комнаты откуда-то слева и радостно бросается к ней. На Констанс изодранные в хлам серые джинсы, расхлябанные синие кроссовки, а один рукав свитера грубой вязки длиннее другого. Рине все равно, она просто рада, что Констанс пришла. А ей неуютно, и кажется, что все эти богато уставленные статуэтками, картинами, вазами, книгами полки сейчас свалятся ей на голову. Тонкий плазменный телевизор в гостиной транслирует мультфильмы, с кухни пахнет настоящим кофе и начинающим поджариваться мясом. Но Рина, не давая Констанс и шанса притормозить, протаскивает ее к себе в комнату, захлопывает дверь, и просто обнимает. Стоит, и долго вдыхает запах сигарет, зефира, поглаживает пальцами одной руки толстую ткань свитера, а другой зарывается в длинные волосы. Констанс слабо приобнимает ее в ответ, едва касаясь ее спины ладонями, и оглядывает из-за ее плеча комнату. Светлые стены, стол из темного дерева, такие же кресла. Огромная кровать с темно-бордовым одеялом, махровый ковер на полу, по которому разбросаны заколки, расчески, зеркальце, наполовину под кроватью стоит ноутбук. От всего этого у Констанс в животе начинает сжимать кольца склизкая змея страха, что кто-то обязательно должен сказать или показать одним взглядом, что ей здесь не место. — Твой отец дома? — спрашивает она, резко отталкивая уже пригревшуюся Рину. Та хлопает длинными ресницами, и отрицательно качает головой. У нее во взгляде немного обиды, что ее так грубо оторвали, но потом она замечает плотно сжатые губы Констанс, то, как она выкручивает пальцы и постоянно один рукав одергивает, а другой — задирает, и смягчается. — Хочешь зеленого чая? Рина запомнила, что Констанс любит зеленый чай. Упросила няню купить его специально для нее, сама Рина больше любит кофе, хоть ей и запрещают его пить. Пока они заваривают чай, она рассказывает про это, и Констанс предлагает принести ей кофе в термосе завтрашним вечером. Рина улыбается во все молочные зубы, и они снова идут в комнату. Только няня, конечно же, не может оставить их без замечания. Приносит им через два часа обед, и говорит что-то жутко обидное, на что вскидывается в первую очередь Рина, а не Констанс, к которой относилось замечание. Что-то про нерях и плохие привычки, и наркоманов, побирающихся на новую дозу, последнее — тихим шепотом. Констанс молча сидит на полу, скрестив ноги, и из-под ресниц наблюдает за тем, как Рина громко возмущается и в итоге все же выгоняет няню из комнаты. Рина чувствует себя виноватой, и неловко предлагает Констанс взять себе заколки. Констанс смотрит на нее серыми глазами, которые внезапно перестают быть отрешенными, и становятся злыми, волчьими. — Иди к черту со своими подачками, я тебе не собака и не репетитор, чтобы мне платить или подкупать! Позднее Констанс думает, что переборщила, что Рина не хотела ничего плохого. Но сделанного изменить нельзя, и приходить к Рине во двор снова ей совсем не хочется. Констанс свято верит, что Рина легко может завести друзей, если только захочет, и она ей не нужна. Потом вспоминает о ее матери. И легонько стукается головой об парту, потому что ну как можно быть такой идиоткой? Рина тем же вечером выясняет, в какой школе учится Констанс. Рина не хочет просто так сдаваться. Она знает остановку, где живет Констанс, и проверяет все ближайшие школы. В одной, под номером сорок девять, и обнаруживается некая Констанс Дегтярёва, ученица третьего класса «Г». Той же ночью, под завывания ветра снаружи и зловещий стук веток, Рина решается сбежать от няни, которая каждый день забирает ее из школы, и поехать к Констанс. Сбежать — самая легкая часть плана. Самой тяжелой оказывается найти в толпе детей и взрослых тонкую и бледную Констанс. Рина теряется, ощущая, что вокруг нее все знают, куда идут, зачем идут, а она одна не знает ничего. Взрослые парни с косыми улыбками, длинноногие девушки с вызывающей помадой, погромыхивающие металлическими заклепками существа непонятного пола, учительницы в строгих юбках и учителя в измятых штанах — все плавно обтекают Рину, каждый стремясь к чему-то своему. Рина уже думает, что никогда не найдет Констанс, но тут видит ее сквозь толпу. Почему-то ее глаза, обычно блеклые, ничем не выделяющиеся, теперь для Рины ярче солнца вспыхивают среди кучи людей. Рина замирает, глядя на нее, и даже не осознает, что прошедший мимо бугай под два метра ростом, толкнул ее. Она только торопливо взмахивает руками, чтобы удержать равновесие, и продолжает смотреть на Констанс. А у нее кривится от гнева лицо, и в первую секунду Рина не понимает, что этот гнев направлен не на нее, а на того парня. Констанс подходит к ней ближе, проталкиваясь через толпу. Констанс обкусывает губы и мнет рукава и без того мятой рубашки салатного цвета, и первые несколько секунд не смотрит Рине в глаза. Потом поднимает взгляд, и Рина только сглатывает. Рине кажется, что вокруг ничего и никого, кроме Констанс не существует. Все звуки стихают, гул голосов исчезает, даже автострада вдали не шумит. С серого, словно глаза Констанс, неба, доносятся раскаты грома. * Констанс одиннадцать, когда она дерется с дочкой завуча своей школы. Дерется, кусая ее зубами, царапая ногтями до крови, завывая, как дикая кошка, и валяя ее по полу. Холеная рыженькая девочка с такими мягкими ладошками и красиво уложенной челкой летит с размаху на пыльный пол, пачкая белоснежную рубашку. Она сказала, что мать Констанс — проститутка. Проблема в том, что это — правда, но такая горькая, что Констанс слышать ее не может. Она сказала, что отец Констанс бьет ее. И это тоже — правда, но на эту правду ей наплевать. Она сказала, что Констанс будет такой же, как и ее родители. И это было тем, из-за чего забавно торчащие в разные стороны косички рыжей оказались наполовину оборваны. Констанс стерпела все оскорбления, все правды, кроме этой. Потому что это — было ложью. Констанс никогда не будет, как ее родители. Она поклялась самой себе. Уткнувшись в плечо Рины, она, растрепанная еще больше, чем обычно, с фиолетово-красным синяком под глазом, что поставил ей разочарованный отец, повторяет это снова и снова, клянется уже не только себе, но и Рине. Рина гладит ее по голове, и спокойно говорит, что Констанс нужно перевестись в ее школу. Констанс, до того сжимающая руки в кулаки до боли, и периодически ударяющая по качелям, замирает и через секунду расслабляется, позволяя Рине распутывать ее волосы, бережно разделяя их на пряди. Констанс не знает, как будет уговаривать отца подать документы именно в ту школу, но почему-то ей кажется, что все получится. Вдали завывают сирены скорой, небо покрывается тяжелыми темно-синими облаками. Рина достает любимый зефир Констанс из сумки и протягивает его ей. Жесткие волосы Рины растрепывает поднимающийся ветер, и Констанс думает, что она очень и очень красивая. Сейчас и всегда. * Рине четырнадцать, и она безумно рада, когда ее в первый раз зовет гулять мальчик. Никита из девятого класса, высокий и привлекательный, на него пускает слюни половина девчонок школы, но на свидание он зовет именно Рину — девочку с копной темных волос и в квадратных очках. Вечером четверга Рина лихорадочно мечется по своей комнате, подлетая то к комоду, то к шкафу, часть одежды выкладывая на кровати, а часть — отбрасывая в угол. Констанс, в разных носках — один фиолетовый, другой белый, и у белого дыра на пятке, сидит на подоконнике, подобрав под себя ноги. Она наблюдает за нервничающей Риной, и внутри у нее все больше нарастает желание остановить ее, потому что настойчивое мельтешение цветных пятен перед глазами раздражает. — Рина, — зовет она ее. — Рина! Констанс соскакивает с подоконника, и ловит Рину в кольцо своих рук, удерживая ее на месте. — А если я ему не понравлюсь? — тихо шепчет Рина. У Констанс прерывается дыхание, и она рада, что Рина не видит ее лица, потому что оно кривится от глухой боли. У Констанс завтра день рождения, но она не может сказать Рине и слова, потому что знает, как важен для нее этот мальчишка, и как она будет переживать и разрываться, если вспомнит. Потому, Констанс только гладит ее по спине, и мягко говорит: — Ты прекрасна. Ты не можешь ему не понравиться. Рина облегченно улыбается, и благодарно прикасается мягкими пухлыми губами к щеке Констанс. Она закрывает глаза, и думает, что это худшее, что случалось с ней в жизни. Чернеющее небо покрывается темно-синими и красными полосами. Рина идет по улице, и Никита держит ее за руку. Он купил ей розы и коробку конфет с ликером, и Рина уже готова его ненавидеть, потому что на горький шоколад у нее аллергия, а розы — дикая безвкусица и она их терпеть не может. К тому же, Рина вспомнила о дне рождения Констанс как только та вышла за дверь, и неловкость вкупе со смущением затопили Рину с головой. Теперь она тысячу раз успела пожалеть, что согласилась на эту прогулку. Никита галантно открывал перед ней дверь и покупал мороженое, но Рина все бы отдала, чтобы не разговаривать с ним сейчас о породах собак и любимых актерах, которых у Рины нет, а сидеть на рядом с Констанс на качелях, выкрашенных в персиковый цвет. Пить кофе из поцарапанного сиреневого термоса, есть пирожные из ларька через дорогу от дома Рины. Потому, она врет Никите, про себя думая, что Констанс хорошо научила ее притворяться. Рина делает вид, что ей звонит отец. Напускает на себя озабоченный вид, нервно мнет букет в руках, а потом дрожащим голосом говорит Никите, что ей придется уйти. Никита верит, что ее отцу плохо, и провожает ее до остановки, на прощание получив категоричный отказ от повторной встречи. Рина быстро вскакивает в первый попавшийся троллейбус, ища за пластиковыми дверьми спасение от запаха дорого парфюма, что шлейфом преследовал Никиту и раздражал ее до ужаса. Дом Констанс окружен гаражами, между которыми бегают стаи собак, пугающие Рину до ужаса. Но все равно она идет к ней, и, поднявшись на шестой этаж, стучит по железной двери. Констанс открывает дверь через минуту, и смотрит на Рину ошарашено и испугано, так, будто ее присутствие здесь — предзнаменование апокалипсиса. Квартира за спиной Констанс — старая, обшарпанная, в стиле «чистенько, но бедно». Тщательно подклеенные обои, аккуратно расставленная обувь. Пятна крови, ведущие от порога к ванной. Рина несколько секунд переводит взгляд с них на Констанс и обратно, а затем просто делает шаг ближе, берет Констанс за руку, и, вкладывая в нее серебристый диктофон, шепчет: — С днем рождения. * Рина ждет Констанс у школы. Она предложила пройтись вместе по магазинам, и, хоть обычно Констанс и не в восторге от подобного времяпрепровождения, в этот раз она соглашается, потому что чувствует — это просто предлог, чтобы поговорить. Констанс выбегает из ворот одной из первых, и, не здороваясь, подхватывает Рину за руку, и буквально вихрем уносит ее за собой куда-то подальше. В торговом центре шумно, играет музыка, шумит вода в фонтане. Где-то далеко дети распевают кричалки в честь Масленицы. Пахнет блинами, маслом и вареньем, и если бы не было так тяжело на душе, Рина бы обязательно насладилась этим вкусом. Но она даже близко не голодна, и они идут в отдел одежды. Рина раньше никогда не спрашивала Констанс об ее отце. Потому вначале она спрашивает, какая блузка ей больше подойдет, и Констанс уверенно выбирает темно-бордовую с хаотично рассыпанными по ней белыми ромашками. Затем, Рина спрашивает, почему у них в прихожей так интересно украшен пол. Констанс опускает глаза, и спустя секунду начинает рассказывать. Не может не начать. Она настолько доверяет Рине, что готова доверить ей хоть всю себя, потому что знает, что Рина сохранит ее в безопасности. Никому не расскажет. Отец Констанс в девяностые годы, как тогда и вправду было заведено, был нелегальным элементом. Если говорить проще — бандитом. Зарабатывая приличные деньги на перевозке различных товаров из-за границы, торговле и просто темных сделках с другими группировками, он в момент перехода из девяностых в двухтысячные, не смог вовремя сориентироваться. И оттого погряз в долгах. Сейчас, дабы оплатить их, он пашет, как конь, и до сих пор не расплатился. Он постоянно напоминает Констанс, как она должна быть ему благодарна, что все еще жива. Он, приходя домой, всегда ждет горячий ужин и терпеть не может, когда Констанс создает ему проблемы. Но так же, он иногда проявляет к ней невиданную нежность, и свидетельницей этому была и Рина. Порой, он покупал Констанс потрясающие новые вещи, порой заваливал интересными книгами, но бывало это не чаще раза в год. В детстве, Констанс помнит, он читал ей перед сном сказки и всегда укутывал одеялом, оставляя маленький ночник в виде звездочки гореть у кровати. Ночник разбился, когда отец ударил ее за потерянные деньги. Но Констанс не ненавидела его. Она любила его, стремилась подражать ему, и это ужаснуло Рину больше всего остального. * Констанс начинает по-настоящему курить, а не просто пахнуть папиными сигаретами, когда ей шестнадцать. Рина зачарованно смотрит на то, как она прикуривает от нежно-голубой зажигалки, выдыхает дым, глядя Рине в глаза. И она, глядя в стальные сейчас глаза, не выдерживает, и прикасается кончиками пальцев к ее губам. Констанс дергается, немного отклоняется, но, помедлив, все же просто улыбается. Рина нравится ей, нравится со всеми ее бордовыми помадами и странной кантри и джаз музыкой, с аккуратно выкрашенными в черный ногтями, с любовью к кофе и «Твин Пиксу». Рина этого никогда не слышала, пока Констанс была жива. Это не было у нее в привычке — говорить кому-то, что он важен ей. * На последней неделе мая Рина умудряется найти заброшку, на которой Констанс еще не была. Да еще и с крышей. Констанс стоит на самом краю и восторженно оглядывает город с высоты восемнадцати этажей, пока Рина расстилает плед и расставляет некоторую провизию, периодически поглядывая на нее. Констанс в шестнадцать — это ее вторая влюбленность, когда первая не считается, ну потому что разве считается влюбленность в вздернутый нос и подаренные в первом классе конфеты? Констанс в шестнадцать — это концентрация таблеток, сигарет и всего запретного и неправильного, это пресловутая атмосфера подростковой безбашенности и расширенные зрачки, это гремучая смесь, готовая взорваться в любую секунду. В ту же ночь Констанс умудряется напиться в хлам, вытащив через окно своей собственной квартиры бутылку водки, и на адски скрипящих персиковых качелях поцеловать Рину. Губы Констанс шершавые, от языка горько отдает алкоголем. Аметистовые сережки позвякивают, и задевают щеки Рины. Дальнейшие недели летят со скоростью света. Рина отчетливо помнит, что тем летом казалось, что все возможно, что никогда больше не будет плохо. И что такое состояние перманентного счастья продлится всю их жизнь. Поначалу, не замечая ничего за ярко горящими глазами Констанс, Рина не задумывалась над реакцией своих и ее родителей. Над реакцией их одноклассников. Соседей. Мира. Первым звоночком стал презрительный взгляд и сморщенный нос мачехи Рины, которая появилась в доме не так давно, и застала их целующимися на кухне. Затем — усталый вопрос от отца: «Ну и когда ты уже наиграешься с этой… как ее, господи. Хочу, чтобы ты была уже как все остальные дети, а то позорище какое-то». Констанс тогда явно захотела его ударить, и Рине пришлось сдерживать этот порыв, хоть внутри у нее тоже вскипала ненависть. Это все, равно как и тысячи других мелких неприятностей, скрашивалось их влюбленностью — безграничной, безрассудной, кажущейся вечной, неразрушимой. Только разрушить можно все, нужно лишь время. Время было у отца Констанс. Он узнал едва ли не первым, и больше всего на свете Констанс боялась, что это вызовет у него неконтролируемую ярость. Гнев, который она не сможет обуздать. Который разрушит, разнесет на мелкие щепки их личный мирок, где все было так прекрасно. Но она не учла, что ее отец все же любил ее. Раньше. И она любила его тоже. Теперь же, он просто отвернулся. Когда Констанс закончила тихо мямлить себе под нос про то, что она любит Рину, он просто встал из-за стола, и вышел из квартиры, оставив Констанс с пустыми глазами и наполовину пустой душой. Для Констанс отец был единственной семьей, единственным, кто с самого детства безотказно заботился о ней и никогда не оставлял. Но он ушел, аккуратно закрыв дверь, и больше никогда не возвращался в квартиру, когда там была Констанс. Он так тщательно притворялся, что у него нет дочери, что однажды Констанс нашла в мусорке свое свидетельство о рождении и детские фотографии. Он не просто перестал с ней разговаривать, он словно и впрямь не видел ее, если она умудрялась сойтись с ним в одном месте. Его взгляд безразлично скользил по ней, так же, как и по еще тысяче девушек, других девушек, которые не были его дочерью. Для Констанс это было слишком. Она плакала. Она не хотела приходить домой, потому что в ее комнате остались только голые стены и матрас на полу, все остальное отец выкинул, безжалостно содрал и вычистил, притворяясь, что Констанс никогда не существовала. Купленный ей на первые самостоятельно заработанные деньги чайник тоже исчез, ее детские рисунки исчезли, пропали без следа все купленные для нее книжки и сережки. Все, что когда-то составляло значительную часть Констанс и неотрывно связывало ее с отцом — все ушло, испарилось, навсегда отправилось в мусорное ведро. Он стер ее из реальности, уничтожил ее, буквально убил любое напоминание о ней. И Констанс к началу сентября поняла, что отец ставит ее перед фактом: «если ты любишь девушек, ты не моя дочь». В последний день августа Констанс поцеловала ее последний раз и ушла, разбив Рину на кусочки. Она уходила от персиковых качелей, а Рина понимала, что она сама насквозь пропитана ей. От Рины теперь пахло зеленым чаем и зефиром, Рина теперь любила серебро и просторные кофты, Рина теперь могла пить из горла напиток любой крепости. Констанс не просто любила ее, она делилась с Риной частичками себя, и теперь, уйдя, она будто выдрала из Рины половину органов. Рина долго не могла отпустить ее. Когда Констанс ушла, ей только-только исполнилось семнадцать, а выкинуть серебристый диктофон, что она отдала ей на прощание, Рина смогла только в девятнадцать. Почти год Рина убила на то, чтобы хотя бы перестать пытаться встретиться с Констанс снова, хоть случайно. Она надеялась, что сможет вернуть ее, потому что помнила, как долго объясняла Констанс, почему уходит, и как прозрачные, едва заметные на бледной коже слезы размывали черную тушь. Помнит, что она была пьяна, и говорила, что на трезвую голову не смогла бы этого сказать. Но Констанс не вернулась. Она навсегда уехала из города, и Рина больше не видела ее. До того момента, пока ей не показалось, что в толпе торгового центра мелькнули те самые аметистовые серьги и блеклые волосы. До того момента, когда она выпустила руку своей настоящей, не убегающей от неприятностей, девушки, чтобы проверить — показалось или нет. До того момента у Рины все было хорошо. Но ей не показалось, и когда она встретилась с Констанс, реальной, все такой же Констанс, глазами, внутри разорвались все тонкие паутинки, которыми она зафиксировала воспоминания, не давая им сползать ближе к сердцу и ранить его. Рина чувствовала, как тысячи осколков разбитого давным-давно прошлого начинают резать ее изнутри. — Рина? — у Констанс голос почему-то стал тихим, надтреснутым и слабым. Рина помнила его не таким. Рина вздрогнула от этого имени, произнесенного ее голосом. Риной ее звали только до восемнадцати. Затем, решив, что это имя слишком напоминает ей о Констанс, она, не долго думая, стала называться Катей. Ведь Рина — лишь не самое банальное сокращение от Екатерины, которое выбрала она сама. Риной больше не звал ее никто. Кроме Констанс. Рине нестерпимо хотелось проговорить это твердое сочетание букв, чтобы они с легкостью соскользнули с языка, и, как раньше, прозвучали звонко и шипуче одновременно. Констанс. Разглядывая ее лицо, все с таким же заостренным и вздернутым вверх носом, с бледными, белесыми ресницами, Рина замечает, что в глазах у нее не просто изумление, а страх. Чувствуя, как медленно разрушается образовавшаяся вокруг них тишина, Рина повернула голову влево, и посмотрела на высокого, заросшего щетиной мужчину. Затем, снова посмотрела на Констанс, и поняла, наконец, что же теперь в ней изменилось. На тонком безымянном пальце поблескивала тонкая полоска золота. Констанс ненавидела золото. Никогда не носила. Золотое кольцо на пальце — как оковы, как цепи, которые закутали ее и затянули так плотно, что она едва может вдохнуть. Рина видит, как от легкого прикосновения руки этого мужчины к запястью Констанс вздрагивает, и вся сжимается, напрягая мышцы всего тела. Чтобы, в случае чего, успеть сгруппироваться, и удар бы пришелся куда-нибудь, где не так больно, резко осознает Рина. Они садятся за один столик, благо, это вторник, и на этаже с кафе не так много людей. Представляются друг другу. Для Рины все как в тумане, она едва слышит, как Констанс тихим, сбивающимся голосом рассказывает, что это ее муж, Виктор, они поженились два месяца назад, он бывший военный… Рина смотрит только на Констанс. Она одета в тонкий бежевый свитер, который ей велик, и оттого закрывает руки до середины ладони. Ногти, на удивление, ухоженные, красиво подпиленные, не остриженные под корень, как обычно. И костяшки пальцев тоже не содраны, как раньше, об чье-нибудь лицо до крови, а явно заботливо смазаны увлажняющим кремом. Губы подкрашены блеском, лицо совсем не такое бледное, а здорового оттенка с румянцем на щеках. Констанс даже мило улыбается, и кому-то все это кажется естественным. Рина видит ее глаза, и знает, что она опустошена и измотана. Констанс выдерживает ее взгляд всего десяток минут. Они успевают заказать себе напитки, и Виктор только открывает рот, чтобы спросить что-то у нее, как Констанс резко встает, и смущенно опустив глаза, говорит, что ей надо выйти в туалет. Наклоняется, шепчет что-то мужу на ухо. Тот кивает, скользит пальцами по ее талии, и Рина глаз не может от этого оторвать. Констанс уходит, и Рина видит, как он смотрит ей вслед, на ее тонкие ноги, которые прекрасно подчеркивает вельветовая коричневая юбка выше колена, и Рине хочется заехать ему по лицу. Сжимая руки в кулаки и расцарапывая себе ладони ногтями, Рина нарочно опрокидывает на себя весь стакан горячего кофе. Кипяток обжигает бедра, и Рина, шипя, встает, и убегает в туалет за Констанс. В туалете пахнет мочой, раковины влажные, грязные, но Констанс бессильно опирается на них руками, не в силах больше стоять на ногах без опоры. Теперь Рина может видеть эту усталость не только в глазах, во всей позе, в сгорбленной спине и подламывающихся коленках. Рина молчит, рассматривает ее. У Констанс все лицо покрыто слоем тонального крема. Она никогда особо не любила им пользоваться, потому что ни разу не смогла найти подходящего к ее коже оттенка. В этот раз — тональник почти такой же, что и ее кожа, на пару тонов темнее, и выделяется в месте соединения головы и шеи. Рина заметила это только тут, в отвратительном свете холодных лампочек, а когда Констанс наклоняется, и плескает водой себе в лицо, чтобы освежиться, то становятся видны и огромные круги под глазами. Но Рину больше всего интересует кое-что другое. Она делает шаг вперед, подходя ближе. Осторожно берет Констанс за руку, стараясь не обращать внимания на ее взгляд. Закатывает рукав длинного свитера, и вздрагивает мучительно, когда видит отпечатавшиеся синяками пальцы. Потом, осторожно приподняв острый подбородок Констанс вверх, она проводит пальцами ей по скулам, смазывая тональник и открывая красно-синеватый синяк. Удивительно, как она смогла так тщательно его скрыть, с учетом того, что сколько Рина ее знала, косметикой она не пользовалась. Констанс выдирается из ее пальцев, отшатываясь назад. Смотрит на нее, и Рина понимает, что ни черта в ней не поменялось — взгляд все как у волчонка в клетке, который вот-вот перегрызет тебе горло, даже если заплатит за это своей жизнью. — Не говори мне ничего, — шепчет Констанс. — Он любит меня, ясно? Это было случайностью, я сама виновата. Он не хотел. Рина чувствует, что эти слова привязывают ей к сердцу пудовый камень. Констанс выглядит так же, как когда говорила о своем отце, даже хуже. В тысячу раз хуже. — Ты правда не понимаешь? Ты как зависимая, — с ужасом выдыхает Рина. — Ты же понимаешь, что он бьет тебя нарочно! Не можешь не понимать. Думаешь — любит? Да как же, ты просто игрушка ему, красивая куколка в кровати и в обществе! Констанс зажмуривается испуганно, когда Рина, произнося последние слова, приближает свое лицо к ее. — Ты уже всего боишься, — Рина качает головой. — Ты сжимаешься, выглядишь напряженной рядом с ним. Что, недавно побил снова? Она не может сдержать язвительность, начинает нервничать, срывает очки с переносицы и повышает голос. — Так ведь и будет продолжаться, Констанс! Ты не можешь жить с ним вечно, потому что рано или поздно, но ты надоешь ему, или проболтаешься, и тогда он переборщит с наказанием. Эта жизнь будет замкнутым кругом, пока ты не устанешь по нему бежать, и не упадешь, мертвая, где-нибудь. Если ты не уйдешь от него, не разорвешь этот чертов круг, ты окажешься лежащей на полу вашей квартиры, со внутренним кровотечением и выбитыми зубами рядом. И он даже не вызовет тебе скорую, только добьет ударом в голову и прикопает аккуратно под забором, где никто не найдет. Ты понимаешь? Констанс понимала. Рина видела, что она кусает губы снова, и шмыгает носом, как маленькая девчонка. И рот у нее кривился в отчаянном беззвучном крике, когда она не выдержала, и обняла Рину. Правильнее было бы сказать, просто упала на нее, а Рина подхватила, обняв за талию, и поглаживая по волосам. — Ты же не думаешь, что эта та жизнь, которую стоит прожить? Тихий шепот Рины вгрызается Констанс в подкорку мозга, и она распахивает глаза. Дышит через раз. А через секунду — отстраняется, колеблется секунду, целует Рину в щеку, и, не глядя больше на нее, вылетает из туалета. Когда Рина выходит следом, ее девушка растеряно говорит, что и Констанс и ее муж ушли. Рина не знает, не может знать, что чувствовала Констанс, поднося к своему виску дуло пистолета. Рина знает, что ее руки не дрожали — она видела труп, и отверстие в голове аккуратное, пуля прошла ровно через мозг. Рина понятия не имеет, плакала ли Констанс, улыбалась ли, смеялась ли истерически. Рина знает, что все ее таблетки были выкинуты в окошко, знает, что все зеркала были разбиты, знает, что костяшки пальцев Констанс были содраны, как в детстве. Но не знает, о чем она думала. Рина хотела бы знать. Рина опускает глаза вниз, на пустой лист бумаги. Он весь запачкан слезами, сморщился и потемнел. Рина судорожно вдыхает, и вытирает слезы. Она не хочет плакать завтра на похоронах. Она не хочет произносить прощальные слова. Не хочет вообще быть там, вместе с ее мужем, своей девушкой, отцом Констанс, которого она глубоко и, вероятнее всего, взаимно, ненавидела. Рина не хочет признавать, что Констанс мертва. Рина не приходит на похороны. * Месяцем позже, ей приходит посылка. Растрепанная и сонная, без очков она не видит имя отправителя и только, зевая, ставит роспись в бумажке, и берет коробку из рук почтальона. Пройдя на кухню, она вначале поставила вариться кофе, затем быстро сбегала за очками. Неровные, некрасивые и узкие буквы прыгали у Рины перед глазами, будто нарочно создавая иллюзорные слова. Рина потрясла головой, зажмурилась, сняла и снова надела очки. Присмотрелась. У Констанс был ужасный почерк. Но настолько запоминающийся, что Рина отличила бы его из тысячи. Посылка была отправлена за день до ее самоубийства, от имени Констанции Дегтярёвой на имя Екатерины Арефьевой. Внутри — серебристый диктофон и фотография какого-то пустыря, заваленного строительным мусором. На обратной стороне фото подпись корявыми буквами: «это наши качели».