греческая метафизика

— Даймоний, Карлуша, не может входить в зону человеческой осознанности. Я склонен относить данное провидение к чему-то подсознательному, необъяснимому разумом: как может зов в голове оправдываться логикой? Если так рассуждать, то все такие пророчества даймония можно относить к шизофрении! Да даже Платон, к которому ты отсылался, трактует сие как совесть, что уже отводит даймоний в сторону анимы. Это всеобщая истина! Представление внутреннего голоса, как и все греческое учение — аним— — Истическое. А я предлагаю тебе повернуть свои верующие в душу и в загробный мир мозги немно-о-го в другую степь. Нет, лучше не в степь, а то ее одушевленность точно помешает тебе думать. Или, того хуже: найдешь себе собеседника получше средь природных явлений, — Карл бросается колкой, но безобидной иронией, — Я смотрю на все это не как на примитивные трактаты философии и мыслю не исходя из шаблонов, данных там этим... Как его... Сократом! А пытаюсь подтянуть прошлое восприятие человеческой сущности на современный уровень, а ты анима, да анима! Я давно все понял, Кегля. Посмеявшийся Радек с широкой улыбкой тянется к Николаю, дабы щелкнуть его по носу, но тот шустро отстранятся, взвинчено поднимаясь на ноги. — Нет, ты ничего не понимаешь! Бухарин несколько раз зачеркивает все сказанное товарищем, распаляясь капризами на халатное отношение к тому, что для него являлось чистым, подобно озерной воде. Он пытливо смотрит на Собельсона, рваным выдохом ставя жирную точку обиженности. — Зачем тогда Сократ, Платон и Ксенофонт все это писали, если какой-то Карл Радек пришел и начал ломать их мировидение?! Учения не изменяются, а если изменяются, то обретают новые определения и первоисточником не считаются! А вот ты пытаешься перестроить все под себя, как Он! Журналист, отделяющий конфету от обёртки, шурша ею, прекратил ловкие движения пальцами сразу после словесной пощечины, пришедшей ощутимой такой болью. Он непонимающе уставился на товарища, а потом, постепенно закусывая сладость, запил сахар на языке чаем, успев обдумать каждый виток обвинений. — Не, — после приличного молчания раздался его голос, — Ты неправильно меня понял: догматизм здесь не нужен. Тебе греки фундамент построили, а не целый дом, но ты хватаешься за то, что не надо, слишком любовно и страстно. Опираться на их философию можно, но она, — ещё один глоток чая, — Не есть знамя двадцатого века. Много чего произошло и изменилось, а познание через духов сейчас звучит смешно. Так что... Коля? Карл прямо сейчас осознал, что остался в комнате совсем один. Посидев еще пару минут до тех пор, пока печенье не было уничтожено, а в чашке не нарисовалось белое дно, он неспеша поднялся с места, отправляясь на поимки товарища, ведь ждать его за поеданием мучного уже дурной тон. Хотя, маловероятно, что мужчину это так сильно волновало. Да и, по правде, вела его тяга к обществу Бухарчика, тяга такая же подсознательная и необъяснимая, как даймоний. Уход его сравним с шуткой, прерванной на самом интересном и взрывном месте, и Радек хочет с нетерпеливой резвостью окликнуть его, взять в объятья и выдать все вертящееся караванами на языке. Рука плавно проходится по ряду толстых корок книг, словно на ощупь и твёрдость переплёта определяя нужное. Николай помнил, хорошо помнил, что переводы Платона третьего года — о, он был так рад ухватить этот том! — нашли себе место на этом уровне стеллажа, полностью забитом литературой. Он доверял памяти, сигналящей, как маяк, о близости сочинений, полностью полагаясь на чутье и тихое бормотание, что оно где-то здесь. Скорая вспышка довольства стала фейверком в честь успеха: то самое найдено. Цепко взяв книгу, Бухарин уже шумно листает страницы так быстро, будто участвует в погоне за главой, которую сильно как хочется показать Радеку ради дальнейшего ленивого (спасибо активности Кароля) спора и трактования изложенного заново. Но вот только злая спешка прошлась острым краем по его пальцу, и на нем выступили, одна за другой, багряные капли, ставшими тоненькой красной линией, узкой тропкой стекающей к ладони. Неприятное ощущение от пореза бумагой остановило его. Мелкая неосторожность не входила в его планы и даже самую малость расстраивала от лишней мысли о своей веселой везучести. Коля, посмотревший на алую полосу, отложив злосчастного Платона, собрался смывать водой аккуратно движущуюся по руке кровь, как наткнулся на вовремя вошедшего Карла. — И чего ты тут насгреб? Небось целую бумажную могилу мне приготовил, — рот который раз искажается в приятной улыбке. Товарищ Бухарин не сразу среагировал на него, даже не постарался ответить, растерянно смотря в сторону, на что в голове Радека всплыла донельзя тупоугольная фраза «что-то случилось?». Увиденная кровь откинула лишние расспросы, а он, заметив, как та уже грезит измазать белоснежный рукав рубашки, взял руку Бухарина, спасая ткань от пачканья тем, что закатил её до сгиба локтя. Он тут же прижался губами к точке пульса, размыкая их и собирая солоноватую кровь, оставляя после себя влажную дорожку. Бой мурашек встормошил Николая как после тряски за плечи; с каждым разом его все больше охватывала волна приятной дрожи, пока Радек медленно и тщательно слизывал кровь. Он хватал её губами, окрашивая их в бордо до того момента, как такая игра не стала грозить рубашке новой стекающей каплей. Карл подхватил рубиновую кровь языком, ощущая металлический привкус взамен на спасение одежды. — Ну что ты...? — из приоткрытого рта выпал тяжёлый выдох. Бухарин смотрит на склонившего голову Кароля с полуприкрытыми будто бы от тяжести век глазами, смотрит на то, как он старательно и ласково терзает горячим дыханием кожу, как легонько обхватывает плотью место пореза, слегка и небольно касаясь зубами мягкой подушечки пальца. Рука ложится Собельсону на щеку для удобства, ногти скованной лаской проходятся по ней. Недоумевающе-неловкий вид Коли заполучил внимание пристальных глаз, столкнувшихся с его взглядом, полном краткости. Эта самая краткость ярче прежнего засверкала в зрачках Бухарина сразу же, как только Карл стал посасывать палец, все яснее и яснее понимая вкус крови. Вскоре отстранившись, но надолго сохраняя эмоции мужчины всклокоченными, Карл выпрямился, унеся с собой неперебиваемое слабое ощущение железа на языке. — Я-то? Это ты встал, рот разинув. А я тебе, вон, шмотку сохранил, — заулыбавшись себе под нос, Собельсон пожал плечами и хмыкнул на все сделанное, будто сие был некий пустяк или дурацкое баловство. Сглотнув и помотав головой, Коля прищурился, обретя хитрые плавные черты, бьющиеся об витающий вокруг задор. — Все сделает, дабы не держать праведного ответа пред философами. Совести совсе-ем нет, — шутливо ругая Карла важным тоном, он стал перекидывать точку опоры обуви сначала на носок, а потом на каблук, и опять по новой. — Бессовестным меня сейчас назвал сентиментальный греколюб, знающий о всех чудесах их свободолюбивой жизни. И вот как тебе не стыдно, а? Сейчас Сократ, а потом, что, Аристипп? — журналист склоняется ближе к лицу товарища. — Ты думаешь не с их точки зрения а, основ... — лукавый товарищ прервался и ещё сильнее сдавил дистанцию между ними, дабы провести пальцем по линии рта Радека, — У тебя немного кровь осталась. Этой бесформенное фразы и касания хватило, чтобы замереть и всем нутром почувствовать щекотное, приятное томление, выдавливающее шум дыхания наружу. Пауза. Растягивание гуттаперчевой ленты, которое набирает сердцу оборот средь общего остолбенения. Этого шума дыхания хватило, чтобы вновь обрести подвижность, дорушить назойливое расстояние и прильнуть к Коле поцелуем. Радек смакует ласку, рьяно толкается губами и с бо́льшим увлечением встречается со скорым и эмоциональным ответом Бухарина. Он ощущает, как руки товарища обвивают его шею, а сам Николай желанным рывком прислоняется к Собельсону. И сей момент, которому способствуют закрытые глаза, размазывает реальность, опускает до низины чувств, растворяющих разум, мысли о даймонии, мысли о споре, мысли о пораненной руке, и исчезнувшее пространство игриво выводит слова на дне сознания: забудь все, есть только поцелуй, ставший глубоким и более откровенным. Счетных палочек не хватит, дабы сосчитать, сколько раз их ровные общения отвлекаются на пленительные взгляды, сколько раз говоривший Бухарин затихал, тишиной и бездействием прислушиваясь к звукам приближающегося мучительного наваждения, берущего начало из пустоты и заканчивающегося после долговременного пребывания разбросанной одежды на паркете. Вся безграничная блаженность Вселенной вмиг исчезает от нехватки воздуха. Карл дает Коле схватиться за кислород, но пресекает все возможности выбраться из объятий: он прижал податливого мужчину к стеллажу, убивая всяческие надежды на свободу. — Давай сойдемся на том, что дайомоний — внутренний рок, предвещающий колоссальные потрясения, а также спасение, подсказывающее правильный выход из ситуации.