***
Иваидзуми, наконец, исполняет одно из своих поседевших под властью времени, но все еще трепещущих желаний. Родное тепло пейзажей Мияги сменяется успевшими уже стать привычными яркими огнями Токио. Иваидзуми приезжает, чтобы найти что-то, что однажды приковало его внимание к фотографиям современных японских мастеров. То, что лейтмотивом проходило через его жизнь, взывая уехать из родных краев. То, что ждет своего рождения уже в его собственных снимках. И вот, день сменяется днем. Суматоха переезда постепенно сходит на нет. Иваидзуми перестраивает свою прежнюю жизнь вплоть до режима в стремлении захватить осознанностью всю полноту ночи. И... Не находит ничего. Город - всего лишь город. Шумный, суматошный, все время куда-то спешащий, но от того не менее безликий. День воплощается в смешении кварцевого серого и бистра, приправляется дорожной пылью и душным запахом вечерних поездов. Ночью палитра пусть и в корне меняется, но и теперь представляет из себя не более чем набор мерцающих вкраплений, выглядящих так же оригинально как елочная гирлянда. Успех зависит от фотографа, а не от окружения. Даже из старой жестяной банки, случайно брошенной мимо урны, можно сделать гениальный, пропитанный обреченностью или же, напротив, искренней легкостью снимок. Однако, вопреки всем стараниям Иваидзуми, его собственная банка так и остается бесхозным мусором.***
И Иваидзуми, устав от бесконечных провалов, пускается во все тяжкие. Он окунается с головой в движущую силу города, пробуя все многообразие впечатлений: места, напитки, вещества и даже людей. Так он случайно сходится с Ханамаки - пожалуй, самым провокационным человеком во всей его жизни. Эта встреча влечет за собой пагубные последствия в виде общения с Куроо, наделенного незаурядным умом, но крайне склонного к острым ощущениям; с Бокуто, который, как казалось на первый взгляд, несколько умом обделен, зато "всегда за любую движуху" (и неважно, насколько высока вероятность впоследствии провести пару суток в принудительном заключении) и, напоследок, с Терушимой, который представлял из себя чистейший сгусток неудержимой энергии. Любой скажет, что этой троицы более чем достаточно, чтобы нахватать самых разнообразных неприятностей на небезызвестную точку. А дальше по списку. Спонтанные "Чувак, ты просто должен пойти с нами, чувак!" где-то между общепринятым понятием "поздно" и не менее общепринятым "рано" следующего дня. Куроо, разъезжающий по бетонной паутине дорог, забирающий каждого желающего и не очень в самое сердце бурлящей ночи. Глухие биты клубной музыки, заглатывающие в свою топь, подобно зыбучим пескам. Витиеватые смеси жидкостей, отравляющие рассудок и высвобождающие самые потаенные и порой даже не известные доселе желания. Все новые и новые увеселительные места. Пара штрафов и перетекающих из средних в крупные передряг. "Откуда у тебя новая тачка, Куроо? Откуда у тебя вообще машина?!" Многочисленные свежие связи и не менее свежий неоднозначный опыт. Рассветы в пешеходных попытках добраться не то что домой, хотя бы до знакомого района, сопровождающиеся не то распеванием, не то банальным выкрикиванием песен, известных каждому уважающему себя японцу. Головная боль не то от неправильно смешанных ингредиентов, не то от неожиданных стычек в переулках за клубами. Лицемерная беззаботность жизни - иначе не скажешь. Но даже утопая в очевидных попытках забыться, Иваидзуми все еще ищет огни. Неповторимые огни, которыми так бесцеремонно и лживо блистал Токио с небольших осколков бумаги, скрупулезно развешанных Хаджиме по периметру собственной комнаты.***
Иваидзуми встречает человека, который словно разжигает его изнутри. Неоднозначное сочетание тени и света, зарождающееся в кофейне, когда мир за окном только-только начинает сгущаться в сумраке, а внутри уже зажигаются лампы. Мерное, с редкими завываниями бурчание кофемашины. Звон чистой посуды, которую бариста раскладывает по отсекам. Лязганье монет, соскальзывающих в кассу и тихий гул посетителей. Небрежно уложенные волосы цвета какао. Тонкие изящные пальцы, мерно выписывающие иероглифы на бумаге. Сосредоточенный, но словно не от мира сего, взгляд. Длинные ноги, скрещенные под стулом. Широкие плечи, придающие точеной фигуре изюминку мужественности. Иваидзуми слышит свое имя на задворках сознания и только спустя несколько мгновений понимает, что, поглощенный мыслями, не заметил, как бариста подал напиток. Вечер, свободный от каких-либо сомнительных планов, свободный от бесчисленных поисков, свободный, кажется, от всего, что только может преподнести Токио, мерными шагами движется к ночи. Хаджиме бездумно листает ленту новостей в сети и уже вовсе не надеется получить что-то стоящее от уходящего дня, как вдруг тот самый парень, видимо, по неосторожности проливает напиток на собственные рукописи, привлекая к себе все внимание и мысли Иваидзуми. Незнакомец тут же в панике вскакивает, пытается отделить друг от друга листы, смахнуть лишнюю жидкость, параллельно рыская глазами по столам в поисках салфеток. - Я помогу, - быстро вмешивается Хаджиме, пытаясь не то убрать последствия, не то успокоить самого потерпевшего. Немногим позже новый знакомый (которого, как оказалось, зовут Оикава) угощает Иваидзуми поздним ужином в знак благодарности. В тот же вечер Хаджиме пишет парням в групповой чат, что временно сходит с дистанции. Маленькие лапшичные, находящиеся в самой глубине уличных протоков, и молодой певец (который теперь вынужден часть упорных трудов восстанавливать по памяти) увлекают Иваидзуми куда больше приевшихся ночных кутежей. "Во всяком случае, пока что", - думает Хаджиме по пути домой. "Пока что" превращается в месяцы.***
Повседневность Иваидзуми, воплощающаяся доселе в постоянном неопределённом поиске, скрашивается нотками щекочущего ожидания. Диалог в Лайне все больше заполняется деталями из жизни обоих... Поэтично одухотворенные рассветы, пребывающие в разных красках у каждого, но все равно разделенные на двоих. Утренний кофе с соевым молоком в кружке, на которой напечатан глупый, но дорогой сердцу рисунок. Рабочее место Хаджиме, каждое утро приводимое в порядок в надежде, что хотя бы сегодня оно сможет, наконец, исполнить свое предназначение. Тихая улочка на подступе к дому Оикавы, овеянная дымкой заката. Несколько фотографий, сделанных Иваидзуми и его длинное излияние о муках невыразимости собственных идей и, как следствие, совершенной потерянности в жизни. Ответ Тоору, пронизанный неожиданным воодушевлением, сопряженный с рассказом о собственной жизни, которую постигла до крайности похожая участь. Рассуждения о притягательных и лживых в своей безоговорочной перспективности сетях Токио. Искренние признания друг другу в полнейшем крахе жизненных ожиданий. Обоюдная жалость к себе из-за неотвратимо погрязающей в болоте жизни. Но как итог каждого разговора - неумолимое желание бороться в противовес любой безысходности. Мелочи жизни преобразуются в фотографии, которыми все больше и больше наполняется диалог в Лайне, ведь теперь что-то столь незаметное и до сих пор незначительное принципиально хочется разделить на двоих. "Спокойной ночи, Оикава", "Доброе утро, Ива" - уже неотъемлемый атрибут каждого дня. Короткие моменты порой слишком откровенных переписок, перерастают в длинные разговоры, конкурирующие со сном. Оикава распаляется в речах. В неистовых красках описывает раздражение и неприкрытую злость на себя за то, что достиг тупика. За то, что не может отдать должное своему делу, которое, подобно матери, подарило ему жизнь. Что он, переполненный чувствами, не может ни одно из них выразить в песне. За элементарное ощущение себя дефективным в следствие алекситимии* своего собственного искусства. Тоору восторгается. Искренне и в самых ярких чувствах восхищается Иваидзуми, который день ото дня, перешагивая через все новые и новые неудачи, неумолимо пытается достичь своего выражения. - Я вовсе не так хорош, как ты думаешь, - только лишь и отвечает Хаджиме, иронично хмыкая. Сказать "я решительно сбился с пути и делал далеко не самые лучшие вещи" не позволяет совесть. Добавить "но встреча с тобой привела меня в сознание" не поворачивается язык в принципе. - Я не дурак, чтобы считать тебя эталоном непорочности и беспрекословной стойкости, если ты об этом. Я лишь говорю то, что вижу, - с нотками высокомерной непоколебимости мурлычет Оикава в ответ на произнесенные слова и невысказанные мысли. - Ты телепат, нет? - В смысле? - Забудь, - говорит Хаджиме и чуть сопит в трубку. - Слушай. Что бы ни было там у тебя в прошлом или даже сейчас... Это не имеет значения. Неважно, как ты живешь. Важно то, что ты создаешь, - говорит Тоору слегка повысив голос. - Разве ты не согласен со мной? - Согласен. - Я тоже далеко не ангел, кстати. Но это, как я погляжу, не мешает тебе верить в меня. - И в чем же ты не ангел? Нет, я как бы в курсе, что это так. Но давай конкретнее, а то все образы да образы, - непрекрыто усмехается Иваидзуми. - Чем тебя не устраивает образность? Ты же на ней специализируешься. Вот уж от тебя не ожидал желания конкретики. - Не путай. Искусство - это одно, люди - совершенно иное. - В твоей фразе кроется ответ, - шепчет Оикава. - В смысле? - Отношение. Для тебя люди - отдельный мир, заслуживающий внимания. Для меня - лишь инструмент, который помогает мне творить. - И в этом снова наше столкновение, - с некоторой нежностью в голосе, заключает Хаджиме. - Мм? - вопросительно тянет Тоору. - Как ты и сказал... Отдельный мир. И весь этот отдельный мир я, подобно тебе, лишь использую для достижения своих целей. - Минуточку. Мы что, меряемся сейчас, кто из нас больший моральный урод? Иваидзуми заливается смехом. - Нет. Лишь находим новые точки соприкосновения. - Мне это нравится. Слушай... - Что? - Я хочу встретиться. К концу недели я буду свободен, - деловито заявляет Оикава и, судя по звуку, копается в бумажках. - Круто. Тогда... в пятницу? - В пятницу.***
Встреча в пятницу разминается с солнцем. Пространство с каждым мгновением все глубже угасает в ночи, а небо спасительно рычит, перекатывая меж облаков несостоявшуюся грозу. Первостепенная неловкость быстро отступает под натиском приобретенной заочно близости. Разговоры льются рекой, перескакивая с темы на тему, возвращаются к исходному и с заядлой периодичностью захватывают в свой круговорот все больше мыслей. Время скользит под аккомпанемент шагов и несмолкающих голосов. Размеренный поток действительности раскалывается ливнем. Свежесть, спешной поступью проникающая в воздух; чувство обновления, появляющееся после того, как капли омоют пыльный асфальт; уют, собирающийся по углам автобусной остановки, которая послужила незатейливым укрытием от разыгравшейся грозы... Освобождающая от внутренних установок атмосфера. Тоору расслабляется, едва не размякает и пропевает пару незатейливых куплетов. - Шум дождя - лучшее сопровождение, - тихо говорит он после, - особенно, если на душе все на своих местах. - Спой еще, - тихо просит Иваидзуми и достает из рюкзака фотоаппарат. И Оикава поет. Одну песню, другую... А город в объективе расплывается. Будто тает под дождем как песочный замок и снова восстает по крупице, овеянный приглушенным голосом. Уже дома Хаджиме отбирает снимки для редактуры, не рассчитывая увидеть в них ничего стоящего. Но вечером следующего дня отправляет Оикаве пару фотографий.***
Воплощение импрессионизма. Люди, плывущие в ритме своих жизней. Мерцающие от дождя поверхности черных зонтов. Струйки воды, протянувшиеся невесомыми нитями от чернеющего неба до места столкновения с отсветами вывесок. Свежий влажный асфальт, запах которого словно запечатлелся внутри в момент спуска затвора и теперь играл у самой кромки носа, стоило только бросить взгляд на фотографии. И... Огни. Бирюзовые, ультрамариновые и красные крайола, смешивающиеся с отголоском амарантового маджента... Все великолепие и многообразие оттенков, рожденное от столкновения капель дождя с бликами таблоидов и маленьких уличных фонариков, оживает, дышит и кричит, зарождая дрожь в руках Иваидзуми. Хаджиме встает из-за стола. Щелкает зажигалкой и отходит к окну. Курит. Протяжно, вбирая в легкие как можно больше никотина. Пытается прояснить ум, возродить в разуме объективность, дать отдохнуть замыленному долгой работой глазу. Выкуривает одну, вторую, третью сигарету. И снова возвращается к рабочему месту. Фотографии все так же дышат, запах асфальта все так же бьет в нос, а дрожь расползается от кончиков пальцев все глубже, поражая кости и сухожилия. Оикава до сих пор не видел сообщений. Иваидзуми не дожидается ответа. Надевает куртку и спешным шагом покидает квартиру. В пути ему удается дозвониться и узнать адрес. "Прочитано" - молчаливо гласит не открывавшийся более диалог, когда до квартиры остается всего каких-то семь минут пути.***
Хаджиме нетерпеливо стучит несколько раз. Тонкую грань осознания между моментом щелкнувшего замка и тем, как его с силой затаскивают внутрь, Иваидзуми не улавливает до тех пор, пока по инерции не падает на пол. Перед ним - Тоору. Всклоченные волосы, съехавшая худи и взгляд... полный не то озлобившегося отчаяния, не то обескураженной и слишком искренней благодарности. - Сиди на месте, - цедит Оикава сквозь зубы. Хаджиме чуть выправляет положение и больше не двигается. Не говорит. Ждет. Тоору напоминает дикое животное, застигающее врасплох, когда ты случайно ступаешь на его территорию. И в подобный момент становится неясно: кинется, раздирая на части или же отнесется снисходительно к твоей глупости и молча обойдет стороной. Страшно. Чертовски страшно. Но ровно так же – пьяняще. Иваидзуми молчит и с упоением ждет. Оикава ухмыляется - не то ситуации, не то собственным мыслям и чуть откидывается корпусом назад. Трясет головой, будто пытается смахнуть с волос капли дождя, и звучно выдыхает. Зарывается пальцами в волосы, проводит ладонями вдоль головы и отбрасывает руки в стороны, резко разворачиваясь. Бессвязной походкой расшаркивается по комнате, то и дело бросая на Хаджиме исступленный взгляд. Проходит мимо стола с ноутбуком и мимолетным движением касается клавиши. Из динамиков начинают медленно выползать напряженные ноты. Будто ветер, собирающий пыль с земли перед величественным в своем безмолвии тайфуном. Мерная глубокая поступь фортепиано просачивается в воздух, словно тяжелые капли дождя, нагнетая обреченностью своего звучания. Тоору снова бросает взгляд в сторону Иваидзуми. Отрешенно улыбается и едва ощутимыми шагами отходит к стене. Прикрывает глаза. И вдруг глубокий голос, играющий переливами высоких тонов, вязко, словно смола, стекает с приоткрытых губ. И Хаджиме прошибает ментальной тоской и тихим, пока еще только зарождающимся восхищением. Оикава скользит спиной по стене, медленно оседая на пол, а слова все плывут, будто связанные тягучей прослойкой, одно за другим. Проникновенные звуки то и дело взмывают в ненавязчивую нотную высь, балансируя на грани сдержанности. Ироничная смиренность, пытающаяся ужиться с все больше требующим выражения чувством - вот незримая база искусства Тоору. Тоору прислоняется затылком к стене и снова прикрывает глаза. И... Срыв. Оикава с силой обрушивается на колени и сгибается колесом, придавая звучанию выразительную гортанность. Резко выпрямляется и сгибается вновь, упираясь левой рукой в пол. Скребет пальцами по доскам, собирая кисть в кулак. Поет. Будто искусно стонет в тяжелом, мелодичном дыхании. Бесшумно, но с чувством ударяет второй рукой об пол и вырывает из себя последние отголоски припева. Мелодичный проигрыш сменяется новым куплетом, и Тоору мгновенно встает. Не то отряхивается от незримой пыли, поднятой несуществующим в реальности ветром, не то пытается скрыть леденящее содрогание тела. Оборачивается снова. И смотрит. Во взгляде Оикавы нет больше ни капли иронии или напускной смиренности. Только лишь страх. Животный страх загнанного в угол существа. Сдерживаемые слова продолжения срываются вместе с дыханием. А в глазах - паническое метание и отчаянные попытки что-то найти. Хаджиме понимает без слов. Настораживается и всем видом показывает: "Я здесь." Тоору будто не верит. Лишь продолжает стоять на месте. Лишь продолжает петь. Вдруг что-то словно щелкает. Иваидзуми срывается с места и впечатывает Оикаву в стену. Тоору поет, едва не кричит. Во весь голос, но едва ли не беззвучно. Хаджиме сгребает ладонями волосы на затылке парня и притягивает к себе. Сталкивается со лбом Оикавы своим и... Хрипло рычит. И Тоору поет в унисон на надрыве эмоций, цепляясь пальцами за дрожащие плечи. Обнаженные голоса и вырванные с самого дна сознания чувства, впившиеся в кожу прикосновения и немые, соленые, до безобразия искренние улыбки, частички воздуха, принадлежащие обоим сразу и... Лишь одна фраза, навсегда взаимно застывшая на краях губ. "Спасибо тебе за тебя." Потерянные дети пропавшего поколения. Парни, застрявшие в междометии извечно противостоящих миров. Всего лишь люди, оказавшиеся не в силах в одиночку справиться сами с собой.***
Вдохновение - творческий подъём, прилив творческих сил. Если верить определению. Вдохновение - незримая субстанция, собирающаяся где-то на подкорке разума. Подобно наркотику оно вызывает небывалый душевный, творческий и эмоциональный подъем. Но, как и любой наркотик, в условиях истощения запасов оно начинает выедать организм. Если верить действительности.***
- Знаешь, - тихо бормочет Хаджиме, положив голову на плечо Оикавы, - мы с тобой как механизм. Безупречно отточенный механизм вдохновения. - Мм? - Тоору прикрывает глаза и чуть откидывает голову назад. - Ну, - Иваидзуми слегка мнется, а затем обвивает руками, - тогда, в пятницу, помнишь? Пошел дождь, и ты запел. Меня так проняло, что я начал фотографировать. В первый раз в жизни я не думал о композиции снимка, о сюжете и ракурсе. Просто слушал тебя и снимал все подряд. И те фото... - Были потрясающими, - воодушевленно заканчивает фразу Оикава. - А после них я запел. Тоору усмехается и проводит ладонью по своим волосам. - Боже. Столько месяцев я пытался спеть эту песню. Бегал за новыми ощущениями. Даже пытался влюбиться. И, кажется, влюблялся. А потом намеренно расставался. Или влюблялся в тех, с кем заочно все было обречено. Лишь бы больно было. Достаточно больно. А тут вдруг ты. Со своими фотографиями... Оикава выпутывается из объятий и отходит к окну. Прислоняется к стеклу лбом, вычерчивает пальцами незримые дорожки. - Смешно даже. Сам написал песню. И извелся, пытаясь ее исполнить. Намеренно рушил свою жизнь. И разрушил. Так, что ничего не осталось. Но ведь когда писал ее - уже морально был готов, получается. А спеть все не мог. Как ком в горле, когда рыдать хочется, а глаза - пустыня. Иваидзуми подходит к Тоору и молча вглядывается в темный мерцающий город. - И правда, механизм, - шепчет Оикава и накрывает ладонь Хаджиме своей.***
Тоору привстает на руках и плюхается на кровать рядом с Иваидзуми. - Если мы с тобой, - начинает он, вытирая губы, - используем людей ради того, чтобы творить... Тогда... - Что тогда? - Ива сгибает руку и опирается головой на ладонь. - Давай использовать друг друга вместе, Хаджиме?***
- Я и не думал, что когда-нибудь смогу жить с кем-то под одной крышей, - задумчиво шепчет Иваидзуми и выпускает в пространство облако дыма. - Но с тобой это совсем по-другому.***
- Знаешь, так странно... - тихо говорит Оикава, едва ощутимо поглаживая пальцы Иваидзуми. - Ощущение, будто до тебя я... Не знаю. Не жил вовсе. Тоору привстает и смотрит в глаза. Тянет руку и зарывается ладонью в темные пряди. - Я помню все хорошие моменты своей жизни. Помню, что в какие-то из них был действительно счастлив. Но сейчас на фоне этого, - Оикава обводит комнату взглядом, - мне все кажется таким незначительным. Даже моя музыка.***
- Кажется, я люблю тебя, - виновато шепчет Тоору. - Значит, это конец? - Да.***
"Мы дали друг другу выход." "Возможность вздохнуть." "Но мы стали значить друг для друга слишком много."