март, 26

      Бегом по промерзшему, гулкому мартовскому асфальту — к уезжающему автобусу. Сбивчивый стук моих и сониных ботинок вспугивает жирных, пыльных голубей, и они, мелькая крыльями, поднимаются в небо. Оно чистое. И яркое до рези в глазах солнце уже почти опускается за линию домов, похожих на миллионэтажный бастион, по какому-то глупому недоразумению завешанный рекламными баннерами.       Изменчивость здешней погоды под стать американским горкам моего душевного настроя. Еще несколько часов назад внутри было лишь огромное умиротворение, туманное и влажное, как воздух у реки, где мы сидели. В ртутно-серой воде светлыми комьями плавали утки и чайки. Добрые люди кидали им хлеб. Мы тоже добрые, и потому отрывали лаваш от фалафеля, уже остывшего, но еще вкусного, отрывали и отправляли прямо в эту воду, и он уплывал, игнорируемый птицами, куда-то под мост. И мне мерещилось что-то особенное в том тумане, пахнущем приторно-сладкой заваркой от чая на дне кружки. Мне виделось что-то значительное в наших разговорах, в том, как мы, будто бы невзначай, смотрим куда угодно, но не друг другу в глаза. Мне казалось, будто мелкий снег неслучайно усеял белыми звездами мое черное пальто, ее рыжие волосы, серый камень мостовой — словно с издевкой, словно желая напомнить, как нам было весело сидеть на заборе с банками горячего шоколада в руках, уставшим с катка, замерзшим и странным, три самых долгих года назад.       …Недалеко от нас бежит девушка; сцепляюсь с ней взглядом на секунду, и этого достаточно, чтобы понять, что в автобусе поедем вместе. Все так же на бегу она протягивает мне измятые в спешке купюры: «Возьми до Сосново, п-пожалуйста». Киваю и ускоряюсь, влетая в двери автовокзала, едва не сбивая кого-то по пути. Азарт, разгоряченность от быстрого бега напоминают мне, как с тем же энтузиазмом мы с Соней выходили из метро на Гостинке, окруженные целенаправленной, гудящей, оживленной толпой, текущей куда-то на Марсово поле. Навязчивый, неуместный дождь из взбухших печальных облаков лил на людей, и мы спрятались от него, уже будучи не частью толпы, а лишь сторонними наблюдателями, в тепле, за кружкой чая, сытые и в какой-то мере чуждые происходящему.       В тот день я подарила Соне маленькую смерть в цветочном горшке, ведь за дионеей так сложно ухаживать, и она вряд ли протянет больше месяца в душном общежитии, поливаемая водой из-под крана, в неправильном грунте, полезном для роз и губительном для маленьких злых мухоловок. Но почему-то надеялась тогда: Соня позаботится о ней, как это могла бы сделать я, уже привязавшись к молчаливому чахлому хищнику с шестью розовыми глотками. И через месяц она скажет: «Лучше бы ты подарила кактус», но я не обижусь; мы будем обсуждать дионею, как нашего общего младшего брата, как отсутствующего друга, как разделенную пополам ответственность.