Я знаю, что ты не любишь себя, будучи в одиночестве. Может, постепенно ты сможешь снова этому научиться.
Дева юная не может знать, чем обернется для нее случайная встреча в кофейне или на окраине заброшенного автомобильного завода, где сквозь по-человечески крепкий бетон пробиваются зеленые листки, трезвонящие, орущие о зарождении жизни. Дева юная смотрит и видит вдалеке фигуру до неприличия незнакомую, быстро, с волнением в руках, поправляет спавшую на прекрасное личико прядь золотисто-пепельных волос и натягивает улыбку, коей освещает она вечернюю тьму, когда тучи слишком плотны, а солнце слишком далеко. Молодой человек подходит медленно, отсчитывая каждый шаг, и видит, как машет ему рукой красавица; видит, как смущается она, и тоже улыбается. Так, что хочется засунуть в рот два пальца от отвращения. К черту. «К черту» — думает Слава, когда слышит первые ноты нового трека, сидя на полу родительской квартиры, где по углам живности больше, чем во влажной губке на кухне. Трек звучит как-то сухо и обыденно, но что-то заставляет Славу нажать на святое «повторять один раз» и травиться раз за разом, не чувствуя ничего, кроме дерьма во рту. Что-то в нем есть — нет, не в треке; в человеке, что этот трек исполняет. Прям чувствуется, как забирается его лихое очарование в голову и оседает на подкорке, вынуждая читать о нем и следить постоянно. Пока смерть не разлучит. «Говно тема» — на отъебись бросает Слава, когда о таинственном том самом говорят ему знакомые; «послушай, круто стелет» — нихуя, пошли отсюда, сыны собаки. Нет души, зато есть бесконечное поглаживание собственного эго, от которого пасет заплесшим хлебом. Слава словно чувствует незнакомца за спиной — он машет, не убирая улыбки с лица. Слава бежит домой, где снова включает крысу, которую ему подсунули. «Не щади меня, сними с меня хитиновый покров» — да уж, точно — Слава давится чаем. Улыбка с его лица спадает, как маска контркультурщика. Да, именно тогда. Солнце слепит, а дева старается не щуриться, ведь скучала она по нему так давно. Незнакомец ходит кругами, но делает вид, что не замечает: поет песни сам себе, шепчет что-то под нос себе, спотыкается и падает в сантиметре от торчащей арматуры. Это не ирония, что выдумана человеком как попытка убежать от самого себя (оправдать собственные ебаные, травящие душу, зашквары); это — жизнь в самых ярких ее красках, где каждый оступается, оказываясь на волос от… Славу слепит растущий успех человека, за коим он следит так пристально и так давно. Славу душат новые люди, эта ротация; в звено Слава не попадает. Не попадет, если будет молчать. Смекалка у парня на первом месте, и он выкручивается. Но не таким лихим финтом, как хотелось бы (бедный, бедный Слава). Это не минорный вальс, а потому Слава усмехается и злорадствует искренне, записывая (на калькулятор) каждый свой новый трек; минорный вальс — он там, внутри, и до него даже сам Слава достать не в состоянии. Вот сука психология, правда? А ручки-то, порой, дрожат так же сильно, как и нервы; трещат, звенят и пищат, но наш герой держится, ведь впереди еще так много возможностей привлечь его внимание. Дева уже устала смотреть на ошивающегося вокруг нее бомжа, и люто кричит; так, что взлетают вороны и сбегают трусливо все крысы, измазанные остаточными нефтепродуктами — черные, блестящие и отвратные на вид. Деву тянет блевать в собственную руку, но она держится, ведь незнакомец поднимается на ноги и бросает короткий взгляд — впервые за столько лет, что стоят они в зоне видимости друг друга. Дева готова изрыгивать отборный русский мат, но этот идиот останавливает — русский мат — кладезь самых сокровенных эмоций наших, побереги его на потом. Слава будто стучится в закрытую дверь, за которой рай земной, но никто ему не открывает, и он с криком разбивает о нее кулак, разворачиваясь к ней спиной и спускаясь. Вниз и вниз, скатывание по социальной лестнице. Но слезы из его глаз, видимо, достались кому-то другому. Кому же? Незнакомец глядит на деву лишь изредка, и так, что та не замечает. Всматривается, пытаясь разглядеть потенциал и что-то, за чем наблюдать будет интересно. Но видит лишь пустышку, не способную на что-то интересное и завораживающее. Но способную принять кое-что. Его боль. Впитать его душу, впитать все то, что долгими годами вынашивал, за что готов был рвать глотки. Впитать этот оголенный провод, искрящийся всеми цветами радуги. Мирон ушел в себя еще в детстве, о чем все так любят поговорить вечерами, сидя за бабушкиным столом, который трещит и ломится от обилия вредной жирной пищи и паленого алкоголя из соседнего ларька. Эстетика и романтика. Мирона бесит эта трель, и он убегает подальше; туда, где проблем будет еще больше. Ах, Мирон. Он не чувствует себя героем, мальчиком, девочкой, нытиком, аутистом.Никем он себя не чувствует.
Уйти в отказ — уйти в музыку, и благодаря такой простой цепочке он находит себя на шестнадцатый год жизни, осознавая трезво, что прекратить придется. Гончими псами гонит его мысль такая простая, и он забивается в угол, обнажая лишь пустую улыбку даже без оскала. Он ведь не может сопротивляться самому себе. Рука спасительная приходит в тридцатых жизненных годах, и Мирон наконец-то чувствует себя живым. Незнакомец видит третьего и идет к нему, тянет руку, что-то немо кричит. Знает, что его услышат, и бежит с улыбкой радостной, коей не было в его жизни еще никогда. Дева осталась где-то там, так и не замеченная. Девы не было еще, ведь дамы всегда опаздывают на встречи, не так ли? Мирону счастья, которое в его жизнь вносит этот человек, хватило бы, кажется, лет на двадцать. Они всегда вместе, всегда улыбаются. Он дарит Диме ту свою женственность, которая травит его самого, и чувствует, что дышать стало, наконец-то, свободнее. Он не хочет, чтобы это заканчивалось. Не хочет, чтобы приемник стал преемником, нет. Он хочет просто человеческой заботы, простого человеческого «Дима пишет дисс, всем», простого человеческого «Миро». Но ведь не может счастье быть бесконечным, и ты это понимаешь лучше других, Миро. — Не может, Миро, — голос Димы хриплый и такой тихий. Он гладит Мирона по спине, пока тот молча покоится на его груди и проливает одну единственную слезу за их упокой. Завтра все закончится. — Я знаю. Знакомого незнакомца раздувает пылью по ветру, а тот кричит и падает на колени, бьет кулаками ледяной бетон, царапает кожу, размазывает кровь. Он отказывается верить, отказывается жить дальше. Смысла в жизни нет, но вдруг нечто бесформенное дает ему маску. Маску мужчины, которую и надевает незнакомец, вновь поднимаясь на ноги и продолжая свой бесполезный путь по кругу. Вокруг девы ходит, которая, наконец, соизволила прийти. И почему-то она чувствует боль незнакомца лучше, чем он чувствует ее сам. Путь дальний, времени — целая жизнь, и Мирон идет, грызя тернии, что на пути, и раздирая рот в мясо. Позади плетется Слава, подавая признаки жизни, но так неумело, что Мирон и не видит. Он увидит, конечно, но не сейчас. Он увидит, но сейчас у него семья, какие-то странные мысли о странной Империи, которую он, как Слава видит, строит из говна и палок. Глупый, глупый малыш Мирон. Проходит несколько лет. Мирон замечает — апогей. У Славы сносит крышу, он сходит с ума, он мечется, как спидозная рыбка, извергая второсортное дерьмо, прикрытое тонкой постиронией. Мирон улыбается, нежась в объятиях своих собственных загонов. У человека новая жизнь, переломный момент, а Мирон все так же танцует минорный вальс со своей пустотой, зовя это строительством Империи. Незнакомец загибается, пока дева пляшет. Силуэт девы слишком мужской, и незнакомец понимает очевидное: ведь дева — он сам. Долго же до него доходило, правда? Ведь приемник рассыпался, оставив после себя две огромные кровоточащие раны, заливающие уже и так красный бетон. Сил нет, Господи, где же силы взять? Слава грызется со внутренними демонами, заставляя тех работать на себя, пока Мирон загибается, хрипя и поскуливая дворнягой, поедаемый гнилостными грибами. У Мирона больше нет ничего, что спасло бы его, ведь вся семья его — блеф, маска, подаренная Богом, но такая слабая, что даже бумага прочнее. Мирон прогибается в спине и кричит так, что соседи думают вызвать скорую, ведь человеку плохо. Нет, человек уже умер, и внутри у него все в минус ушло. Дева падает и начинает грызть то, на чем стоит. — Мне так больно, блять, — Мирон бросает осколок своих страданий Ване в лицо, но тот все так же спокоен; лишь машинальные действия и рука на члене, выдавливающая всхлипы из Мирона так, словно это — каторга. (Почему ты не воешь со мной, Ваня? Почему, сука, ответь же мне!) Мирону загибаться больно так же, как и вспоминать о том, что не давало ему этого сделать. Дима по ту сторону Берлинской стены уже слишком много лет. Вокруг девы слишком много поклонников. Кто-то совсем рядом, тычет букетом свежих мертвых роз прямо в глаза, кто-то чуть поодаль, машет ручкой и шлет воздушные поцелуи, стараясь подобраться поближе. А вот кто-то надавливает на голову одного из них и карабкается по земле, грызя плоть жертвы, чтобы та не восстала больше, не прикоснулась к деве. Глаза девы внезапно сверкают. За ней ползет смерть в берцах. Мирон готовится тягуче долго, молча и, кажется, вообще не подавая хваленых признаков жизни. У него уже ничего не осталось там, внутри, откуда жизнь и исходит. Он просто водит ручкой по бумаге, считая, что так запомнится лучше, и ни Ваня, ни Порчи, ни даже Мамай не трогают — знают, что это — битва Мирона с самим собой. Он давится водой и плюется на чистый лист, пугаясь еще больше. Ничего не выйдет. Слава выплескивает все свои эмоции одним харчком, который размазывается по листу так, что он готов любоваться этим зрелищем до самой смерти. Эстетика отвратительного — так бы он назвал свой текст, будь это не террористическим актом в лицо Мирона, а его собственной автобиографией. Небо над Хиросимой снова покроется язвами истребителей, как и небо над головой Мирона покроется непробиваемой тьмой, разогнать которую не сможет ни Ваня, ни сам Папа Римский. Все проходит слишком быстро, будто жизнь — скорострельная сука, кончившая через пять секунд. Пыль и смрад от развалов Империи разносятся молниеносно, что само по себе кажется явлением странным. Это фальшь, и лучше всего это понимает Слава, который смотрит на улыбку Мирона и прикусывает щеку изнутри, когда тот пожимает руку. Он бы с ним срать на одном поле не сел, зато хочет, чтобы тот водички испил. Экий маргинальный ублюдок, хорош, черт ебаный. Незнакомец случайно зарядил деве арматурой по голове, ибо та орала, как истеричная сука. Дева лежит с открытыми глазами, шевеля губами, по которым незнакомец уже проводит головкой члена, чтобы чисто оторваться от реальности и представить, что имеет саму смерть в человеческом облике. Но это шлюха, незнакомец, а не смерть. Последняя слишком дорога для тебя, шекелей не хватит, прячь залупу обратно. Впервые они трахаются перед самим баттлом, и их явно не волнует ничего, кроме разгоряченных тел друг друга. Слава резок, ненасытен и слишком горд собой, ведь знает, что жида будет под ним не только в физическом плане. Метафизика в самом поганом ее проявлении. «Мне как раз надо было переодеться» — шепчет тогда Мирон, застегивая рубашку. «Я знаю» — бросает Слава, усмехаясь и проводя пальцами по оголенной шее Федорова. В следующий раз Мирон видит на Славе свежие, пахнущие натуральной кожей берцы, когда тот сидит на их общей (вот пиздец) съемной квартире, хозяйка которой ссалась кипятком с мысли о том, что ее хату снимает сам Мирон Янович, тот, который баттл проебал. Мирон не говорит ничего, зная, что брошенное слово может многого стоить, и просто садится на колени перед довольным (нет, не как папочка, а как фанаточка) Карелиным, который уже тычет носком прямо в его губы. «Ублюдок» — не сдерживается и высовывает податливый язычок, проводя по ботинку вверх и слизывая едва заметный слой пыли, о котором, обычно, молчат в приличных рассказах о любви. Облизывает с таким удовольствием, что на щеках сияет румянец, а в глазах беснуются остатки души, расколотой на тысячи проблем и заебов. Слава с улыбкой проводит ладонью по щеке своей ляли и резко дает ей смачного леща, от которого та вздрагивает и закатывает глаза, чуть ли не давясь воздухом. Дева уже давно скурвилась и стала похожа на продолбанную подзаборную шлюху, которую не ебала разве что дворовая псина (хотя и то — не факт), а Незнакомец все сидит рядом и подтирает сочащиеся изо рта слюни с доброй улыбкой. Думает, кажется, что что-то в этом есть, и что никогда он не уйдет. Разве что, если сам не сдохнет от случайно подхваченной бациллы, ведь он — спидозник уж давно, о чем молчит, и молчат все. А дева все загибается, ведь проблемам еще есть, что жрать. Наслаждаться пиршеством осталось недолго. Дева больше не пытается сбежать. Слава не видит Мирона уже неделю, и думает, что и хер с ним, мужик ведь взрослый, проживет, если надо будет. Вот только Мирону не надо. Об этом сообщает ему шокированный Ваня, рассказывающий, что уже несколько дней никто трубку не берет, да и местонахождение остается загадкой. Слава лишь выгибает бровь в жесте «а меня ебет?» и молча разворачивается, зная, что Мирон там, на их квартире. Шлюха, ебущаяся со своими проблемами. Дверь открыта, как он и думал. Пахнет лишь протухшим бульоном и лютым перегаром, над обувью роятся мушки, которых приходится разгонять ладонью, что еще недавно водила по стоящему Мироновскому члену, вызывая у того глухие стоны. Жизненная эстетика как она есть. — Мирон, — говорит Слава как и обычно, не заботясь о громкости. А в ответ лишь тишина. Незнакомец пинает деву ногой, понимая, что домашнее насилие, в принципе, — плохая штука, от которой бежать надо. Но не может. Бьет сильнее и сильнее, тянет за волосы, пытается вытащить из этого болота страданий и душевной пустоты. Архитекторка реальности пала жертвой говна из своей головы, что уже из глаз льется. — Ты все же пришел, — Мирон не смотрит в его сторону и просто засовывает в рот гроздь разбитого стекла, начиная жевать нарочито медленно, чтобы от хруста у Славы остановилось сердце. Слава впервые не понимает, что делать, и просто стоит. Блять, он просто стоит и смотрит на то, как по губам Мирона бегут струи ярко-вишневой крови, смешивающиеся с ядовитой слюной, пропитанной годами страданий. Мирон поворачивает голову и смотрит на него без сожаления во взгляде, отчего на душе Славы моментально становится спокойно. Легкая прохлада обдает нейроны; он подходит к Мирону, садится рядом, на пол, опираясь на спинку кресла, и прикрывает глаза с легкой улыбкой. Мирон счастлив, а для Славы это главное. Дева сгнила самым счастливым существом на свете.