Уважай и повинуйся

Воздух густой и спёртый. Приторный, грязный, он тяжело опускался на корень языка. Вейлон спрятался за просевшей книжной полкой, его дыхание – горячее и быстрое, камера крепко прижата к груди. В разрезе окна закрытой двери появился мужчина, чья рука легла на армированное стекло. Носимая им улыбка была ужасной: широкой, белой и нездоровой. — Дорогая, — произнёс он восторженно, практически как молитву. Парк видел, как этого человека, голого и кричащего, тащили к морфогенетической гладкой шарообразной капсуле. Он видел его стучащим по органическому стеклу между палатой и лабораторией, умоляющим о помощи. Умоляющим Вейлона так, словно в тот момент он имел совершенно любую власть. Вейлон наблюдал за тем, как они нафаршировали его нос и горло стерильными трубками, чтобы заставить молчать. Язвы, покрывшие половину лица, сочились гноем и кровью. Эдди назвал это изнасилованием, и Вейлон поверил ему. Но то было тогда, а это есть теперь. И, хотя Эдди Глускин находился в том же теле, он был уже другим человеком. Он бродил в поисках Вейлона в разрушенном жутко прекрасном мраке Профессионального Блока – и он был зверем, чьи напряжённые сухожилия дрожали; зверем, в любой момент готовым наброситься и ударить. Вейлон не выносил его манеру разговора. Он не выносил того, как это заставляло внутренности сжиматься. Он терпеть не мог, что это делало его ноги такими шаткими и бескостными под ним. Он говорил как она. Он говорил как Лиза. Конечно, между ними были отличия. Там, где она была по-кошачьи игривой, уютной и тёплой, он был горячей рокочущей темнотой. Где она была глотком чистого весеннего воздуха, он – зимним шёпотом шёлка и сладким дымом тлеющей сигареты. Вейлон решил надеть подарок, который Лиза вручила ему перед отъездом, в тот день, когда он написал Майлзу Апшеру. Надеть маленький секрет, символ того, что он принадлежит ей. Кое-что утешительное, чтобы успокоить истрёпанные нервы. Он не рассчитывал, что его поймают, не рассчитывал, что отморозки Меркоф разденут его и увидят эту сокровенную вещь, которой он делился только со своей женой и людьми, которых они иногда приглашали в свою постель. Чистые белые чулки плотно сидели на месте благодаря лёгкому поясу с подвязками. Удобные атласные трусики ловко прятали маскулинную выпуклость в области паха. Они оставили всё это на нём под жёстким комбинезоном пациента. Ублюдки, наверное, думали, что это смешно. Он ничего не стыдился, но ситуация его раздражала. — Позволь мне тебя заполнить. Мерзкий, мерзкий… сладкий и мягкий, и украшенный остриём лезвия. Опасный. Курсирующий. Она говорила что-то подобное, его Лиза. Она говорила это, когда мальчиков не было дома и она прижимала его разгорячённую грудь к кухонному столу, с трудом протискивая в него игрушку больших размеров. — Я заполню тебя до предела, малышка, — шептала она, прижимаясь губами к задней части его шеи, разместив мягкую крепкую руку между его лопаток. — Это то, чего хочет мамина хорошая девочка, да? Он переминался с ноги на ногу. Выдержка психиатрической больницы уже протёрла дыры на подошвах чулок. Ущерб заставил его поморщиться, а с губ сорвалось небольшое проклятие. Шаги Глускина затихли, хрустнув чем-то на полу. Пульс Вейлона резко участился. Ха. Дерьмо. — Постой, — прохрипел он, оттягивая время. — Ты не сделаешь мне больно, правда? Скажи, что не сделаешь. Он практически слышал ласковую улыбку в голосе Глускина. — Поранить тебя? Зачем мне делать что-то подобное, дорогая? Это так глупо с твоей стороны. Вейлон облизнул губы. Они слиплись, потрескались и стали сухими. — Все остальные причиняют мне боль. — Я бы ни за что не поднял на тебя руку. Я люблю тебя. Позволь мне любить тебя. Я лишь хочу исправить тебя. Ты станешь идеальной. Это звучало настолько заманчиво, что почти хотелось верить в правдивость его слов. Эдди Глускин был нестабилен, и Вейлон в точности знал, на что тот способен. Он видел заголовки газет, когда Жениха впервые заключили в тюрьму, ещё до того как Меркоф стала больше чем точкой на его личном радаре. Более непосредственно, Вейлон видел трупы и ненормальную имитацию родов в соседней комнате. Глускин был болен, ещё до того как попал в Маунт-Мэссив, даже прежде чем его принудили к прохождению через Морфогенетический Двигатель. Садист. Мясник. Раньше он был вменяемым, судя по тому, что увидел Вейлон. Мужчина был испуган, но осведомлён о том, что происходит. Теперь же он был потерян в тумане иллюзий. Рот Вейлона сжался в тонкую угрюмую ухмылку. — Хорошо. Я выхожу. Он знал – всё в нём кричало – что это решение ужасно, что всё могло пойти не так в очень многих смыслах. Выйдя из-за книжной полки, он подстраховывался, проходя близко к столам и стульям, засорившим комнату. Глускин стоял в нескольких шагах, его руки безобидно покоились по бокам, а взгляд – внимательный, очарованный. Лиза заставляла его чувствовать себя красивым, и это тоже. Это было извращённо. Это было неправильно. Это место что-то с ним сотворило, думал Вейлон, чувствуя себя слегка истерично. Он успокоился, сделав носом глубокий вдох, и улыбнулся широко, тепло и мягко. Так, как он улыбался своей жене. — Эй, — сказал он, поднимая камеру. Его руки тряслись совсем немного. — Можно мне тебя поснимать? Я не хочу это забыть. Глускин поджал губы, переминаясь с одной ноги на другую. Он выглядел как школьник, застенчивый и ёрзающий. Это было нереально и абсурдно. — Если ты хочешь, дорогая, — он колебался. — Я не стану отрицать, что тоже этого желаю. Наша первая встреча, заснятая на камеру. Романтично, не так ли? — когда он улыбнулся, вышло немного криво на одну сторону. — Ты заботишься обо всём. Мне так повезло. — Эдди, — сказал Вейлон, шагнув в сторону и подняв камеру на уровень глаз. — Тебе одиноко? — Без тебя, дорогая? Безумно. Вейлон опустил камеру. — Ты знаешь, что мы уже встречались, не так ли, Эдди? Глупо упомянуть о такой вещи. Глупо, мистер Парк. Глускин нахмурился. Одна бровь была тёмной и аккуратно изогнутой, другая затерялась в химических ожогах и рифлёной плоти. Вейлон не мог не заинтересоваться, вырастет ли она когда-нибудь снова, затянутся ли полностью когда-нибудь эти раны. Это беспокоило его гораздо более отдалённым образом, чем то, что мысль о бледных, рельефных шрамах на лице Эдди заставляла его дышать тяжелее. Даже кровь и открытые раны были до странности притягательными. Он хотел вдохнуть их солёный запах, начисто их вытереть… или вылизать. — Лишь во сне, дорогая, — наконец ответил Глускин. Вейлон вообразил, что увидел неясные очертания дрожи за спокойным отрицательным ответом, едва различимое секундное осознание болезненной, грязной реальности вокруг них. Затем Глускин выпрямился, словно стрела прострелила его позвоночник, выглядя взволнованным и испуганным тем, что обидел свою будущую невесту. Остальные слова были торопливым умоляющим смятением, размазанным бледными губами, из-за которых он казался искажённо безобидным. По крайней мере, иногда. — В прекрасном сне. Должно быть, это судьба. Нам суждено быть вместе. Разве ты не видишь, дорогая? Ты чувствуешь это, как я? Взгляд Эдди сместился с грязного пола на Вейлона. Его глаза были потрясающе голубыми, а склеры – пронизаны багрово-красным. Субконъюнктивальное кровотечение. Травма. Всё из-за машины, в которую Парк помог насильно его засунуть. Глускин был психопатом, но он заслуживал лучшего, чем Меркоф ему дала. Кто угодно заслуживал бы. Чувство вины смутно сворачивалось в животе Вейлона. Он вздрогнул, когда руки Эдди, тяжёлые и большие, опустились на его плечи, вызывая желание извиниться. Когда они огладили его предплечья, Вейлон отстранённо подумал: как эти руки могли выглядеть столь изящно, несмотря на их размер? Слабую видимость благовоспитанности накрыло что-то скрытное и отчаянное. От него пахло кровью и тонко заточенной сталью, и этот запах был слишком резким и слишком ярким. Вейлон снова облизнулся. На этот раз Эдди наблюдал, и его внимание нервировало. — Дорогая, — сказал он, его голос мягкий и тёмный, и неуютно интимный; урчащий, голодный. Затем интонация совершенно переменилась, становясь воздушной. Удивительно, с какой лёгкостью Эдди мог скользить от одного к другому, словно никогда не менялся. — Ты носишь лохмотья. Они тебе не подходят. Позволь мне создать тебе кое-что получше. Я не позволю, чтобы моя невеста носила… — его губы скривились. — Это. В последнем слове таился целый мир презрения и брезгливости. Вейлон не мог не рассмеяться. Что-то легкомысленное и, возможно, немного маниакальное росло подобно пузырю в его горле. Глускин сквозь зубы издал мягкий шипящий вздох, а его взгляд ненадолго устремился ввысь. Он был воплощением раздражённого снисхождения. — Красота должна быть утончённой, дорогая. Я не одобряю тщеславие, но женщина должна стремиться подчеркнуть свои прелести. Для мужа. Мужчина замолчал, наклонившись. Улыбка на его лице – опасная прорезь. Она заставила Вейлона содрогнуться. — Ты – женщина, таящая много прелестей. Он говорил как Лиза. Он вообще не звучал как Лиза. Вейлон перевернул экран камеры, нажимая на маленькую красную кнопку, чтобы прекратить запись. — Я хочу надеть что-нибудь сделанное тобой, — это даже не было ложью. Вейлон задумчиво посасывал нижнюю губу, жуя кожу в уголке. — Я видела одежду здесь, на манекенах. Он предположил, что она в любом случае могла принадлежать лишь Эдди. Подняв глаза, он увидел, что Эдди сиял. — Тебе нравится моя работа? Я могу создать для тебя что-нибудь красивое. Ничего из того, что я уже сделал, не годится. Тебе нужно что-то исключительное, уникальное. Я сошью тебе самое роскошное платье. Ни одна невеста не будет выглядеть настолько прекрасно, как ты. О, и платья после свадьбы. Так много, как ты захочешь. Боюсь, я тебя избалую, дорогая. Любой промах мог стоить ему жизни, или, по крайней мере, того, что его изуродуют, но Вейлон чувствовал себя необычно далёким от этой крайне реальной угрозы. Он откинул эту мысль подальше, чтобы подумать о ней потом, и подошёл к Эдди вплотную, осторожно поглаживая сделанный вручную жилет. Эдди не был Лизой. Должно быть, он принадлежал к тому типу мужчин, которого Лиза не отказалась бы пригласить в их постель, будь он вменяем. Она с удовольствием наблюдала бы за тем, как тот берёт её мужа и разрывает его изнутри. А Глускин мог… его сила, его рост, его уверенные искусные руки и скольжение мышц под одеждой. Его пальцы были мозолистыми от работы иглой, ладонь – от лезвия. Он смотрел на Вейлона, и его взгляд, несмотря на абсолютную влюблённость, был неспокойным и голодным. — Мне тоже повезло, — сказал Вейлон. И ему повезло. Повезло не быть мёртвым. Повезло вступить в этот диалог, несмотря на всё сумасшествие собеседника. Глускин улыбнулся и предложил руку, и Вейлон взял её, и они ушли. Забавно, как просто всё это было. Когда они брели по извилистым коридорам Профессионального Блока, Вейлона посетила идея, и он остановился, позволяя своей руке соскользнуть с предплечья Эдди. Это случилось за секунду до того, как Глускин осознал, что Вейлон больше за ним не следовал, и остановился, обернувшись, чтобы посмотреть на свою «невесту». Хмурость, которая начала морщить лоб Жениха, и то, как его тело напряглось, сигнализировало об опасности, но Вейлон обнаружил, что всё ещё не боится. Он знал, как быть хорошей девочкой. — Эдди? У меня есть сюрприз для тебя. Брови Глускина взлетели вверх, а выражение лица мгновенно просветлело. — Для меня, дорогая? — его улыбка начала искривляться. — Придумываешь сюрпризы для меня. Ты шалунья. Что это? Вейлон окинул взглядом окружавшую их обстановку. Ничего из себя не представляющий мерзкий коридор. Без путей к отступлению, ничем не отличающийся от остальных. — Я предпочла бы показать тебе где-нибудь в уединении. Это только для нас. Улыбка Эдди стала похожа на перекошенный оскал, словно он знал, что задумал Вейлон. — Да? Ты хочешь этого? — его голос был пронизан такой скользкой интонацией предположения, что чуть южнее пустого желудка Вейлона образовался неловкий узел. Сделав несколько быстрых шагов к Вейлону, Эдди прижал его к стене. — Мы уже одни, дорогая. Я знаю свои владения. Каким бы мужем я был, если бы не знал? Каким отцом… — то, как он запнулся на последнем слове, было тревожным. Эдди так и не закончил предложение, его взгляд зафиксировался на средней дистанции. Вейлон прикоснулся к его лицу, едва-едва: лишь шёпот кончиков пальцев вдоль изуродованной челюсти мужчины. — Эдди, — сказал он. — Никто и никогда не обойдётся с моими детьми так. Скорее я умру. Он бы умер прежде, чем кто-нибудь поступил с его сыновьями так, как обращались с Эдди. Помнилось, газеты, когда он их читал, пестрили обилием кровавых подробностей о прошлом мужчины. Глускин схватил его за руки, его взгляд слишком яркий и слишком незамедлительный. — Я знаю, дорогая. Ты будешь прекрасной матерью. Вейлон высвободил одну руку и начал постукивать подушечкой пальца по сжатым губам Эдди. Он должен был найти способ уйти от этой темы. — Я должна показывать сюрприз. На лице Эдди отобразилось лёгкое смущение. — Ох, видимо, я его порчу, да? Вейлон рассмеялся. — Всё в порядке. Просто отведи меня куда-нибудь, где мы останемся наедине. Э… — он огляделся, пытаясь точно определить, какую часть Эддиных «владений» этот коридор, предполагается, составляет. «Пригород», — подумал Вейлон. Нуклеарные семьи в скромном, но красивом доме. Белый частокол и сочные ярко-зелёные лужайки. Американская мечта. — Двор, — осмелился он. — Не лучшее место для этого. К счастью, Глускин оказался восприимчивым к спонтанной интерпретации Вейлона. — Мне очень жаль, дорогая. Сюда, — он держал предплечье Вейлона, ведя его по обшарпанным коридорам Профессионального Блока. По пути они переступили через большее количество трупов, чем Вейлон мог сосчитать. Его колени дрожали, но он держался на ногах. Те разрушенные коридоры вели к чему-то вроде дома: гостиная, грубо оснащённая компьютером вместо телевизора; ванная с помятым шкафчиком первой помощи и пробитым трубопроводом для душа; кухня, хвастающаяся украденной горелкой Бунзена; спальня с двумя испачканными матрасами, сложенными один поверх другого. Это впечатляло, учитывая предметы, из которых всё было составлено. Эдди остановился в гостиной, выглядя неуверенным. Вейлон был не настолько глупым, чтобы позволить мужчине задуматься. Он сомкнул свои руки поверх рук Эдди. — Только для нас. Это только для нас. Эти слова, похоже, уняли тревогу Эдди. Он улыбнулся, обернув руками талию Вейлона. Он действительно был огромным. Мысль об этом смутно пульсировала в ямке живота. — Я в безопасности здесь, Эдди. Знаю, что, пока я с тобой, мне никто не навредит. Вейлон обернул руки вокруг плотной талии Глускина, прижав нос к его груди, вдыхая пыль и кровь. — Ты ведь знаешь, что с тобой я чувствую себя маленькой? Неопределённое молчание было тем ответом, в котором он нуждался. — Эдди, — произнёс он. — Я хочу чувствовать себя маленькой рядом с тобой. Руки Эдди обернули его плотно и крепко. — Дорогая, — в его голосе звучала нить предостережения, подобно паучьему шёлку. — Кажется, ты дразнишь меня. Вейлон усмехнулся, выскальзывая из объятий. — Пока нет. Он отставил камеру и опустил молнию комбинезона с мягким скрежетом, позволяя ему разделиться и соскользнуть с плеч. Его грудь и живот были гладкими. Он весь был таким. Он побрился перед тем как облачиться в подарок Лизы. Это было чем-то вроде медитации в те времена. Мигом затишья перед бурей. Глускин выдохнул с резким шипением, его руки сжались в кулаки. Он был жёстким, как проволока. Напряжение в его теле почти осязаемо звенело. Вейлон облизнул свои губы и позволил комбинезону упасть и с унылым пыльным фырканьем приземлиться вокруг его лодыжек. Он был худым, и передняя часть трусиков прикрывала зажатый пах так сильно, как только могла, но его силуэт едва ли походил на женский. Челюсти Глускина сжались, а изуродованные глаза расширились до невозможности. Он отвёл взгляд, возмущённый, и резко дёрнул свой галстук. — Дорогая, это неподобающе. Мы ещё не женаты. Я ещё не исправил тебя. Ты должна уметь себя вести. Как только я сделаю из тебя порядочную женщину, обещаю… Вейлон пнул свой комбинезон подальше. — Меня не нужно исправлять, — он нырнул пальцами между своих бёдер, пробегаясь ими по атласному белью, как бы для демонстрации своей точки зрения. Хотя он был уверен, что его мнение о том, что необходимо исправить, разительно отличается от мнения Жениха. — Правда ведь? Я не такая, как… — он поморщился, вспоминая трупы, мимо которых они прошли. — Как другие. Понимаешь? Эдди замолчал, его взгляд скользил между бёдер Вейлона. Уголок рта дёрнулся в изумлении, пока он изучал эту область. Он сделал шаг навстречу Вейлону, после чего замешкался, его рука зависла в воздухе. В течение долгого времени он кусал нижнюю губу. Плоть покрылась трещинками, и хлынула кровь. Выражение его лица исказилось, становясь злым и угрюмым. — Дорогая, — произнёс Глускин. Его голос был грубым, взволнованным и колючим, губы сложились в оскал. — Шлюха. Он освободил пряжку ремня, с медленным шипением кожи вытягивая его из петель. — Иди сюда. У Вейлона не было времени, чтобы привыкнуть к новой устрашающей грани в голосе Эдди. Не было времени подготовиться к пальцам, которые вцепились в его волосы и потащили к потрёпанному дивану. Откуда, чёрт возьми, он его добыл? Парк оказался распластанным на коленях Глускина. Он ожидал этого, когда ремень опустился. Было больно, но, вместе с тем, – просто замечательно. Ремень щёлкнул по коже, разнося звон и ощущения, яркие, как искра. Звук, который издал Вейлон, едва ли был достойным. Крик. Жалобное хныканье. — Сука, — выплюнул Глускин. — Грязная шлюха. Так меня испытывать. Ремень ударял снова и снова, и снова, и Вейлона трясло от каждого удара. Он чувствовал, что ягодицы и задняя часть бёдер краснеют, кожа горит от прилившей крови. Следующий удар ремня заставил его вздрогнуть и заскулить, каждый мускул тела был напряжён и протестующе ныл. Он чувствовал, что может задохнуться собственным языком. Слюны вдруг стало слишком много, он не успевал глотать. Всё было такое мутное и такое горячее, язык – бесполезный кусок плоти, бусины пота скопились на висках и шее. Он чувствовал, как волосы прилипли к лицу. Тихий звон раздавался в его ушах. Отстранённо он слышал собственное бормотание, невнятное и задыхающееся: — Прости! Прости! О, Боже… Научи меня быть хорошей девочкой. Я хочу быть твоей хорошей девочкой. Прошу, пожалуйста… Глускин схватил его за шею сзади. Из чего бы он ни сделал свои перчатки, они были жёсткими. Вейлон чувствовал пятна засохшей крови на ткани, отслаивающиеся и холодные. Эдди вытер о них свой нож. Эта картина поразила, подобно удару, пах Вейлона и там угасла. Он хотел, чтобы у него встал, и жаждал потереться своей сочащейся ноющей плотью об импровизированные брюки Эдди. Трусики до сих пор сглаживали его член, и он сжал ноги, чтобы так всё и оставалось. Уколы боли, которые не имели ничего общего с поясом, легко скользящим вдоль внутренних сторон его бёдер. Наверное, это к лучшему. Кто знает, как Глускин отреагирует на твёрдый член, внезапно прижимающийся к его бедру. — Ты такая шлюха, дорогая, — вполголоса произнёс Глускин, настойчивое урчание его гнева отступало. — Посмотри на себя, наслаждаешься этим. Не думай, что я не вижу. Вейлон вскинулся. — Прости! Мне это нравится. Научи меня манерам. Пожалуйста… — Пожалуйста? — Глускин снова с щелчком опустил ремень. Этот рассекающий воздух звук – звук глухого удара и шлепка ремня о кожу – возбудил Вейлона почти так же сильно, как саднящие опухшие полосы, оставленные каждым резким ударом. Это было ритмично, порочно, гипнотически. Это успокаивало, погружая его в странное беспомощное беспамятство. Он парил. Он больше ничего не весил. — «Пожалуйста» что? — голос Эдди был спокойным и мягким, как мех. — Ты должна говорить громко и отчётливо, дорогая. Вейлон икнул, содрогаясь и чувствуя головокружение. Пульс звенел в ушах. — Пожалуйста. Прости. Я хочу этого. Хочу тебя. Я хочу тебя. Только тебя… Глускин рассеянно напевал, всё ещё работая над старательно израненной задницей Вейлона. Его сосредоточенность беспокоила. Вейлон выдохнул, издав дрожащий, бесформенный, предельно прерывистый звук. Он трепетал. — Позволь мне это исправить. Пожалуйста. Пожалуйста… — слова смазывались, губы были вялыми, а язык – неповоротливым. Ему было всё равно. Он чувствовал, что Эдди возбуждён, и стояк горячо вжимается в его живот, и это заставляло его таять. Ощущения слабо пульсировали в углублении его бёдер. — Е-есть… кое-что… вещи, которые я могу сделать для тебя до нашей свадьбы. Сделать тебе приятно. Показать, какой хорошей девочкой я могу быть для тебя. Показать, насколько плохой девочкой я могу быть для тебя… Его колени всё ещё были сведены вместе. Он приподнял свой избитый зад, прогибаясь в спине, умоляя. На ней скоро появятся синяки, он знал это. Бесстыдные тёмные пятна, кровоточащие из лопнувших вен. Глускин зарычал. Он отбросил ремень с глухим стуком и резко потянул Вейлона за волосы, прижимая его лицо к своему паху. — Такие вещи? — его голос был опасно груб. Всё, что Вейлон мог сделать, – простонать, зубами отцепляя застёжки ширинки мужчины. Эдди прошипел сквозь губы: — Грязная. Только взгляни на себя. Он и вправду был грязным. Он был. Ему это нравилось. Когда ему, наконец, удалось освободить мужчину от брюк, он издал прерывистый вздох. Глускин был большим более чем в одном аспекте: его член слегка висел под собственной тяжестью. От него пахло мускусом и солью, и Вейлону захотелось высунуть язык и провести им по всей покачивающейся длине. Что он и сделал. Он оставил дорожку влажных поцелуев на боку члена, втягивая шелковистую кожу в тепло своего рта. Ему хотелось, чтобы тот затвердел и потолстел от его ласк. Эдди хмыкнул: — Ты уже мокрая, дорогая? Ты такая нетерпеливая, отсасываешь мне так жадно. Ты смогла бы кончить просто от того, что твой рот грубо трахнули? Думаю, такая шлюха, как ты, смогла бы. Он мог бы высказываться о погоде. Было неприлично, насколько угрожающе-благородно это прозвучало. Вейлон сомкнул рот вокруг набухшей блестящей головки члена, резко вдыхая через нос. Он скользил языком по щёлке, жадно глотая чистые бусины предэякулята. Он знал, что движения его губ звучали непристойно и влажно – мягкое смачное грязное чмоканье и хлопок каждого медленного вытаскивания – хотя он слишком потерялся в ощущениях, чтобы действительно это слышать. Он хотел тонуть, глотать. Он хотел задыхаться и перенасыщаться, но Глускин придержал его, когда он попытался. — М-м. Не так быстро, — упрекнул он. — Такая грязная девочка, как ты, не должна сразу получать то, что желает, правда ведь? Будь послушной ради меня. Вейлон издал приглушённый недовольный звук, посасывая жадно, словно это могло заставить мужчину передумать. Эдди цокнул языком. — Ох, видела бы ты себя, дорогая. Ты воплощение абсолютного греха. Он надавил на голову Вейлона, без предисловий насильно проникая в дрожащее протестующее горло. Вейлон давился и дёргался, горячие слёзы щипали глаза и испещряли полосами щёки. Его голова затуманилась. Он едва мог дышать. Смутно он отметил, как Эдди, натягивая за волосы, рывками двигал его головой вверх-вниз. Он слышал сдавленные звуки, задерживаемые в задней части собственного горла. Он чувствовал тонкую нить слюны и густую пену, которые увлажняли его губы, и толстый ствол члена. Размеренный пульс стучал о его язык – глубокая, широкая, бесцветная боль распространялась по всему телу по мере того, как Эдди грубо трахал его рот. Он позволял ему входить и входить, и входить, разгорячённый, пускающий слюни и окончательно уничтоженный. — Этого ты хочешь? Ведь этого же? Девочки вроде тебя желают грубого обращения. Тебе нужно, чтобы кто-то указал твоё место. Его голос превращался в резкий шёпот. Он, должно быть, находился очень близко к правде. Вейлон попытался промычать своё согласие, но всем, на что его хватило, был прерывистый всхлип. Маленькие искры света начали вспыхивать под дрожащими веками с яркостью фотовспышки. Эдди оттянул голову Вейлона так, что его член почти свободно выскочил, когда он кончил, наполняя рот «невесты» горячей солёной спермой. — Не выплёвывай, — прорычал он, схватив Вейлона за волосы, чтобы поднять его голову. Эдди вставил костяшки двух пальцев между зубами Вейлона и раздвинул его челюсти, зафиксировав взгляд на мокром беспорядке в открытом рту. Его лицо выражало довольство и восхищение. — Тебе не стоило заставлять меня тратить семя таким образом. Вейлон булькнул бессмысленный ответ, который Эдди, тем не менее, похоже, понравился. — Проглоти это, дорогая. Вейлон проглотил. Сперма и слюна стекали по подбородку, пока горло звучно работало, рот оставлен в открытом положении. Вейлон положил дрожащую руку на шею Эдди, кончиками пальцев поглаживая вдоль мощной линии его челюсти. Тыльная сторона ладони беззвучно ударила Эдди в висок. Глускин беспомощно упал, потеряв сознание. Его обманули. Неприкрытый член тяжело свисал меж распростёртых бёдер. В порыве чего-то вроде сострадания Вейлон натянул на Эдди штаны – он стал слишком хорошо знаком с чувством уязвимости. Другие пациенты явно предпочитали избегать территории Глускина, но Вейлон не мог оставить мужчину настолько беззащитным в этой дыре, независимо от того, каким извергом он был. Он сполз с дивана, вытирая лицо тыльной стороной ладони, и вернулся к камере и комбинезону. Придёт время и место, чтобы позаботиться о боли в паху, но оно определённо не здесь. Вейлон ещё не настолько далеко зашёл. Он поднял камеру и забрался в свою одежду. Вейлон Парк растворился в лабиринтах лечебницы, ссасывая привкус соли со своих губ.