Положено знать

Камера. Тишина. У меня остался последний час до того, как жизнь покинет мое бренное тело. Странно, но я спокоен как никогда. Нет паники, нет того всепоглощающего отчаяния, что владели мной вчера, когда я понял, что остались последние сутки. Только тоска не дает покоя, тоска по общению, по звуку чужого голоса. Я нахожусь здесь уже несколько месяцев, и не сойти с ума смог лишь чудом. Место моего заточения почти пустое и очень тесное: от стены до стены пять шагов. Днем здесь стоят стол и стул, вечером они втягиваются в пол и на их месте возникает кровать. Окон нет, система вентиляции представляет собой несколько узких отверстий, через которые подается кислород и откачивается отработанный воздух. Именно они меня и убьют, эти двенадцать тонких труб лишат меня жизни. Через сорок шесть минут они начнут медленно выкачивать воздух из помещения. Как бывший работник фабрики казней, я знаю, что все это произойдет само собой, никому не нужно нажимать кнопку или тянуть рычаг. Все сделает программа, которую запустили ровно триста сорок одну тысячу семьсот четырнадцать минут назад. Осталось сорок пять минут. Меня захлестывают воспоминания. Кем я был? Скромным работником фабрики казней, одним из сотен таких же серых ничего не значащих людишек. Я ничем не выделялся на общем фоне: ни высоким ростом, ни красивым телом, ни интересными увлечениями, ни особой судьбой. Меня это раздражало. Казалось, что каждый, у кого было хоть что-то выдающееся, в разы счастливее меня. Я ненавидел всех вокруг и желал им смерти. Так все и началось. Первая жертва ввела меня в состояние бешеного восторга. Я был горд собой, пришел на работу следующим утром окрыленный и счастливый. Для всех я остался все таким же серым незаметным программистом, следившим за исправностью механизмов жизнеобеспечения узников. Но я знал, что изменился и стал на голову выше всех этих ничтожеств, застрявших в болоте своей серости и посредственности. Весь день я прокручивал ночные события в голове, смакуя каждый момент, гордясь каждым всхлипом, каждым стоном жертвы. Сейчас я понимаю, сколь нелепо я вел себя. Первое убийство я обставил неумело. Все переполняли театральный пафос и лишние действия. Особо стыдно за тот жалкий смех, что я выдавил из себя, когда последняя искра жизни покидала тело золотоволосой девушки. Я не собирался останавливаться на одной жертве. Нельзя стать великим, совершив лишь одно деяние. Никто не вспомнит художника, написавшего единственную картину. Постепенно я набирался опыта и мог продлить агонию человека на несколько часов, а потом и дней. В этом мне помог один говорливый фельдшер, который любил потрепаться на профессиональную тему за стаканчиком дешевого синтетического виски. Только ради знаний, что он мне давал, я терпел его обрюзгшую физиономию, гадкий, то и дело срывающийся на фальцет голос и соответствующий ему бар для работников фабрики. Раскаиваюсь ли я? Этот вопрос задал мне журналист, на последнем интервью перед тем, как меня поместили в камеру. Не принято, чтобы после оглашения приговора кто-то общался с заключенным. Но я был сенсацией, и ушлый писака выбил себе право на интервью. Даже представить себе не могу, на какие жертвы он пошел ради нашей пятнадцатиминутной беседы. Хотя, может ему не пришлось ничего делать ради этого. Я ведь, наверное, стал знаменитым. В наш век тотального контроля, когда в каждого вживлен чип слежения с самого рождения, и каждый вдох записывается приборами, никто не уходит бесследно. Программа охраны населения мгновенно реагирует на любую опасность жизни гражданина, мгновенно высылая врачей и полицию. А я смог обойти программу, смог заменить сигналы отправляемые чипами моих жертв. Это было так просто, что я до сих пор не могу понять, как до меня никто не догадался сделать подобное. Всего-то и надо было синхронизировать их сигнал со своим. Мне сказали, что раньше такое случалось, иногда даже из-за сбоя программы, и я не сделал ничего экстраординарного. Они врали мне, я знаю. Я не обычный человек, а все лишь завидуют моей исключительности. Журналиста ко мне пустили поздно ночью. Он был молод и в его глазах горел живой огонь. Я отвечал на его вопросы, а сам мечтал, как погасил бы это блеск, как выкачал бы из него жизнь каплю за каплей.  — Вы раскаиваетесь в содеянном? — Спросил он.  — Нет, — отвечал я гордо, — это то, что делает меня особенным. Почему я должен раскаиваться в том, что отличаюсь от серой массы? Было еще много вопросов с его стороны, сейчас я почти не помню их. Вроде он спрашивал про семью, про детство, про причины, толкнувшие меня на преступления. Я отвечал односложно, не желая облегчать ему работу. А потом меня увели сюда. Дверь захлопнулась за моей спиной и исчезла. Сейчас я даже не вспомню, в какой именно стене она была. Я вышагиваю по периметру камеры: шаг, два, три, четыре, пять, поворот, шаг, два, три… Такие прогулки стали для меня привычным делом. Больше здесь заняться нечем: спать, есть, шагать и говорить с самим собой. Я спрашиваю себя: раскаиваюсь ли я? Сейчас, когда моя жизнь вот-вот оборвется? Раскаиваюсь ли я, в полной мере познав наказание одиночеством? Нет. Я испытал море эмоций, убивая, и считаю, что они стоят того. А иначе, что ждало меня? Серая непримечательная жизнь: работа, дом, работа, дом. Да, я мог бы прожить до ста лет, но что это были бы за годы? Годы полные тоски, депрессии и бесконечного отчаяния. Я жалею лишь об одном, что юный журналист все еще жив. Осталось всего две минуты. Я чувствую, что подача кислорода уже прекратилась, но откачка воздуха еще не началась. Две минуты на прощание с самим собой. Больше со мной никого нет рядом. Раньше хотя бы палач скрашивал одиночество смертника. Сейчас все иначе. Со мной не будет никого. Страшно? Разве что немного. Я смотрю на свои руки, прикасаюсь пальцами к лицу, невесомо поглаживая кожу, делаю глубокие вдохи, в последний раз наполняя легкие кислородом. Как глупо. Я пытаюсь надышаться перед смертью. Стол и стул медленно втягиваются в пол, комната становится абсолютно пустой. Я ложусь на пол. Не хочу, чтобы те, кто будет просматривать запись с моей гибелью, видели нелепое падение. Время вышло. С едва слышным свистом трубы втягивают в себя воздух, мой воздух. Дышать становится все тяжелее, сознание затуманивается, в воспаленном, лишенном кислорода мозгу возникают странные образы и видения. Я похож на выброшенную, на берег рыбу, рот судорожно распахивается, стараясь ухватить остатки воздуха. Вдох, еще, еще, еще… все! Вот он мой последний миг, успеваю осознать я перед падением во тьму.

***

Яркий свет режет глаза. Вокруг суетятся какие-то люди. Кто они? Вспомнил! Это медперсонал, следящий за тем, чтобы я не откинул копыта. С меня стягивают тяжеленный гипношлем, кто-то проверяет мой пульс, кто-то светит в глаза гадким фонариком, заставляя морщится.  — Я в порядке, — хрипло говорю я.  — Шолохов, как ты? — надо мной склоняется моя начальница — главный редактор журнала, в котором я веду колонку.  — Все нормально, Кать, — я уже не хриплю. У меня получилось, материал, за которым я так долго охотился, теперь у меня. Описать последние минуты жизни последнего человека казненного на последней фабрике смерти. Добыть ДНК Ивана Гусева было нелегко, все могилы на старом кладбище заброшенной фабрики безымянные, выставлены только номера. Мне пришлось перерыть несколько десятков архивов, чтобы найти нужную информацию. Это было моей целью, ведь я — правнук того самого журналиста, которого пустили к приговоренному. Теперь я смогу написать его биографию. Всю: от рождения до самой смерти. Так, как мог написать ее только он сам.  — Антон Федорович, — здесь тоже присутствовали журналисты, — вы первый, кто осмелился с помощью гипношлема прожить не только моменты из жизни другого человека, но и ощутить мгновение его смерти. Зачем вы это сделали? Я замялся. Что ответить? Надо сказать что-то емкое. Может рассказать о своих планах на написание книги? Нет, она должна стать сенсацией, сюрпризом для общественности.  — Я журналист, мне положено знать все.