Альфы никогда не проигрывают

Они сидели на кухне и курили. Слава и Андрей. За окном горизонт лизало солнце, а едва ощутимый сквозняк щекотал кожу. Было тихо. Настолько, что Замаю захотелось включить аудиозапись с треском сверчков, чтобы обличить это молчание. И он неслышно хмыкнул собственным мыслям. Тряхнул кончик сигареты, наблюдая усталым взглядом за падающим пеплом. Глянул на друга напротив, принюхался. И брови сами сошлись на переносице, образуя складку. Потому что Карелин был полностью не такой, каким он должен был быть. Без яркого запаха и стучащих зубов, без блуждающих бесенят в глазах. Словно не омега, у которого третий день течки. Словно самая настоящая бета, каким его привыкли считать окружающие. Непонимание бесило. Скреблось на загривке, и вырваться привычной замаевской импульсивности мешала только недавняя ссора. Та, из-за таблеток. Когда Слава был злее обычного во сто раз. Впервые, наверное, за время его общения с Андреем. Гнойный рвал и метал, матерился трехэтажными конструкциями, сжимая кулаки до белеющих костяшек. Был вне себя. Хотя никто не узнал их секрета. На баттле не случилось ровным счетом ничего, по мнению Замая. Слава выиграл, пожал руки судьям, конечно же, обливаясь потом и сдерживая дрожь в коленках. Но он же скрылся. Да, в неизвестном для Андрея направлении. Да, заставил простоять у выхода слишком долго в муторном ожидании. Но угрожающих репутации последствий не образовалось. Ведь так? Карелин вынимает из пачки уже четвертую по счету сигарету. Чиркает колесиком, устремляя острый взгляд на моргнувший язычок пламени. Выдыхает через нос и поднимает брови, встречаясь с недовольной миной друга. — Может, остановишься? — Замай хмурится, вглядываясь в лицо мужчины. Пытаясь понять его состояние сейчас. — Тебе ли не похуй? — Что с тобой происходит, Слав? И оба напрягаются. Замай — в ожидании ответа. Карелин — от столь прямого вопроса. Точно в лоб. Фыркает, пожимая плечами. — Ебаный еврей. Андрей закатывает глаза. Отмечает про себя, что Слава совершенно не к месту подметил их форму диалога. Да, вопросом на вопрос. Именно по-еврейски. А все потому, что Замаю требовались настоящие ответы. Которые бы распахнули глаза. Послали нахуй это недопонимание и выстраивание догадок, подкинув сразу единственно правильный вариант. — Я серьезно. — Я тоже. Карелин ухмыляется, затягиваясь особенно глубоко. На полные легкие, чтобы слегла помутнела голова. Он только что сказал чистейшую правду, а Замай его не понял. И так будет правильно. Незачем его единственному близкому другу вникать в это воняющее дерьмо. Источающее запахи похлеще, чем текущая омега. До безобразия неприятно. Как в свинарнике. Как на баттле. И воспоминания накрывают с головой. Горячие губы Мирона на шее, его хрипы в районе уха. Сильные руки сжимают такую не хрупкую мужскую талию, а член вколачивается внутрь, вызывая космические вспышки в темноте век. Тело к телу. Кожа к коже. Непозволительно прижимаясь. Со стонами, вздохами и влажными шлепками. Карелин незаметно встряхивает головой, возвращаясь обратно в реальность. Вглядываясь в ожидающее ответов лицо Замая. — Просто случилась историческая хуйня. Слава затягивается, наблюдая, как друг нервно дергает бровью. Ломает фильтр сигареты сильными пальцами. Еле сдерживается, чтобы не повысить голос. — Ты, блять, до сих пор из-за баттла загоняешься? — чуть ли не рычит, наклоняясь над столешницей. И внезапно срывается, потому что неизвестность особенно сильно стукнулась о черепную коробку. Буквально разорвала ее. — Ты выиграл, Слава! Очнись, еблан. Уделал жидовскую морду, перевернул, сука, игру! Что происходит? Ты считаешь, если я не трахаюсь с омегами, то потерял нюх?! Где твои течные замашки, где эта невыносимая вонь на полдома?! Если ты начал глушиться чем-то сильным, то я, блять, прямо сейчас выбью из твоей башки эту дурь! — Не ори, хули ты разошелся? — слишком спокойно для Карелина. И это чуть ли не становится второй искрой для истерики Замая. Но Слава опережает его порыв. — Не закидываюсь я ничем, Андрей. Не такой же дебил. И вновь возникшая тишина становится особенно острой. Из-за прямых взглядов друзей друг на друга. Из-за задержанного дыхания. Из-за остывшего в один миг Замая. Но никак не остановивших свою работу мыслей. Они закипели пуще прежнего, потому что Андрей теперь точно нихера не понимал. Какого черта?! Почему тогда… — Почему тогда… — Не знаю. Наверное, на эмоциях что-то сбилось. Хуй проссышь. Слава на самом деле все знал, и эта наглая ложь заставила прикрыть на секунду глаза. Вдохнуть дым в легкие и коснуться кончиком языка сухих губ. Слава знал. Слишком дохуя знал. И причины, и следствия изменений в его теле. Из-за чего, а точнее из-за кого его не ломает круглые сутки. И ответ на вопросы Замая пугал самого Карелина. Выкручивал внутренности до стучащей где-то в глотке паники. Он не думал, что докатится до такого глубокого дна так скоро. Так быстро достигнет его лопатками, что не сможет выплыть наружу. Потонет, блять, окончательно. Или уже потонул. Внезапно возникшая мысль в голове прошибла невероятно сильно. Что будет, если он расскажет? Поделиться с Андреем своим вторым, еще менее утешительным секретом? Откроет рот и скажет громко, уверенно. «Это Мирон». Пусть он понимает, как хочет. Ломает голову, кричит. Опять возмущается, что Гнойный слишком часто возвращается к баттлу, что загоняется. Ведь Слава победил. Игриво изогнутые брови Федорова, улыбающиеся губы и холодный блеск светлых глаз всплывают в сознании неожиданно, говоря об обратном. А победил ли? Трель мобильного телефона стирает лишние мысли. Слава смаргивает ухмыляющееся лицо Яновича из-под век, бросает короткий взгляд на друга напротив. Опустившиеся плечи Андрея немного, но успокаивают. Он наконец-то расслабился. Больше не бунтует. Наблюдает уставшим взглядом за белой дорожкой дыма, поднимающейся из пепельницы к потолку медленно, лениво. Замечает внимание Славы на себе, встречается глазами, вопросительно кивая. Что-то случилось? Но Карелин только отрицательно машет головой, переключаясь на мигающий дисплей телефона. Пришедшее сообщение содержит всего лишь пару слов — мужчина отмечает это, даже особо не приглядываясь. Просто… «Снова течешь?» И ощущение чего-то тяжёлого на затылке. Практически с физической болью. Сообщение от того, о ком думать хотелось в последнюю очередь. А еще эта дерзость, сквозившая всего лишь в двух словах. Чисто жидовская, сводящая скулы. — Ты в лице поменялся. Замай. Такой внимательный в самые неподходящие моменты. И Слава был готов поклясться, что сейчас ему было бы спокойнее в компании безразличных сук, которым класть на него. — Андрей, мне пора, — звон еще одного сообщения заставил заметно вздрогнуть. «Хочешь как вчера, Карелин?». — надо встретиться с одним человеком. Надо. Невыносимо. Чтобы поставить на место эту тварь. Разъебать наглую рожу, еще раз доказав, кто теперь ведущий в этой игре. Полностью забив на такое безалаберное деление на альф и омег, на предопределение их возможностей. Возмущение Замая кажется едва слышным за громким топотом собственных ног по ламинату. Такой непрошибаемый игнор по отношению к своему другу, что становится немного стыдно. Громкий хлопок входной двери, пара неуверенных шагов, и Гнойный чуть ли не падает. Приваливается широкой спиной к холодной стене подъезда, а пальцы сами скребутся, отколупывают старую краску. — Сука. — то ли гневное шипение, то ли жалкий скулёж. И ощущение влажности в плотных боксерах злит. Вынуждает ненавидеть свою сущность еще сильнее. Слава не контролирует этот процесс. Процесс пробуждения омеги где-то внутри, готовой послушно высунуть язык и тереться задницей о любую выпуклую поверхность. Так жалко. Так, сука, неправильно, что хочется прямо сейчас выкрикнуть в лицо ненавистного альфы: да, я теку, а ты, блядь, пользуешься этим. Мудила. Еврейский скот. Они увиделись вчера совершенно случайно. По крайней мере, Карелин был уверен в этом, и в полной мере винил самого себя. Какие силы потащили его прогуляться по вечернему Петербургу, зайти в практически безлюдный квартал, чтобы купить банку пива?! С какого хера столкнули его в маленьком магазинчике с Федоровым?! А, если быть точнее, с его проникающим запахом, игривой усмешкой и грубыми руками. Которые схватили практически сразу под предлогом дружеского рукопожатия. Хотя они никакие не друзья. А после все произошло само собой. Монстр пробудился, и последнее, что в полной мере запомнил Слава — «я живу через дорогу отсюда». Сейчас Карелин радовался раннему утру, как никогда прежде. Улицы дышали своей пустотой, позволяли без особого труда идти по тротуару, не цепляя взгляды окружающих запахом своей течки. Молодой человек спустился в метро, немного пугливо встречаясь взглядом с коренастым альфой-охранником. Но все обошлось — тот либо не учуял запаха Славы, либо относился к подобным казусам довольно сдержанно. Одинокий вагон громко распахнул свои двери, и поднятый гул тут же отразился от толстых стен станции. Всего лишь пара остановок, здесь совсем недалеко. Слава ехал в тот самый злополучный район города с тем самым маленьким магазинчиком, чтобы расставить все точки над «i». И вопрос — а почему ты уверен, что Мирон сейчас дома? — был грубо проигнорирован. Он знал, просто знал. Чувствовал, может быть, своей омежьей сутью. Сучьей натурой, которая буквально тянула к низкорослому альфе через весь город. Конечно, Слава хотел только поговорить. Вот только мокрые насквозь трусы и каменный стояк кричали об обратном. Наперекор трезвым решениям. Ноги предательски подрагивали, а пальцы рук, обхватывающие сальный поручень, побелели. Карелин, не в состоянии больше стоять, аккуратно опустился на сидение, издав болезненный стон. Течный, не способный контролировать собственное тело, он едет к Мирону. К человеку, который заставляет его сердце стучать громче, гулким набатом в ушах. И все это лишь для того, чтобы послать нахуй. Подойти и сказать, что нет никакой, сука, разницы — омега или альфа. Слава — победитель, а проигравшим жидам дорога закрыта на завоёванную территорию. Пусть валит в свой гнилой Горгород. Подальше, чтобы не источал свой яркий запах здесь, рядом со Славой. Полумеханический голос девушки. Нужная станция. Такая же пустая, как и предыдущая. Слишком нереальное утро. Несколько мгновений на скрипящем эскалаторе, и лицо вновь обдувает утренний свежий ветерок. Зарывается в мокрые от пота виски, охлаждает сухие, болезненно потрескавшиеся губы. Почему от тебя не пахнет, Слава? О, дорогой Андрей, если бы ты знал, то убил бы не только своего лучшего друга, но и причину его нестандартного поведения. Закопал обоих. Или просто не пустил сейчас через полгорода на встречу с этим костлявым монстром. Не пустил бы вчера в тот маленький магазинчик не пойми где, или тупо проконтролировал, не дав войти туда Мирону. Карелин не признавал того факта, что его, мягко говоря, изнасиловали. Даже дважды. Попользовались. Но и мысль, что все происходило по обоюдному согласию, также не укладывалась в голове. Выбивалась из привычного хода жизни Гнойного. Это было похоже на неприятную таблетку. На отвратительного вкуса лекарство, которое требовалось омежьему началу внутри мужчины. Альфа рядом — как спасение. От течки, ломки и дрожащих рук. Но почему именно этот?! Поворот направо, еще один, скрип черной железной двери, как пропуск в уже знакомый дворик. Карелин почувствовал отвращение к себе из-за знания этого места. Из-за того, что его ноги автоматически выбрали верный подъезд из двух, поднялись на нужный этаж. Ослабленные пальцы с трудом сжимаются, образуя кулак, с грохотом соприкасаются с поверхностью толстой двери. Колотят, грозясь выбить. И Слава намеренно игнорирует наличие звонка. Ему нужно выплеснуть злость. Выпустить из себя вместе с попытками логичного объяснения собственного поведения. Через половину Петербурга к Федорову. Для долбанных разборок. Практически на рассвете. Не безумие ли? Искра… Буря… Блять. Громкий рык вырывается откуда-то из глотки. С ощутимым надрывом, сквозь плотно сжатые зубы. Ведь если сучонка не окажется дома, то Карелин просто возненавидит самого себя за этот поступок. Кулак вновь набирает скорость, готовясь соприкоснуться с твёрдой поверхностью, но пролетает мимо, скользит по воздуху, пока чужие пальцы с силой не сжимаются на широком запястье. Грубо останавливают, стискивают светлую кожу. Неожиданно. Настолько, что Карелин практически забывает о дрожащих коленях и сумасшедше сбитом дыхании. Мирон стоит напротив, правой рукой держа зависший в пространстве кулак. Наклоняет голову чуть набок, кривит такие слишком выразительные брови. Ухмыляется увиденной картине. Слава в его дверях. Взъерошенный, как воробей. Озлобленный, словно гиена. Текущий. Как Федоров и предсказывал. — Что ты здесь делаешь? — практически нежно. Но Гнойный скалится, вырывая руку из чужих пальцев. Вынуждая Мирона нахмуриться в ожидании ответа. — Пришел послать… тебя нахуй. Подальше… от себя. Так неправдоподобно, что Янович конечно же усмехается. Практически беззвучно, кривя губы. Логично ли — приходить прямо к альфе в таком состоянии, чтобы попросить убраться из своей жизни? Скорее нет, чем да. — Тебя так легко спровоцировать обычными смсками. — Нахера ты это писал вообще?! — Я тебе помогаю, еще не заметил? Это помощь. Мирон называет свое поведение спасительным. Мать Тереза во плоти, блять. Только Слава не просил, чтобы ему помогали. Он в этом не нуждался всю свою прожитую жизнь и не будет нуждаться всю свою оставшуюся. У Замая всегда есть отличные, по большей части безвредные таблетки, которые спасители получше, чем Федоров. Потому что их просто кладут в рот и запивают стаканом воды. Лекарство от Андрея не разговаривает, не кривит свою рожу, не блестит светлыми глазами в полумраке питерского подъезда. Не пахнет. Белые кругляшки в прозрачном пакетике не источают ароматов альфы. Не провоцируют, сука, на нелогичное поведение. — Я не нуждаюсь в твоей помощи, еблан. — Пройдем в квартиру. — Ты глухой либо?! — и ноги сами переступают порог. Конечно, чтобы нависнуть сверху, постараться физически раздавить стоящего напротив рэпера. Доказать свою правоту. Свой выигрыш. Как на баттле. Как вчера, когда Мирон утащил его в свое логово. Кто тут еще герой, а кто дракон? Неожиданный рывок, и тупая боль в лопатках помогает еще больше потеряться во мраке коридора. Отдаленно услышать закрывающуюся дверь, ощутить горячее дыхание на собственной шее. Так возбуждающе, так раздражающе, что Слава отчаянно стонет. Он не способен противостоять сразу двум. Мирону — еще ладно. Но никак не самому себе. — Пусти, блять… С придыханием, впитывая каждое движением пальцев Федорова на собственных плечах. Грубые, резкие движения. Выносящий мозги запах. — Сам себе врешь. Усмехается, стягивая с Гнойного серую футболку. Касаясь фалангами разгоряченного тела. Кожа к коже. Слишком жарко. Слишком увлекательно. Потому что Слава пахнет дикостью, той самой, что накрывает с головой. Что топит. Карелин врет самому себе, и это веселит. Такой грозный, хамоватый тип трется собственной задницей об отделанную декоративным камнем стену. Шарит дрожащими руками в темноте, громко сглатывая подступающую слюну. Ломает сам себя: свои принципы, свою личность. Прямо перед Мироном, чуть ли не на коленях. Омега пробуждается, отдаваясь своему альфе. И Федоров ни секунды не сомневается, что так оно и есть. Карелин — его сучка. Потому как этот запах слишком мощный, яркий, сладкий, до потемнения в глазах. Не такой, как у остальных омег. Слишком желанный. Звон пряжки ремня разрывает череду беспрерывных выдохов, и Гнойный, удивляясь собственному рвению, врезается в чужие губы. Мягкие, теплые, сука, такие мироновские, что скручивает нутро. И желание полностью отказаться от озвученных ранее слов, от пожизненных принципов избегать человека напротив теплится где-то в груди. Слава хочет этого жида. Срочно, внутри, до мурашек. — Быстрее. Сделай это… Мирон останавливается. Так не вовремя, по мнению Карелина. Именно тогда, когда они оба разгорячены до предела. Готовы к этой непоправимой херне. Вглядывается блестящими во мраке глазами в лицо перед собой, резко подается вперед, прикусывая острый подбородок. До животных стонов, застревающих на языке. Разворачивает Гнойного со всей своей грубостью, впечатывая в потеплевшую от прикосновений каменную кладку. По-хозяйски, будто происходящее в корне правильно. Будто каждое движение выучено многократным повторением. Мирон разводит пальцы как можно шире, прощупывая центром ладони каждый выпирающий позвонок. Утыкается носом в вспотевший загривок, всасывая мягкую кожу, рисуя острым кончиком языка круги. Так нереально, так… — Продвигаемся дальше, а? Рука касается края чужих джинсов. Застывает на секунду, пока ее обладатель упивается шумным дыханием омеги под собой. И неожиданно резко стягивает, сталкиваясь с абсолютно мокрыми боксерами. Насквозь, твою мать. Что можно взять и выжать. Взять и выебать. Трусы соскальзывают к коленям с громким шлепком, когда Слава осознает, что дрожит бесконтрольно. Безостановочно. Полный желания отдаться этому чертовому альфе, которого он ненавидит до скрипа зубов в обычной жизни. Обыденность. Вернется ли она полностью после происходящего сейчас? Ответ не приходит, растворяется вместе с соскальзывающими между половинками ягодиц худощавыми пальцами. Карелин судорожно ловит воздух, сжимая челюсти до боли. Прогибается в спине, и пухлые губы Мирона соскальзывают с его шеи из-за разницы в росте. Проникновение обезоруживает, высасывает силы без остатка. Вместе с хриплым «сссука», слетающим в прерываемую стонами тишину. Федоров ухмыляется, упивается этой реакцией. Злится на слишком узкие джинсы, на собственный стоящий колом член. Рычит, подобно пантере, вводя второй и третий палец практически одновременно. Наслаждаясь прогибающимся в пояснице Карелиным. Таким послушным, таким узким, что мужчина готов поклясться, что кончит, если этот говнюк застонет еще раз. — Мне нужно, тебе нужно, — серая футболка Гнойного достигает пола, позволяя мужским рукам прикоснуться к горячей коже еще больше. — Но ты такой узкий, Слав. Девственник, что ли? Стебется. Так нагло и уверенно, что хочется психануть в привычной омежьей форме и выкинуть что-нибудь громкое. Только ноги не двигаются. Сгибаются сильнее прежнего, подставляя оголенный зад под ласки Федорова. И Карелин с ужасом понимает, что теперь происходящее точно не остановить. Точка невозврата выбита жирной отметиной на их соитии. Еб твою мать. Это конец. Он — омега, а этот еврейский уебок — альфа. Звук спущенных джинсов. Толчок, и за ним громкий озлобленный стон сливается с хриплым рычанием Мирона. Небезызвестный жидовский Империум в хамоватой религии Антихайпа. В третий раз. Непозволительное позволяется. Вколачивается в нутро в таком быстром темпе, что Гнойный скребется о камень на стене. Стирает ногти до крови. Вместе с мурашками, скользящими снизу вверх и обратно, вместе с сжимающимися на оголенных ребрах пальцами Федорова. Это страшно, но Мирону не было так хорошо ни разу. Дешевые придорожные шлюхи, которых становилось все меньше, сосали настолько грязно и пошло, что хотелось плеваться. Скромные омеги осточертели своим однообразием. Одинаково стонали, одинаково выгибались, полностью отдаваясь жаждущему секса альфе. Словно бумажные куколки, напечатанные на станке. Отвратительно похожие друг на друга. Слава был совершенно иным. Импульсивный, дерзкий, громкий. Выше Федорова на целую голову, он строил из себя неприкосновенную бету все это время, обливая говном неудачливых баттл-рэперов раунд за раундом. Возникший из неоткуда персонаж. Будущий революционер, который перевернет игру — такого просто нельзя было пропустить мимо, и Янович не удержался. Бросил вызов. Король против аморального шута. Что там говорили судьи, пять к нулю? Всухую? Карелин замирает, когда с особенно сильным толчком вспышкой накрывает оргазм. Яркий, изничтожающий, переполняющий до краев. Сумасшедший стон сам вырывается из глотки, выкручивает внутренности, и следом внутрь молодого человека изливается горячая сперма. Слава расслабляет упругие ягодицы, наблюдая мутным взглядом за струящейся по бедрам белой жидкостью. Это должно было быть неприятно, максимально противно, но грубые пальцы Мирона внезапно тянут пряди волос на себя, полностью отвлекают. Заставляют согнуться чуть ли не пополам, позволяя мягким губам заскользить по горячей шее, застыть прямо над пульсирующей веной, всасывая в себя солоноватую кожу. Делая еще более постыдные вещи, чем этот быстрый и грубый перепих. Федоров ставит отметину. Темно-красную, отдающую возбуждающе тягучей болью, терпким запахом и принадлежностью альфе. Федорову Мирону Яновичу. Оксимирону. Жидовской мрази. — Ты что, сука, сделал сейчас?! Гнойный выпрямляется, натягивая трусы обратно. Уже успевшие порядком высохнуть на острых мужских коленках. Он дышит рвано, стараясь не выдать собственного беспокойства по поводу засоса на шее. Оборачивается на отступившего к противоположной стене Мирона. Злится, как всегда, после отрезвления от омежьих желаний. Возвращается обратно к образу хамоватого типа в потрепанной одежде Антихайпа. К себе настоящему. — Нахуя ты меня пометил? Тихий смех Яновича — раздражающий и удивляющий одновременно. С немного ребяческими нотками, как новое открытие для Карелина. — Я возвращаю очки, Слав. Уже пять к трем, усек? И полное охуение накрывает с головой, отдаваясь нарастающим шумом в ушах. Появляющиеся мысли хочется отвергнуть, отрезать от себя, чтобы никогда не признавать, не возвращаться к случившемуся. Потому что впереди еще, по меньшей мере, два дня течки. Две встречи ненавистных друг другу людей. Два неотыгранных Мироном очка и два совершенно неправильных, но, похоже, неизбежных события.