Море

Чуя окинул взглядом спину под тонкой шерстяной шалью. Сколько бы он ни смотрел на нее, чувство восхищения и гордости всегда возникало внутри, сжимало, разрывалось фейерверками. Расправленные худые плечи, редко и совсем слегка проглядывающие из под ткани домашнего кимоно позвонки, притягательный изгиб — он любил все это, по-своему, конечно. Не "старшая сестра", а нечто большее, гораздо. И в его голову никогда не приходили мысли о том, сколько силы нужно на то, чтобы держать спину прямой, а плечи расправленными. Во всех смыслах.       Коё действительно была похожа на цветок, который вырастили в атмосфере любви и заботы. Своеобразной, конечно, речь ведь о мафии. А сейчас про растение забыли и перестали поливать, вот оно и начало чахнуть, ронять лепестки с тихим шорохом, который и не замечают вовсе. Хотя нет, он, Накахара, заметил.       Поправив края шали, Чуя сел рядом на старую скамейку из двух досок, почувствовав, как тонкая древесина прогнулась под весом обоих, окинул взглядом бледное лицо. И вместо привычной, даже родной маски надменности, степенности и горделивости вдруг отчетливо стала видна печальная мудрость. Не та, что можно заметить в причудливых морщинах стариков, а та, что рождается через страдания и тяжелый, давящий изнутри опыт. Никто, кроме, пожалуй, Огая, не знал об этой печальной мудрости столько, сколько мог бы знать кто-то еще. Столько, сколько мог бы знать сам Накахара. Не из-за возраста. Из-за отношений.       Поджав губы, рыжий перевел взгляд на спокойные темные волны перед ними. Кто мог бы подумать, что смерть этого больного не просто подкосит, сломает эту действительно великолепную женщину. Стала бы она так же сидеть днями напролет и смотреть на воду, если бы умер сам Чуя? Сломала бы ее любая другая смерть? Почему вообще та, что с легкостью могла лишить кого-то жизни, сидит сейчас рядом, кутается в эту чертову шаль и смотрит, смотрит, смотрит. Блуждает пустым взглядом по спокойной толще воды, перебирая в своей голове что-то с такой бережностью, будто сидит в своей комнате и раскладывает кисти для макияжа, гребень и украшения для волос. Почему смертельный красный стал бледно-розовым, почти белым? Почему на ее губах больше не цветет легкая улыбка? Почему она не смотрит на него? Почему, черт возьми?       Волна ненависти к уже покойному прокатилась по всему телу, заставила мышцы напрячься. Такие приступы тупой злости и ревности в последнее время посещали все чаще, грызли мозг, заставляя серое вещество вариться в своем же соку, рожать кучу вопросов, от которых становилось тошно. И никакая прямота не могла выбить ответ хотя бы на один. Оставалось подбирать камни на берегу и бросать их в воду, ожидая увидеть отклик хотя бы в воде. Но камни шли на дно один за другим, а рябь на воде все не появлялась. Коё бросала иначе: прыгающие по водной глади камешки заставляли маленького будущего мафиози широко улыбаться, в восторге смотреть на девушку рядом, обещать самому себе защищать ее до конца и будь что будет. Сейчас же хотелось зарядить камнями в голову покойного босса и, если не заставить этого сукиного сына восстать из мертвых, то хотя бы избавиться от злости на то, что посмел оставить женщину, которая посвятила ему всю жизнь. И нет, на Озаки злиться он не мог. Хотя, может, стоило бы.       Руки у Коё всегда были прохладными и тонкими. Очень красивыми. Маленький Чуя обожал смотреть, как она обхватывает своими длинными пальцами рукоять катаны, как ловко вытаскивает ее. Бережно. Бесконечно прекрасно. Но еще больше он любил, когда она касалась его волос и рук. Даже сейчас, когда они стали дико холодными, каждое прикосновение грело его самого. Женщина словно видела этот ураган внутри него и гасила одним легким касанием, забирала тревогу и злость, оставляя вместо них тепло и уют. Лучше и действеннее алкоголя. Вот и сейчас тоже: кончики пальцев мазнули по тыльной стороне ладони, скрытой черной тканью перчатки, в немой просьбе повернуть руку. И Накахара подчинился, раскрыл перед ней ладонь так же легко, как когда-то раскрыл сердце, после сжал чужие пальцы крепко, но осторожно. Кто знает, вдруг на самом деле Коё превратилась в фарфоровую статуэтку и одним неосторожным движением ее можно и вовсе разбить?       — Знаешь, он любил море, Чуя-кун.       Накахара кивает, смотрит на нее. На лице кривая улыбка, а в глазах стоят слезы. И отвечает так, как отвечает каждый день вот уже полгода:       — Никогда бы не подумал, сестренка.