Письмо к моему счастию

Salve, maris stella! Дражайшая Клара,       Сегодня я смел лицезреть одну преудивительнейшую вещь. Ты, право, мне и не поверишь. Ab ovo [1], как ты уже сама знаешь, мне частенько приходится оставаться подолгу в нашей крепости жгучих ароматов и потных костюмов, что угрюмые, как старческие морщины, люди ― по нехватке слога ― называют «спортзалом». Поелику сегодня я остался там особенно долго, именно мне г-н учитель препоручил запереть наш полу-солдатский дом.       Выходя затем, чтобы сделать обязующееся каждому человеку, я не ухом, но его мочкой уловил подозрительный шорох и ещё более подозрительный вздох. И угадай, что я там увидел? Я, о звезда моя, узрел двух пубертатных особ, моих одноклассниц, лежащих сидя на скамейке, сплетавшихся, словно змеи, в сладострастном животном экстазе. Милый друг, ты, верно, хочешь узнать, кто эти две юные дочери Ареса, так небрежно забывшие покрепче затворить заветную дверцу? Quod[2], я имею честь удовлетворить твоё любопытство:       Первая, восседавшая сверху, рвала глаз снопом жарких, обжигающих глину, багровых волос, наверняка, крашеных. Перси её на фоне всего торса казались раздувшимся, не совсем нужным придатком, будто кто-то специально надул их гелием силикона. А в стане неведомым образом сочетались элегантность очей Прозерпины и мужественность копья Марса, диссонировавшие гонцов моего разума. Её волосы спускались к бледным щекам (у неё всё тело белое, как прокисшее молоко) сценическим занавесом, закрывающим живописный спектакль, способный порадовать даже самого незрелого эстета. Ах, моя память опять зашла слишком далеко (ecce homo![3]), и я забыл, собственно, назвать героиню моего пространного, как список твоих благодеяний, изящнейшая, описания. Ad notam[4], звали её — А… Несмотря на свой вздорный, словно миксер, характер, она была девой приличной и престижной, вылитой героиней Тургеневских романов, и оттого-то я застыл в немом исступлении соляного изваяния, когда увидел её в амплуа наездницы-Ипполиты с немым великолепием могучей валькирии Вагнера, объезжавшей, подобно десятитонной, громыхающей всеми криками страстолюцев мортиры, непаханую ниву бедной фрейлины.       Надеюсь, что мои бредни тебя не утомили, ибо я перехожу к описанию второй девушки: Рецессива именовали Т… В отличии от доминантной особи, оная не обладала волосами-магнитами, но её волосы отливали изумительным блеском вороного крыла. Они, собранные в косу, распластались на полу, всколыхиваясь при каждом верном попадании мортиры в порт.       Тело же её было немного более феминное, а потому и более притягательное: тонкая шея, осаждаемая поцелуями и сжигаемая их проекциями, плавно перетекала в покрасневший от множественных притязаний турецкий бюст а оттуда правила своё русло в хрупкие, как твои тончайшие, сплетённые из солнечного веретена пальцы, ребра, и кончалась устьем точеных бедер и изящных ножек. Не стоит ревновать, милая, она, равно как и все другие дочери Урана, всего лишь гипсовый ангел в сравнении с тобой. Если то позволит твоя милость, я донесу полной ладонью моего скудного воображение ещё и лицо этой мессалинки: оно было такого причудливого цвета, что казалось его специально разукрасили коричневатым моло́ком. На лбу её, как в сказке Пушкина, или, как в буддистских скрижалях, возвышалась чёрная звезда Бафомета — родинка. Scio[5], есть какое-то упоение в просмотре превращения отпетой маргиналки в стонущую от удовольствия и похоти девицу. Впрочем к её чести, вела она себя, воистину по-христиански: не подавая даже малейшего намека на сопротивления, она лишь только заливалась пунцовой краской да мелодично охала, слегка двигая тазом в такт, напоминающий скорее крупнокалиберный марш, чем красно-мраморную серенаду.       Когда я обнаружил эту телесную беседу, на них не было ничего кроме того, что вам, девушкам, стало второй кожей, да и та ничего не скрывала (O, tempora! O, mores![6]). Красная чума терлась всем своим естеством о сущность «бедной» пуританки. По мере роста времени, ускорялись и их сдобренные музыкальной гекатомбой поступательные движения. И вот настал тот момент! Девушки истошно всхлипнули полувздохом и с неподражаемым блаженством на лице, осели на своё импровизированное любовное ложе. Русая с мещанской нежностью погладила достижения своей подруги, et statim in[7], с duplex duris[8] нежностью затянулась любовным алкоголем. Они взлохмаченные, словно хохол верблюда, целый день переносившего меж двух своих горбов-маленьких пищепромов, рослого, потного и такого же взлохмаченного араба, и довольные своей усталостью, спонтанно, наитивно обернулись и обнаружили его — Черного Человека. Весь он был этаким манерным франтом, вымершим, как им думалось, de[9] при смерти таких слов как «крепостное право» и «царь», — в руках его лежала безвкусная трость, а на голове, вдобавок, нахлобученный старомодный цилиндр. Но не вычурный до горлового отторжения аристократизм одежд удивил и отвратил их, а тело: в особенности лицо: оно отливало чем-то пепельно-серым, переходя отрывками в гамму трупного ничтожества, только вступившего в пору разложения; глаза были цвета кладбищенской земли, а губы…губы были расположены в усмешке Мефистофеля настолько мерзкой, что самый ненавистливый оскал четвертого всадника, вряд ли бы напугал их сильнее, чем эта клавиатура хладных сочленений.       Я безмолвно бросил им ключи (русая, точно сторожевой пес, их поймала) кинул им на благословление два знака рук, уважительно поклонился и походкой, идущего по воде, удалился. …………………………………………………………………………………………………………………………………………………….       Вот такое вот происшествие, моя Благодетельница, произошло со мной в этот горючий, словно тело чахоточного больного, день.Спешу сообщить, что об этом не говорил никому кроме тебя. Имею пустынную, как существование многих, надежду о удачном приезде письма к тебе. Animae dimidium meae [10] Твой Актеон