Nothing else matters

- Тебе сделать чай покрепче? Он не сразу оторвал взгляд от окна, за которым виднелась вечерняя улица, загроможденная вереницей одинаковых жилых домов. До железнодорожной станции было рукой подать, и Мэттью мог не только отчетливо слышать стук колес, фырканье и вой парового двигателя, но и видеть вздымающиеся над крышами вязкие клубы пара, тающие в воздухе быстрее, чем он успевал прочесть очередной заголовок «Нью Йорк Ивнин Поуст». Повернувшись на звук негромкого голоса, говорящего на ломаном английском, Старк наткнулся взглядом на аккуратный пучок иссиня-черных гладких волос, стянутых шелковой лентой на макушке, а затем, ниже, на спокойный взгляд миндалевидных глаз, таких пронзительно черных, что зрачки нельзя было разглядеть даже сидя лицом к их обладательнице на расстоянии ярда. Не то чтобы Хэйко не подпускала его ближе с тех самых пор, как «Вифлеемская звезда» навсегда покинула берега Японии. Скорее, за три с половиной года их совместной новой жизни он так и не решился сократить это расстояние. Старк моргнул и, скользнув взглядом по миниатюрной хрупкой фигуре, облаченной в нежно-розовое верхнее кимоно и кипенно-белое нижнее, нахмурился. - Почему ты спрашиваешь? – произнес он сипловатым голосом и потянулся правой рукой к бедру, где когда-то висел в кобуре армейский кольт сорок четвертого калибра, который уже три года кормил акул в Японском море. Привычка, коей бывалый стрелок лишится не раньше, чем его отжившее тело, покрытое трупными пятнами, будут спешно предавать земле на каком-нибудь окраинном участке Грин-Вудского кладбища. Выражение лица Хэйко казалось столь безмятежным и будничным, что Старк, будь он совершенно другим человеком, не знавший ни самой Хэйко, ни ее родины, не придал бы этому никакого значения. Гейша, что с нее взять. Но Хэйко не была обычной гейшей, да и назвать ее среднестатистической японской женщиной у Мэттью язык не поворачивался. Ее внутреннему взору – а Старк был уверен, на желтовато-бледном вытянутом лбу Хэйко не иначе как сокрыт третий глаз, и взгляд его столь же выразителен и точен, как его собственный выстрел в сердце – был заранее известен смысл каждого его жеста, мимолетного взгляда. Даже если сам Старк не наделял их ровно никаким смыслом. Иначе как объяснить то, что Хэйко предугадывала все его действия от заключения сделки с очередным маклером до внезапного порыва податься в Техас, прекрасно зная, что награда за голову «бешеного Старка» там все еще в силе? - Я подумала о том, что если добавить в чай немного сакэ, этот вечер откроется для тебя другой стороной. Произнеси эти слова любая другая женщина, - как и, быть может, любая другая гейша, - он, скорее всего, не удержался бы от усмешки. Три года – поистине ничтожный срок для того, чтобы госпожа Майонака-но Хэйко, как ее звали в Японии, привыкла к Нью Йорку, избавилась от смешного акцента, повергающий местных почитательниц духов и кринолина едва ли не в приступ истерического хохота. Старк со страхом думал о том, что это может когда-нибудь произойти. Нет… этого не может быть. Если это случится с ней, она сломается, перестанет быть Хэйко и растворится в нестерпимо душной однообразной светской толпе, черт бы побрал последнюю. Она перестанет быть ниндзя. Слова этой женщины, их неоднозначность, всегда толкали и будут толкать Мэттью к поискам глубинного смысла. Как и присутствие Хэйко рядом в любой день и час, даже под завязку полный делами фирмы, всегда будет наполнен чем-то большим, чем просто жизнь. Маленький рот Хэйко с тонкими четко очерченными губами растянулся не в той дежурной улыбке, которую Мэттью про себя называл «маской гейши», а в другой. Запретной, легкой и свободной настолько, насколько это вообще возможно в случае женщины, вместе с которой, казалось, родилось на свет, покрытое сгустками маточной крови, слово «дисциплина». - Все-таки, вы, американцы, очень забавные, - произнесла она с явно не наигранным добродушием. – До вас очень долго доходит значение. Мэттью снова посетило странное чувство, будто он смотрит в ее лицо как в зеркало. Улыбка, казалось, против воли Старка возникла на его грубоватом волевом лице, которое слишком долгое время впитывало в себя лучи техасского солнца, чтобы когда-нибудь могло стать бледным. - Может быть, «суть»? Хэйко не пожала плечами, как это обычно делали здешние женщины, а лишь с неизменной восточной покорностью слегка прикрыла тонкие, как кисея, веки. - Может быть. Листья мяты, растертые между подушечек по-детски маленьких и тонких пальцев, плавно опустились на поверхность остывающей золотисто-коричневой жидкости. Мгновение спустя эти самые пальцы мягко и молниеносно остановили протянутую к чашке смуглую жилистую ладонь Старка. Кожа Хэйко была светлее на несколько тонов, а сжатый кулачок наверняка полностью уместился бы в его кулаке, если бы она позволила ему это проверить. Мэттью невольно представил себе эту самую ладошку, сжимающую рукоять ниндзято* до белых костяшек пальцев. Ему вспомнилось их совместное ночное путешествие по горным тропам через вражеский заслон. Интересно, помнит ли Хэйко, скольким людям Каваками* она вспорола глотки и животы, чтобы Мэттью мог беспрепятственно проскакать на лошади через весь заслон, стреляя при этом по затылкам? Скольких людей она убила за свою тогда еще девятнадцатилетнюю жизнь? Считала ли она их за людей вообще? - Сначала сакэ. Мэттью только кивнул, заворожено глядя на мятные лодочки, мерно бьющиеся о керамические берега. Чашка продолжала невозмутимо стоять на поверхности стола, который Мэттью когда-то собственноручно вырезал и сколотил из дуба. Вопреки его ожиданиям и стараниям подогнать высоту стола под небольшой рост Хэйко, она мягко и настойчиво отказалась от традиции пить чай по-американски. - Извини. - Нет, - сказала она и улыбнулась, как только его глаза, темно-серые, как свежий горячий асфальт, липнущий к подошвам ботинок, встретили ее неизменно спокойный взгляд, столь же доброжелательный, сколько и жесткий. Мэттью знал, что ее «нет», сказанное теперь, означало примерно то же самое, что и «я не достойна», когда в Японии она обращалась ко всем, кто коротал с ней приятные минуты. В том числе к своему любимому князю. При мысли о молодом князе Акаоки* Мэттью быстро почувствовал необходимость проглотить скопившуюся во рту слюну. С тех самых пор, как миссионерский корабль отплыл в Сан-Франциско, от Окумити Гэндзи*, как и от оставшейся в Японии напарницы Мэттью, Эмилии Гибсон, не было никаких вестей. Хэйко, как и сам бывший миссионер, наверняка давно похоронила на самом дне своей сущности глупую надежду, что эти двое когда-нибудь дадут о себе знать. Похороны эти состоялись, по всей видимости, одновременно, в тот самый момент, когда шелковистый шарф Хэйко, белый и невесомый, как пелена тумана, осушил мужские слезы на борту «Вифлеемской звезды». Брови Мэттью - каштановые в далеком детстве, а теперь бронзовые от длительного выжигающего действия солнца, почти сливающиеся по цвету с загорелой кожей, - невольно поползли вверх, когда следом за прозрачным сакэ листья мяты накрыла густая тягучая масса янтарного цвета. - Во имя всех Святых, где ты достала мед? – Мэттью почти рассмеялся, но заметил, что выражение лица Хэйко не поменялось. Кривая улыбка застыла на его лице. Вопрос был глупым до абсурда, но взгляд Хэйко по-прежнему оставался спокойным и теплым. - Купила у пасечника с авеню, - просто сказала она и, выпрямив спину, сложила пальцы в замок. – Это будет очень вкусно, вот увидишь. Как обещала Хэйко, приготовленный ею чай сделал свое дело. По возвращении в Америку привычка спешить снова дала о себе знать, и Мэттью, чтобы скинуть тяжелый груз своей личной миссии, успешно выполненной, снова начал жить в спешке. Как утренний, так и вечерний чай, собственноручно приготовленный, обыкновенно уходил в пару больших глотков и обжигал ему горло, как когда-то это делал дешевый виски. Только не тот чай, что готовила Хэйко, когда приходила его навестить. В ее чае каждый раз было нечто особенное, словно тонкие струйки пара шептали ему – «ма-чи-масу… ма-чи-масу*…» Мэттью сделал небольшой глоток и бросил на Хэйко косой взгляд из-под прикрытых век. Она сидела на голом дощатом полу в позе сейдза*, прямая и недвижная, позвоночник ее был вытянут в струнку, а колени поджаты. Еще будучи миссионером в Японии Мэттью не мог провести на полу в такой позе больше десяти минут и не почувствовать необходимость подняться на ноги с посторонней помощью. Спустя три года мало что изменилось. Поэтому, когда Хэйко в конце концов отказалась от приобретения стола и скамьи в собственное жилище, он не стал ее осуждать. Как не осуждал и молчаливое упрямство, заключающееся в верности традиционному японскому кимоно. Разумеется, когда Хэйко находилась у себя дома или у него в гостях. Он готов был поспорить на что угодно, в его присутствии, как и в одиночестве, Хэйко позволяла себе открыто ненавидеть Нью-Йорк. - В кодексе самурая есть такие слова, - задумчиво произнесла она, видимо, отвечая на свои собственные мысли, - даже если меч понадобится один раз в жизни, носить его с собой нужно всегда. Мэттью бесшумно отхлебнул из кружки сладковатый терпкий напиток и сузил глаза. Конечно, Хэйко далеко не дура. Она не самурай, но ниндзя, а значит ее меч при ней и сейчас. Он внезапно пожалел о том, что в порыве чувств выбросил к чертям свой верный кольт вместе со «смитом»* за борт «Вифлеемской звезды». - Можно? – тихо спросил он, отодвинувшись на стуле, и поднялся на ноги осторожно, воскрешая в памяти момент убийства Джимми Верняка. Тогда, по дороге из Огайо в Западный Техас, чтобы вскочить с места и выхватить пистолет из кобуры, ему понадобилась доля секунды, и все же будущая жертва его опередила. Может быть, и теперь, наедине с бывшей служащей тайной полиции сёгуна*, ему не стоило расслабляться? Ведь буквально только что она дала ему понять – бывших нинздя не бывает. Хэйко слегка повернула голову, явно понимая, что имел в виду Мэттью. Пару мгновений спустя они уже стояли друг напротив друга, словно готовясь к состязанию на бамбуковых мечах. Как же оно называлось, дай Бог памяти? - В состязании по йайдо ты победил всех людей господина Хиромицу, - произнесла Хэйко, твердо глядя ему в лицо, и Мэттью снова моргнул. Господи Иисусе, как? Как она это делает? – Тогда мне в голову пришла мысль, что самураем все же можно родиться. - Это не мой случай, - ответил Мэттью как можно мягче, прежде чем его правая рука с закатанным по локоть рукавом рубашки слегка подалась вперед. – И нинздя мне никогда не стать, я ведь типичный ковбой. Стрелять умею, и только. Ему показалось, что глаза Хэйко хитро блеснули. Или не показалось. - Посмотрим, - только произнесла она, и в ту же секунду Мэттью едва успел отскочить, прежде чем в его солнечное сплетение уперлось лезвие изящного, устрашающего своей кривизной, меча. Он подумал о том, что выражение маленького красивого лица Хэйко не изменилось бы, даже если она случайно вспорола бы ему грудную клетку. - Не переживай. Если бы я хотела убить тебя, то сделала бы это, - произнесла она так, словно это была еще одна выдержка из самурайского кодекса. Мэттью кивнул. И все же, клинок, прижатый лезвием к его груди, предательски щекотал нервы. - Если когда-нибудь решишь это сделать с целью моего избавления, - глухо произнес он, - то пускай на надгробии напишут «Он был убит Полуночным Покоем*». Никто ничего не поймет, и будет просто красивая эпитафия. Прежде чем опустить меч, Хэйко горько усмехнулась. - Мицуко, - сказала она еле слышно, но так, что Мэттью разобрал слово, сказанное на непонятном ему языке. Он знал эту женщину достаточно, чтобы понять – это слово, как и все до единого другие, сказано ею не просто так. – Это было мое имя до того, как Кумэ нашел меня. Мэттью почувствовал, как от внезапно нахлынувших воспоминаний в сердце зародилась горечь. Ведь этот самый Кумэ, ее дядя, погиб от его пули. Впервые за долгое время Хэйко заговорила о нем, и Мэттью, не в силах противостоять свинцовой тяжести, наполнившей его сердце мгновенно, при одном случайном упоминании имени, вместе с другими именами похороненном в глубинах его памяти, сдался. - Я приехал в Японию не затем, чтобы строить церковь и нести слово Божье, - собственный голос сейчас казался ему чужим. Мир сузился до размеров тускло освещенной комнаты в центре Нью-Йорка, где на него в упор смотрела пара миндалевидных темно-карих глаз. – Цель, которую я преследовал, была… примерно так же далека от миссии рабов господних, как Япония далека отсюда. Ему показалось, что на невозмутимо твердом изящном лице Хэйко едва заметно дрогнула жилка. Он вдруг захотел рассказать ей о Мэри Энн. О том, как внезапно для самого себя полюбил ее, как вызволил из ненавистного пристанища вместе с двумя дочерьми и как жестоко поплатился за попытку построить собственное счастье… с женщиной, которая для многих осталась всего-навсего шлюхой из борделя, возомнившей себя достойной простого женского счастья. Мэттью почувствовал острое желание взять ладонь Хэйко, сжимающую меч, по-прежнему глядя ей в глаза, и поведать ей всю свою жизнь, как когда-то поведал ее Мэри Энн, согреваемый теплом ее живого тела на неудобной кровати в одной из комнат пропахшего свиньями притона. Тогда он тоже не вполне понимал, зачем ему это все, и сдался, ощутив готовность женского сердца принять в себя откровение очередного случайного спутника. С той лишь разницей, что до сего момента у него не возникало и мысли о том, чтобы точно так же разделить постель с Хэйко. Нет. Точно так же не будет. С Хэйко не будет никогда. Она была существом, для него непонятным и одновременно близким настолько, что дотрагиваться до нее было все равно, что осквернять икону. Он, Мэттью Старк, был не просто ее другом. Они стали боевыми соратниками однажды и навсегда, хоть миссия, с которой «Вифлеемская звезда» доставила его к берегам диковинной страны, диктовала ему необходимость стать учителем, проводником в новую религию и культуру для Хэйко и подобных ей «дикарей». Он вспомнил преподобного Цефанию Кромвеля и невольно вздохнул. «Путь истинный, дети Господа…». Видимо, Господь посмеялся над своим вернейшим подданным, заставив его умирать в муках на глазах у непросвещенных варваров. Здесь, в Штатах, Хэйко была и будет таким же варваром, каким он сам и его спутники были на ее родине. В стране революционеров и захватчиков Мэттью Старк был единственным, кто знал истинную Хэйко, а не ту странную женщину с дремучих островов, не по своей воле вырванную из родного края и навсегда потерявшую возлюбленного. С Мэттью ее объединяло нечто большее, чем болезненные воспоминания. С ним она могла молчать. Могла вдыхать ненавистный воздух без страха, что ее легкие отяжелеют под гнетом висящей в воздухе дорожной пыли, а ее тело осквернят и растопчут без тени сожаления. - Мы называем это исповедью, - произнес Мэттью, не в силах отвести взгляд от ее лица. – Если ты захочешь когда-нибудь… - Да, - еле слышно произнесла она, воспользовавшись паузой, и Мэттью едва не проклял самого себя за то, что слишком поздно заметил слезу на ее щеке. – Если бы он не узнал о том, кто я на самом деле, он бы ни за что не отослал меня. - Нет, - инстинктивно отрезал Мэттью, поздно подумав о том, что перебивать ее не следовало. – Я уверен, что нет. Не поэтому. Отправить Хэйко с глаз долой только потому, что ее семья была рождена выгребать дерьмо и питаться объедками*? Нет, эту страну ему никогда не понять. - У него будет ребенок от Эмилии. Она родит ему дочь, Сидзукэ. Все это он видел своими глазами, видел собственную смерть. - Гэндзи? Стой, подожди… - Мэттью тряхнул головой. – Давай по порядку, хорошо? С чего ты взяла, что это будет именно Эмилия? Насколько я понял, Гэндзи скорее совершит ритуальное самоубийство, чем ляжет с ней. - Так и было, - кивнула Хэйко, и Старк в который раз подивился ее выдержке. Любая другая уже рыдала бы у него на плече. – Близкие духом тянутся друг к другу. Когда-нибудь это случится, и если Гэндзи будет счастлив, то буду счастлива и я. Но только… - Только что? – произнес Мэттью, прежде чем снова выругал себя за спешность. - Только я умру, не увидев всего этого, - сказала Хэйко так тихо, но твердо, словно в ней самой внезапно проснулся дар предвидения. Мэттью невольно вспомнил Мэри-Энн, и тут же попытался выкинуть из головы образ ее кишащего змеями трупа. Предвидела ли она, что Итан Круз в конце концов явится за ней и девочками? Говорят, будто женщины способны чувствовать и понимать куда больше мужчин. Она доверила ему свою жизнь, а он… то, что он нашел Итана Круза в Японии, узнал его в дзенском монахе и превратил его лицо в кровавую кашу на глазах малолетних учеников, не изменило тот факт, что его семья мертва. Воспоминания о свершившейся мести лишь навевали на него мысли о них, и от всего этого месива чувств Мэттью начинало мутить. Вот и все. - Прости меня, - сказал он, обращаясь то ли к Хэйко, которую на секунду заподозрил в типично женском малодушии, то ли к давно почившим образам когда-то любимых, которых он не смог укрыть за прочными каменными стенами дорогого сердцу дома. Хэйко только улыбнулась, глядя ему в лицо. - У вас говорится «Бог простит». Я не он, у меня нет на это права. Мэттью выдохнул носом и прикрыл веки. Он знал – призраки прошлого никогда не оставят их в покое. Они будут кружить вокруг них в этой комнате, и когда Хэйко уйдет, призрак князя Гэндзи последует за ней, не страшась ни ее кривого клинка, ни слез, ни попыток влиться в новую жизнь. В отличие от него, Хэйко не назовет свое прошлое хламом и не попытается выбросить. Никогда не пыталась. Она приняла его давно, как приняла участь умереть далеко от цветущей земли, где доживают свой век жестокие нравы и где под сводами «Тихого журавля»* навечно осталось ее сердце. - Хэйко... - Да? Мэттью вдохнул полной грудью. - Сделай мне еще чаю. Пожалуйста. Кривое лезвие ниндзято сверкнуло, прежде чем исчезнуть в складках верхнего кимоно. Ладони Хэйко ненадолго опустели.