Домашнее

Чуя пахнет домом — Огай вообще-то не знает, каков этот запах, но кажется, что мальчишка пахнет именно так. Дома вечерняя, почти ночная тишина — мужчина ослабляет шарф из тончайшего кашемира, привычно оставляет перчатки на тумбе в прихожей. Ковровые полы скрадывают звуки шагов, и перефирийным зрением Мори отмечает, что свет в комнате Элис не горит, а на кухне лишь одна лампочка над плитой тускло светит — на той же плите накрытая крышкой сковорода и прикреплена к ней записка. «Уверен, что оно уже к чертям остыло»— читает мужчина, и улыбка растягивает губы; Накахара очарователен в своей ядовитости и напускном безразличии, за которыми плохо скрывается забота. Огай оставляет всё нетронутым и выключает лампочку — деловой ужин, как ни крути, насыщает. Чуя находится в спальне, по подбородок укрытый одеялом и отвёрнутый к стене; Мори уверенно может сказать, что молодой человек держит колени подтянутыми к груди, а одну руку подложил под голову. — Спасибо за ужин, — произносит негромко мужчина. Музыкально-тонкие пальцы освобождают пуговицы из петелек, и белоснежная рубашка опускается на подлокотник кресла, стоящего в комнатном углу. — Как дела? — брюки оказываются рядом с рубашкой, и Огай садится на край кровати, бегло проверяя заведён ли будильник. Накахара отвечает поистине ежиным шуршанием. — Обижен, что я вновь пришёл до безобразия поздно? — Мори натягивает одеяло и ложится на бок, голову рукой подпирая. — Элис в театральный кружок хочет, — бормочет невпопад молодой человек, и Огай переспрашивает удивлённо, после чего Чуя повторяет раздельно: — Элис в театральный кружок хочет, — ёрзает, вздыхает и, кажется, зарываясь носом в подушку, невнятно произносит: — Я её записал в один. Вроде неплохой. Мужчина руку протягивает и касается затылка Накахары, взъерошивает рыжие волосы его и пододвигается ближе, почти утыкаясь носом в макушку мальчишки. Делает вдох глубокий — Чуя пахнет ромашкой и мылом. Мори кажется, что именно таков запах дома. — Хорошо. Спасибо, — Огай пальцами подхватывает медные пряди и в сторону отводит, заглядывая Чуе в лицо; тот косит по-кошачьи подозрительно глаза, и мужчина улыбается мягко. Губы касаются легко щеки молодого человека, и он прикрывает глаза — ресницы трепещут, оставляя тени. Накахара ворочается, и тонкая рука с красными следами от складок ткани обнимает Мори за шею. Пальцы у Чуи горячие, поглаживают мужчину, точно кота, и приоткрытые жадно губы находят его — Огай улыбается в поцелуй. На вкус мальчишка тоже домашний — зубная паста и тёплый рот с неправильно-повседневно выпирающим клыком, смещённым чуть выше положенной зубной линии. — Ты всегда позволяешь себе опоздания и задержки, — укоризненно произносит Накахара, когда Мори прижимается своим лбом к его и дышит тяжело, щекоча и обжигая выдохами лицо мальчишки. — Я и ревновать могу начать, — бормочет Чуя, голову в сторону отворачивая и поджимая губы. Мужчина в ответ на это посмеивается и поднимает ладонь, где на пальце блёкло отдаётся блеском металл золотого кольца. — Мальчик мой, я не разбрасываюсь клятвами просто так, — напоминает Огай, очерчивая подушечками пальцев лицо Чуи и с удовольствием замечая на губах его возникающую улыбку. Когда мальчишка распахивает объятия, это самое искреннее, что Мори в своей жизни встречает, и каждый раз в груди по-забытому нежно щемит; вопреки ожиданиям, именно он прижимается к Накахаре, смыкая руки вокруг его пояса. Чуя упирается подбородком в макушку мужчины, обнимая, и Огай слышит мерное, иногда чуть более торопливое, чем должно, биение сердца молодого человека. По ночам он неизменно глубоко вдыхает запах Накахары — всё-таки он пахнет домом.