Мечта, которая сбылась

Замок Пти-Шатле на левом берегу Сены, изначально возведённый для охраны Малого моста, утратил прежнюю функцию и теперь представлял собою одну из государственных тюрем в ведении парижского прево, мессира Робера д’Эстутвиль. Громоздкое сооружение из векового камня серой глыбой нависало над Университетской стороной, подстерегая её обитателей, гигантскими воротами разделяя Университет и Ситэ. Эсмеральда была ещё счастлива: в её камере имелось оконце. Крошечная амбразура, сквозь которую не пролезала голова, всё-таки сообщала узницу с внешним миром, предоставляя для обзора лоскут неба, а, если подтянуться, ухватившись за решётку, становились видны дома на противоположном берегу. Воздух, наполненный испарениями Сены, всё же по свежести превосходил затхлость казематов. Зимой незастеклённое окошко стало бы для заключённого сущим проклятием, но сейчас шла только середина августа, ночи стояли достаточно тёплые. По тому, как свет сменялся тьмой, цыганка знала, что находится в Шатле третьи сутки. Больше ей ничего не было известно. — Скажите, как долго меня продержат здесь? — обратилась она к надзирателю на второй день заточения. — Когда меня станут судить? Страж ничего не ответил: возможно, просто не снисходил до общения с заключёнными, либо ему запретили говорить с ними. Пища, которую он приносил, оставалась практически нетронутой. Её желудок отказывался принимать похлёбку, подаваемую здесь на обед и ужин. Эсмеральда съедала только хлеб, запивая его водой, чувствуя, что долго на подобном рационе не выдержит. С грустью думала она о бедолагах, годами принуждённых хлебать отвратное месиво, в котором попадались и гнилые овощи, и рыбьи хвосты, и неразварившаяся крупа. Лучше умереть — решила девушка, чем гнить здесь! Во сне цыганка видела пресловутых кинокефалов. Люди с пёсьими головами окружали её, визжа и рыча, хватали под руки, дышали на неё жаром разверстых пастей. Время тянулось бесконечно, как моток пряжи. Цыганка заполняла досуг, рассматривая вид из окна. Сердце жалобно рвалось: там, снаружи, кипела жизнь, от которой её несправедливо оторвали. Узница не знала, что по делу её началось движение и потому суд отложили. Надобно сказать, что обвинения, выдвинутые против неё, как-то — проституция, ношение оружия, воровство, и, наконец, причинение телесного повреждения офицеру, в совокупности весили немало, вытягивая на смертную казнь. Сказав, что дело Эсмеральды сдвинулось, следует пояснить, что его приостановили властной рукой. Мессиру д’Эстутвиль нанёс визит епископ Фролло с ходатайством о цыганке. Беседа их проходила в резиденции господина Робера — замке Гран-Шатле, построенном с той же целью, что и его собрат, Пти-Шатле — для охраны моста Менял. Со временем надобность в обороне отпала и крепость передали в распоряжение парижского прево. Господин Робер, пребывавший в приподнятом настроении, отнёсся к гостю со всем почтением, поскольку тот приходился старшим братом Верховному судье, и с готовностью выслушал. Просьба посетителя, облачённого в лиловую мантию, несказанно его поразила. Конечно, мессир д’Эстутвиль знал, насколько близко этот благообразный священник принимает нужды страждущих. Но чтобы столь высокопоставленная духовная особа беспокоилась о нищенке?! Парижский прево с вытянувшейся от изумления физиономией предложил: — Если она вас так волнует, Ваше Преосвященство, то я немедленно отправлю человека в Пти-Шатле, чтобы справиться о ней. Клод Фролло, кивнув, продолжал: — Я слышал, что её обвиняют в воровстве и нападении на офицера. Скажите, какую меру наказания суд определит в таком случае? Мессир д’Эстутвиль, пожевав губами, удовлетворил любопытство священника: — Скорее всего, злодейку повесят, предварительно обрезав волосы в знак позора. Епископ, утратив самообладание, приподнялся в кресле. Его благородные черты с римским профилем отразили взволнованность. — Этого нельзя допустить, монсеньер! Я достоверно знаю, что девушка невинна. Мессир Робер усилием воли подавил смешок. Его дородная фигура, стянутая портупеей, дрогнула. — С чужих слов? Если же, Ваше Преосвященство, послушать самих обвиняемых, так они все, как один, мнят себя херувимами, — возразил прево. — Её вину определит суд. Робер д’Эстутвиль знал, о чём говорил. Ему, не угодившему предыдущему королю, Карлу Седьмому, пришлось провести четыре года в Бастилии, покуда Людовик Одиннадцатый, смилостивившись, не восстановил его в прежней должности. Он ещё помнил, как солдатня громила его дом и оскорбляла его жену. И всё-таки господин прево не проникался состраданием к подсудимым, чьими участями распоряжался. — Нельзя ли, по крайней мере, повременить с судом до тех пор, пока в Париж не вернётся мой брат? — упорствовал священник. — Ваш брат? Разве он снизойдёт до пустякового процесса цыганки? Знаете, как говорят, «Aquila non captat muscas»*. — И всё-таки я настаиваю, — стоял на своём отец Фролло. Господин д’Эстутвиль не был ни трусом, ни бессердечным деспотом. Его стан, раздавшись вширь с возрастом, не утратил ещё окончательно прежней выправки. Весной 1446 года на турнире в Сомюре прево в поединке на копьях одолел Луи де Бово, министра двора Анжу, завоевав тем самым руку и сердце красавицы Амбруазы де Лоре. Вскоре после того мессир Робер сочетался с нею браком, каковое событие отобразил в стихах Вийон, преподнеся их в подарок молодому супругу. Помимо того господин д’Эстутвиль состоял в дружеских отношениях с мессиром Фролло дю Мулен, любимцем короля, и портить данный баланс ему нисколько не хотелось. В конце концов, рассудил он, что такое ничтожная цыганка и кому хуже, если она просидит в камере лишний день? Парижский прево пошёл навстречу епископу, распорядившись отложить рассмотрение дела воровки до возвращения из Плесси Верховного судьи. Вот почему Эсмеральда оставалась в заточении. Тем временем Гренгуар развил энергичную деятельность. Добившись аудиенции епископа Фролло и умолив того похлопотать о цыганке, Пьер, воодушевлённый, прибег к испытанному средству, а именно поэзии. Закрывшись в каморке, он сочинил едкую эпиграмму о толпе, линчующей невиновных, о судьях-живоглотах, злоупотребляющих полномочиями. Станок Гутенберга значительно облегчил бы ему работу. Но печатного пресса под рукой не было, поэтому глашатай парижских улиц воспользовался давним способом распространения своих творений. Сначала Гренгуар зачитал эпиграмму арготинцам. Тем сочинение весьма понравилось — им вообще нравилось всё, что высмеивало власть имущих. Таким образом, процесс оказался запущен. Заучив стихи наизусть, бродяги понесли их дальше, передавая, как знамя, мастеровым, школярам, торговцам — эпиграмма ушла в народ. Гренгуар, пожиная лавры триумфатора, даже не подумал о том, что скорее навредит девушке, чем поможет. В нашей истории есть ещё один человек, для которого время тянулось до безобразия медленно — судья Фролло дю Мулен. Хотя дел у него нашлось хоть отбавляй, Жеан считал каждую минуту. Прежде он терпимо и даже с благоговением относился к королевским прихотям, частым перепадам настроения, мелочности, сменяющейся расточительством там, где дело касалось королевского здоровья или увлечений. Нынче всё это утомляло его. Так случается с теми, кто меняет одну привязанность на другую. Фролло ждал, когда надобность его присутствия в Плесси-ле-Тур отпадёт, фламандцы отбудут до родной стороны и он сможет вернуться — тут Жеан кривил душой, думая «к своим прямым обязанностям», подразумевая «к цыганке». Не будем же строги к тому, кто оторван от объекта страсти, не успев насытиться им! Наконец настал день, когда королевский кортеж выдвинулся в Париж. Фролло, держась справа от кареты, в которой ехал Людовик Одиннадцатый, сожалел, что не может пустить коня галопом. Уж очень медленно тащилась свита, тогда как Верховный судья, подобно гончему псу на сворке, почуявшему горячий след, рвался вперёд. Он и не подозревал, какой неприятный сюрприз поджидает его впереди. * Орёл мух не ловит. (лат.)