Say my name

      — Я… не могу вспомнить тебя.       У альтмера серые глаза, светло-русые волосы, он худощавый — и весь тусклый. Он бесцветный внешне, но бретонец чувствует, как в его груди порхают сотни огненных бабочек: живая душа, до которой ещё не прикасались когти Молаг Бала, душа, озаряющая сумерки, как стайка светлячков. Бездушному больно ощущать рядом такое тепло, и от этой боли не катятся слёзы, но что-то пронзительно ноет в пустой груди.        — Зато я тебя помню, — говорит эльф, и льдистые скалы, выросшие на месте души, на миг вздрагивают. — Я верил, что ты вернёшься, Аурейн.       Аурейн. До этого бретонец даже не помнил своего имени, помнил лишь Вэйрест и красивую песню на альдмерисе. Тихая мелодия играла в голове почти всегда: она была с ним, когда душа исчезла, упорхнула пугливым белым голубем, когда небо внезапно воспылало, когда в клетках, облепленных замёрзшей кровью, даже мысли обращались льдом. Когда не оставалось и боли, что заставляла себя хоть как-то ощущать, сквозь мысли вновь и вновь проносилась песня — и, услышав её сегодня наяву, Аурейн не мог удержаться, сорвался, бежал на звук, и радовался — насколько мог теперь, раздираемый изнутри ледяными прутьями.       — Это моё имя? Скажи его ещё раз.       Тихое «Аурейн» горьким полушёпотом-полувздохом срывается с губ эльфа — и этот голос иголками застревает на коже.       Нэриен не называет своего имени — Аурейн всё равно ничего не вспомнит. Горящее небо Хладной Гавани, в сотни раз более холодное, чем Море Призраков, выжигает из памяти Бездушных всё, что они любили, оставляя тем лишь вечный плач без слёз и Якоря на месте душ. Сквозь эти жуткие механизмы утекает их свет, как прозрачные реки, что в один миг заболотились, загрязнились их же собственными гнилыми останками. Потоки сукровицы, слёз и холодной крови.       Нэриен, понимая это, тоже плачет. Тоже без слёз — снаружи. Нутро кричит надрывно, но эльф не подаёт виду, что сам из себя всё от отчаяния хочет выдрать, натянуто улыбается, хоть и рад искренне. Он улыбается, потому что не чувствовал на себе никогда и малой доли того, что пережили и переживают лишённые души. Улыбается, потому что надеется вернуть живого Аурейна хоть на миг. Потому что надеется прикоснуться к нему тёплыми руками — не чтобы обжечь, просто заново показать тепло.       — Ты ведь помнишь, кем я был до этого? Расскажи, — просит Аурейн, рассматривая лютню в руках альтмера. Бретонец вспоминает неожиданно и свою, такую же, навсегда оставшуюся в Гавани, уже наверняка ставшую мусором, вмёрзшим во скалы. И сам понимает, что он как та лютня теперь: выкинутый из Обливиона кусок грязного льда.       А эльф начинает говорить. Рассказывает, но Аурейн не вспоминает, не может: на окраинах сознания трепещет чувство, будто вот-вот, сейчас всё вернётся — только этим чувством всё и заканчивается. Ничто не возвращается, только щемит сердце от этого голоса, что сливается с балладой на альдмерском, снова звучащей в мыслях. Льётся мелодия, льётся по венам холодная чёрная кровь — и всё так же трудно поверить, что юным светлым бардом из рассказа альтмера когда-то был Аурейн.       «…нас пятерых носило по землям Ковенанта, мы играли где только могли и что только могли. Ты слагал стишки про Азуру — мы смеялись, а Дж’Таджви злился, но недолго. Только когда тебя не стало рядом, нас раскидало врозь. Миэ снова начала воровать и попалась на какой-то большой краже. Конечно, она потом сбежала, но куда-то далеко, к Пакту. Агрол нанялась в войско, и я не знаю, где она. Дж’Таджви здесь же, в Вэйресте, только я месяцами его не вижу. Никто больше не берёт в руки лютню или флейту, только я сижу в этом порту и сколько уже времени играю одну и ту же песню. Ту, что и сегодня».       Аурейн смотрит вверх. Он, наверное, почти рад, что небо больше не в огне — но Нэриен видит, как первые восходящие звёзды смеются. Почти рад, почти вернулся, почти жив — такова участь лишённых души, существовать с этим жгучим, отвратительным «почти». Слова застревают в горле стальным стилетом, когда Нэриен случайно прикасается к руке бретонца: его пальцы как будто вытянулись и стали тоньше, на ладонях витиеватым рельефом проступали вены. Кровь по ним бежит холодная. Рука — холодная. Эльф не может отдёрнуть своей — сам застывает.       Тепло — первое тепло, что ощутил на себе Аурейн за столько времени, — острое, но не как дреморские копья; оно сладостно-острое, и он даже не может теперь понять, бывает ли так. Перед ним незнакомец, даже его имя исчезло из памяти, но один неожиданный, судорожный взгляд ему в глаза, — серые, тусклые, — сматывает нити заиндевелых вен в тугой клубок. Стылая кровь на миг застывает совсем. Аурейн отводит руку первым, с необъяснимым страхом, с непониманием. Боится — что, слишком приблизившись, этот эльф с тёплой кожей тоже остынет, не понимает — что чувствует сейчас, посмотрев ему в глаза, увидев там душу, а в ней — растерянность, смешавшуюся с радостью, горечь, сменяющуюся… ещё чем-то. Тёплым. Незнакомым или давно утерянным. Не существующим в плане Молаг Бала.       — Я не помню этого. Ты был мне другом, а я тебя забыл. Прости, — Аурейн извиняется, пусть и понимает, что не виновен. Он отдал душу, а вместе и всю прошлую жизнь, не по своей воле. — Признаться, я и помню-то только этот город и даже не знаю, родной ли он мне. А ещё песню, которую ты сегодня пел. Помнил песню, но голоса — нет.       Нэриен не отвечает. Не знает зачем и не знает, как решается — обнимает его. Было страшно сделать это до сих пор, страшно и сейчас: Аурейн не помнит ни звёздных ночей, ни трепетного шёпота; Аурейн не помнит, что чувствовал тогда, и Нэриен знает об этом, но продолжает обнимать ещё сильнее. Прижимается крепче и весь покрывается мурашками, когда чувствует на его холодной груди зияющую дыру. Она не кровоточит, не гниёт: лишь истекает болью и страхом. Ладонь альтмера ложится прямо на неё, ему всё ещё хочется согреть бездушное тело и наполнить эти обесцветившиеся глаза светом. В голове мутится, и Нэриен не понимает, как начинает петь ту самую песню. Скорее, даже не петь — шептать, как молитву богам, в которых Аурейн никогда не поверит.       Звёзды всходят и продолжают смеяться. Звёзды помнят эту песню и помнят, как в этой мелодии сливались два голоса. Два живых голоса — не мёртвый и не ослабленный плачем. Но Нэриен звёзды слышать не хочет, а Аурейн — никогда не слушал.       Их судьбы были стянуты вместе золотыми нитями, но теперь их сковала навеки боль. Общая — Нэриен надеется разделить ледяные пруты на двоих…       ...а Аурейн наконец перестаёт бояться — и спрашивает у альтмера имя.