Константа

Рафаэль всегда был тем, кто пытается без конца, пока не добьется своего. Он был. Но было также то, что поддаваться ему не желало. И это бесило. Да, бесило страшно. Рафаэль пытался, но не получалось. Тот, второй, парень не поддавался, улыбался прямо в лицо этой своей улыбкой острее лезвий (острее даже, чем катаны Лео) и смеялся, запрокидывая голову и обнажая бесстрашно горло, в которое Раф вонзал зубы раз за разом, рвал плоть, сжимал пальцами до синяков и страшных отметин. Но это ничего не меняло. Каждый раз было что-то, не давало ему закончить. Может, эта сумасшедшая безбашенность в бескрайне синих глазах, абсолютное бесстрашие. Бесконечное неподчинение и — вызов. Свифт всегда кидал вызовы ему прямо в лицо и Раф принимал, и эта связь не была односторонней. Ни один вызов Рафа не остался безответным. (Раф знал его имя почти с самого начала, но никогда его не использовал — он отрицал) Он пытался сломать. Он пытался разбить. Напугать, скрутить, оттолкнуть, вычеркнуть, уничтожить. Сжечь. Утопить в море виски и крови на кулаках и лице — чужой, своей, общей. Его крови в том числе. Но гаденыш был так глубоко и погружался глубже, неизменно скалясь в яркой самодовольной усмешке-улыбке-ухмылке, и ничего с этим не поделать. Возможно, думал он, стоило уничтожить этого змея еще раньше, при первой встрече, когда они оба были слабы и полны неописуемой, непонятной, чистой и смолисто-чёрной ненависти друг к другу. Но понимает, что нет, это не помогло бы. Они были настолько друг для друга, словно созданы специально для этого, что ничего не сработало бы. Свифт скалится ему. Раф разбивает кулаки о его лицо и режет ладони о скулы, чувствует яд от укусов на своих кровоточащих губах. Он в такой жопе, если честно. Для него светом служит теперь только взгляд цвета ультрамарина, полных чистого, кристаллизованного безумства, а единственное, что держит его — руки этого парня. Цепкие, вечно холодные и странно надежные. Рафаэль позволяет ему касаться себя, и с ужасом и удивлением осознает спустя время, что привык. В прошедшем времени, потому что ловушка оглушительно захлопнулась позади него, оставив его в кромешной темноте, отдающей алым, и он внезапно ощущает себя в ней свободным. А потом для него открывается новая дверь, за которой безграничные просторы, и он свободен совсем, нет никаких рамок. Свифт дает ему это, хоть и приручил, но он не пользуется поводком — Свифт доверяет. Раф оправдывает это доверие, хоть и рушит его несколько — множество — раз. Он задумывается над этим, размышляет, удивляется, почему вор не выгоняет его, не отказывается, не кричит хотя бы. Почему вор — не держит, нет — держитСЯ рядом с ним, продолжая резать улыбками и убивать взглядами, согревать кожей и собирать руками снова и снова. Но не может найти ответа, даже когда тот говорит, запрокинув голову и смеясь, улыбаясь привычно, скалясь: — Ты мой. Проклят мной до скончания веков. Наслаждайся. Раф говорит, что Свифт — ангел с нимбом из сигаретного дыма, и дарует этот нимб каждый раз, когда делает очередную затяжку с очередной сигаретой меж зубов. Свифт едва слышно, почти прозрачно, немного хрипло смеется и откидывается на его бок панцирем, расслабленно и доверчиво, и сплетает их пальцы на своей груди. Рафаэль пытается вырвать его из себя, даже если это означает, что он умрет в итоге. Он кричит, рычит, бьет его о стены, ломает ему руки, ноги, пальцы, ребра, душит, смотрит в наливающиеся кровью глаза, но не видит в них ни намека на страх или жалость, скулит и ложится рядом. Он уходит из дома, уходит из реальности, уходит в себя, но каждый раз всё равно находит себя рядом с этим парнем, и ничто не может это изменить. Это нерушимая истина, неопровержимый закон физики, константа. Это они, это его чертов мир. Нет между ними любви, нет привязанности, нет какой-то потребности быть рядом. Свифт медленно выдыхает дым через ноздри, расслабленно раскинувшись в кровати среди испачканных и изорванных простыней, одеял и подушек, среди объятий Рафа, и говорит хрипло, но так по-настоящему: — Любви нет, — а затем смотрит на Рафа этим своим взглядом в самую суть и дергает уголком губ, на котором запеклась кровь. — Есть только помешательство. Раф дарит ему свою душу, свое тело, свое тепло, свою защиту и — да — своего зверя. Чудовище в его грудной клетке утробно урчит, чуя запах вора и видя его рядом, если не целым, то хотя бы живым, и рвет все цепи, удерживающие его, когда что-то или кто-то делает плохо этому парню. Раф заболевает, и эту болячку не вылечить никогда. Он так сильно болен этим ублюдком, что дышать без него не может. И хуже всего то, что этот ублюдок делает всё то же самое, параллельно отбиваясь от своих демонов и ядовито улыбаясь. Свифт кричит от видений, которые заполняют его реальность, кричит от боли, которой нет, кричит от того, что хочет, а Раф не понимает, почему просто не вытянет весь кислород из легких этого парня и не закончит это всё. Глупо, конечно, понимает он всё, но не признает, это слишком не в его стиле, не в их тем более, но знает, что просто сам задохнется рядом. Сдохнет, как пес под забором, и всё тут. Поэтому лежит тут же и стискивает челюсти, терпеливо ждет. С наступлением утра очередной приход у Свифта заканчивается. Они оба могут дышать. Пытался ли Раф закончить это? О, безусловно, еще бы не. Получилось ли у него хоть раз? Нет, определенно. Каждый раз, когда он ощущал боль, даримую ему этим парнем, вкладываемую ему в грудь ловкими умелыми руками и вбиваемую острыми улыбками, каждый раз, когда испытывал чистую, чище пресной воды, ненависть, каждый раз, когда выл в какой-нибудь подворотне в одиночестве, крови и пьяном бреду, не приносящем больше никакого облегчения, даже подобия на него, он пытался разорвать эту связь внутри. Свою зависимость от Свифта, как от наркотика, но ломка оказывалась каждый раз невероятно сильной. Она не убивала, она изводила, и в итоге он возвращался побитым Цербером обратно в свое подземелье. И становилось легче. Он пытался, честно, но каждый раз сдавался, стоило вору раскрыть руки и принять его в объятия, доверчиво положить ему голову на плечо, подставить горло во время секса, заслонить собой от какого-нибудь урода, оставить кружку чая на столе утром. Каждый раз он понимал, что падает только глубже, и ничего не мог поделать. Свифт просто был его, как и он сам полностью принадлежал Свифту. Это просто было. Как был кислород, солнце, тепло, огонь, вода и земля под ногами. Как был космос, затаившийся в каждом из них, как были звезды, погасшие сотни лет назад, но навсегда поселившиеся в них двоих. Как были они. Они настолько подходили (в прошедшем времени, потому что это длилось с самого начала и никогда не закончится) друг другу, словно два искажённых отражения чего-то одного. Возможно, ненависти к человечеству и любви к миру. Если бы у ненависти было лицо, оно наверняка было бы ими. — Любви нет, — говорит Свифт, хохоча и пиная носками старых красных кед песок, что под ногами (они где-то на побережье в Калифорнии, сейчас раннее утро, небо серое; туманно, ветрено; вор кутается в толстовку и скалится бесконечности, скрытой в горизонте). Раф мрачно смотрит на него исподлобья, шмыгает носом и накидывает ему на плечи свою старую кожаную куртку цвета теракоты. Свифт заворачивается в нее и смотрит блестящими, полными жизни глазами, так же улыбается ему и вскидывает подбородок, но говорит ниже, тише, увереннее, искренне и правдиво: — Есть только мы. Раф прижимает его к себе и вдыхает запах апельсинов, шоколада, табака, ночных кошмаров, крови, слез, кофе, темноты и чего-то, что не может описать, но оно явно не отсюда. И дышит полной грудью. Пока они есть, мир есть тоже. Звезды горят на небе, хоть их не видно. Солнце стремится на свое место по привычному ему, но непривычному для них маршруту. Ветер треплет концы синей маски, оглаживает щеки, забирается под одежду и заворачивает их в теплые объятия призрачных рук. Песок сыпется под ногами, бьюик ждет за спиной, негромко урча, всё ещё теплый внутри, с запотевшими окнами, пропахший ими двумя и хранящий каждое сказанное ими слово. — До тех пор, пока звезды не погаснут, — негромко говорит Свифт, касаясь губами костяшек его пальцев еле ощутимо. И добавляет, улыбаясь как-то совсем не так, как-то до боли тепло, как-то до ужаса по-домашнему, привычно уже почти, особенно, для него одного: — Вместе. Раф сжимает его пальцы в своих крепче и стискивает челюсти, но не испытывает больше желания уничтожить. Он ощущает что-то иное, такое же сильное, а может, даже сильнее, чистое и яростное, искреннее, горячее, уничтожающее, что-то, что видно в его глазах цвета гелиодора, что Свифт видит без труда и кивает сам себе, отворачиваясь обратно и снова смотря чуть выше границы спокойных волн. Раф прижимается к его макушке губами, не целуя, но не отрицая прикосновения, и закрывает глаза.