Дым на Самайн

Гоголь глухо застонал и получил ощутимый удар плети по ягодицам. — Я разве разрешал тебе открывать рот? — обманчиво мягкий голос Фёдора обволакивал комнату, словно неяркое свечение газовых ламп под красным абажуром. Мальчишка вздрогнул, но лишь сильнее закусил нижнюю губу, убив вскрик внутри горла. Если он будет послушным, Дос-кун оттает, обязательно оттает, ведь Никки умный мальчик, знающий, когда отступление может гарантировать победу. Но, стоит признать, результат превзошел все ожидания арлекина. Тихий скрип полированной кожи и запястья парня стянуло крепче. Край стола больно впивается в тазовые косточки, воздух вырывается из лёгких с еле ощутимым для слуха шипением, но достаточно громким для Достоевского. Свист и снова резкий хлопок. Николай дергается и чуть не кончает. Жесткие пальцы перехватывают горячую плоть у самого основания, мешая забыться в удовольствии, мужчина гладит раскрасневшиеся бедра мальчика удивительно нежно… Ремень мужчины тянет ещё сильнее руки Коли, стопка пыльных фолиантов рассыпается на темном дереве. Тени от сотен свечей танцуют на книжных полках, задрапированных стенах, на неясных блестящих в тени предметах, они похожи на пляску ведьм и духов у костра в Вальпургиеву ночь. Мальчишка шумно сглатывает и закрывает глаза, не в силах больше выносить своего отражения, ведь не может это лицо с лихорадочным румянцем на коже, с искусанными губами, с глазами так маслянисто-блестящими принадлежать ему. Это не может быть его рот, так просяще открытый, сухой, молящий. Мужчина грудью давит Гоголя к столу, расстегивая брюки одной рукой. От плохо сдерживаемого гнева и возбуждения пальцы не слушаются, раздается треск ткани и Фёдор прижимается обнаженным желанием к мальчику, в голове у обоих от соприкосновения кожи к коже стреляет. Фёдор будто весь то и дело поддергивается рябью — иллюзия спокойствия даёт слабину и шелк так и норовит соскользнуть со стали. Достоевский хватает юношу за подбородок и разворачивает обратно к зеркалу — их лица выступают из густой темноты. — Смотри. — И Никки смотрит, как язык касается его ушной раковины, смотрит на неестественно белые зубы, на кровь, на метку на своем плече. На себя, на Фёдора, на то, что между ними происходит. И ему нравится. Нравится, как запах опиума и сизый дым демонам на Самайн. Когда-то в этот праздник сбора урожая, очень давно, люди мазали лица кровью, чтобы нечисть приняла их за своих. Николай понял, что ему никогда не нужна была эта маска. В следующий миг парня скручивает под натиском похоти, внутренности стягивает в узел, так хотеть почти больно, но он не роняет и полувздоха. Фёдор доволен. Он втискивает колено между бедер Гоголя, немного нетерпеливо и разводит их в стороны, помогая себе свободной рукой. У мальчика срывается пульс. Вынимает из разгоряченного тела игрушку, которая сегодня послужила мужчине в воспитательных целях, Никки из всех сил старается не крикнуть, его отражение искажается в муке. Он шепчет на самое ушко юноши: — Можно. — И толкается внутрь сильно, пошло, грубо, и Гоголь вскрикивает облегченно и хрипло, отражение любовников вторит им, ведьмы на стенах улыбаются и гнутся в языках огня. Голос Фёдора змеей вьется вокруг шеи арлекина, от шёпота переходя к почти крику. — Ты… — толчок, стон. — Никогда… — движение, хриплый вздох. — Не позволишь этому ублюдку… — Фёдор отстраняется и упирается ладонями в спину мальчишки, пригвождая его к месту. Срывается, вбивает юного любовника в дубовый стол до цветных пятен под веками, до всхлипа. — Так на себя вешаться!