Дурман

      Победа опьяняет, притупляет наши чувства, затуманивает разум. Победа делает нас уязвимыми, слабыми. Нельзя позволить ей одолеть себя… А Кэлвин Кэнди позволил.       Выпрямившись, с надменным выражением лица и улыбкой победителя он вошёл в комнату вслед за доктором Шульцом. В его руках две фарфоровые тарелки с тортом, белым тортом, и документами Брумхильды. Кэлвин преподносит их доктору Шульцу, словно утешение вследствие поражения. Но какого же его удивление, когда треклятый Кинг отказывается. Отказывается так, будто не признаёт своего поражения. — Не даёт покоя, что я взял над вами верх? — Кэлвин произносит это торжественно, не скрывая своего превосходства.       Он победил. Это его триумф. Никто не смеет водить за нос Кэлвина Кэнди. Тем более жалкий докторишка и ниггер. — Вообще-то я думал о том несчастном, которого вы отдали на растерзание собакам сегодня, Д’Артаньяне, — спокойно произносит Кинг, даже не удосужившись взглянуть на хозяина дома. — Интересно, как бы Дюма отнёсся ко всему этому?       Кэлвин недоумевает. К чему этот разговор? Что-то внутри подсказывает: «Берегись». Но кого? Доктора? Ниггера? Их план раскрыт, оружие отобрано, да и весь дом наполнен верными Кэлвину людьми. Чего или кого ему опасаться? К тому же Брумхильда слишком важна для Джанго, чтобы рисковать её жизнью, когда до той желанной свободы осталось совсем чуть-чуть. — Он бы одобрил? — как-то неуверенно и совсем не думая, отвечает Кэлвин. — Да, ваше предположение о его одобрении крайне сомнительно, — будь Кэлвин чуточку внимательнее, он бы точно заметил этот хитрый взгляд немца, но Кэнди слишком опьянён триумфом.       Всего лишь жалкая попытка сохранить достоинство. Настолько жалкая, что Кэлвину даже становится немного жалко доктора. Где его манеры? Не стоит издеваться над униженными. Именно так должны ощущать себя Шульц и Джанго. Побеждёнными, поверженными, растоптанными. Ведь именно он, Кэлвин Кэнди, одержал сегодня победу. — Александр Дюма — чёрный.       Смысл сказанных доктором слов доходит до Кэлвина постепенно, вызывая в душе неприятное жжение. Он чувствует, как радость от победы начинает медленно испаряться, растворяясь в воздухе, словно её никогда и не было. Но месье Кэнди не должен терять лицо. Не перед этим любителем ниггеров. Он продолжает вести себя расслаблено, будто ничего не произошло, будто виктория всё ещё на его стороне. Но с каждой последующей секундой Кэлвин ощущал нарастающее превосходство доктора. Шульц смотрит на месье, как на жалкого таракана, которого не составит труда раздавить и забыть. — Мистер Кэнди, в обычной ситуации я бы сказал: «Auf Wiedersehn». Но так как «Auf Wiedersehn» по-немецки значит «До новых встреч», — доктор смотрел на сидящего в кресле Кэлвина с нескрываемым презрением, — а я больше никогда не желаю вас видеть, сэр. Я скажу: «Прощайте навсегда».       «Отпусти», — шептал внутренний голос. — «Отпусти их. Пусть уходят!» Но Кэлвин Кэнди был слишком самовлюблён, чтобы просто отпустить. Это его победа. Его триумф. И последнее слово останется за ним. — Одну минуту, доктор! Здесь, на Юге, есть обычай: после заключения сделки стороны обмениваются рукопожатиями.       Победа опьяняет, притупляет наши чувства, затуманивает разум. Победа делает нас уязвимыми, слабыми. Нельзя позволить ей одолеть себя.… Иначе она превратиться в Поражение.