Пелена

Бледная луна пряталась за густыми, серо-синими тучами, ее света почти не было видно. Ганн поворошил прогорающие угли. Они вспыхнули красно-оранжевым светом, выпуская в небо сгустки легких искр, которые тотчас устремились в темноту, чтобы исчезнуть в ней. Ведьмак окинул взглядом спящих спутниц — Айю и Каэлин, двух ангелов, снизошедших с небес и потерявших путь назад. Окку не спал. Он бродил где-то, в тенях, и иногда его яркая шкура мелькала среди веток черных деревьев. Таких корявых и живых, что казалось, будто бог-медведь попал в ловушку и теперь печально витает в поисках выхода. Назим, молодой бронзовый дракон, спутник Айи на ее пути друида, пока еще маленький, не больше Окку, мирно посапывал, укрывшись крыльями, за пределами лагеря. Ганн выдавил из себя глубокий вздох и клубы пара, словно призраки, улетели в темноту. Холодное дыхание Рашемена скоро принесет снег, а тот очень скоро погребет под собой все, до самой весны, пока Люру не расправит свои руки над этим сонным краем. Взгляд ведьмака застыл на лице Айи. Он знал, что Каэлин грезит свои битвы у Стены, что пожирает души. Во сны Пожирательницы он не смел вторгаться. Слишком страшно. Неизвестность. Он не знал, каково это, но чувствовал, что зверь узнает о его присутствии. Однако соблазн был велик. Будто ее мир, это постоянно меняющийся образ, река, которая постоянно меняет течение, тень, которая пляшет в разных тонах. Сейчас ее лицо умиротворено, но она похожа на усталую старуху, не смотря на свой довольно юный возраст. Будто сон изматывает ее. Она закрывает лицо крылом. Это ее привычка. Она верит, что эти наполовину белые крылья защитят ее. Может даже унесут ее прочь отсюда. Прочь от Тени, что бежит за ней попятам и прочь хищника, что притаился в глубинах души. Ганн наклонился ближе. Он может чувствовать, почти видеть эту тонкую паутину, что укутывает девушку. Она струиться, как поток новорожденного ручья, ищет реку, в которую сможет впасть. Ганн станет этой рекой. Он прикасается к пелене; на ощупь она словно теплая вода, которая поглощает ведьмака, поднимается вверх по пальцам, руке, достигает лица и, наконец, вливается внутрь. Он соскальзывает в эту мягкую, зыбкую темноту. Он слышит шепот. Тысячи голосов, шепчут, как один, они зовут, они просят, затем чего-то пугаются и уносятся прочь, словно напуганные дети. Мягкая тьма кончается, и Ганн падает в воду. Холодную и мертвую. Он, пошатываясь, выходит на берег. Сухой, и это не удивительно, ведь он во сне. В грезах вода не мокрая, а огонь не горяч. Перед глазами сноходца предстает огромный остров, утопающий в белой дымке. Это серый, мертвый камень, на котором, тут и там, виднеются искаженные, застывшие деревья без веток и листьев. Они черны и в них нет жизни. Они спят, шатаются между жизнью и смертью, словно тонкие стеклянные листья. Небо над Ганном, вокруг него и в дали, куда достает взгляд, черно, как смоль, стынущее и увядающее. Хотя, нет, скорее просто пусто. Эта пустота холодна, но такое ощущение, что если очень сильно оттолкнуться, то можно проникнуть в эту пустоту, долететь до предела, за бесконечностью, и достичь чего-то, что есть над ним. Но ведьмин сын понимает, что эту пустую тьму ему не преодолеть. Она укутана нитями, которые ее держат, они словно кости, поддерживающие плоть. Они пересекают черноту, как вены и пульсируют невидимым, неощутимым пульсом. Пульсом, который издает биение тысяч сердец, вмещающих в себя не кровь, а сущности. Этот свод ослаблен, кажется, он ждет, когда его натянут, когда поднимут выше, чтобы он мог родить в себе звезды. Ганн медленно зашагал вглубь острова. Земля под ногами была зыбкой, похожей на смесь праха и пепла. Она чувствует, что по ней идут, ей больно, но она не возражает. Застывшие древа вокруг, словно безгласно молят напоить их. Но не водой, а жизнью. Будто им нужно всего одно прикосновение, и они оживут, они проснутся. Но Ганн не смеет их трогать. Что-то говорит ему, что не стоит тревожить этот полумертвый сад, тонущий в черных водах и небе, выдающий свое присутствие лишь слабым эхом погибшей здесь жизни. Он движется в глубины острова и вдруг замечает яркое, белое пятно вдали. Он понимает, что это кусочек жизни, в самом сердце полусмерти. Его нога, наконец, ступает на белый, бархатистый прах. Он, как пудра, взмывает вверх клубами. Пред собой он видит не то теплицу, не то сад. Это корявая, покореженная пародия на ограду, возможно, все, что осталось от маленького навеса или теплицы. Серые спицы торчат из-под земли, между ними кое-где видны остатки белого стекла, покрывшегося серой пылью. Это грубый скелет, в середине которого тяжело нависает ветла. Она похожа на мертвые древа, что торчат, как кости, на всем острове. Но она…живая. На половину, по крайней мере. Она дремлет, ее укутывает плотная, сияющая, белая паутина, которая дышит жизнью, пульсирует волей. У конца ветлы эта паутина разветвляется на тысячи тонких веточек-усиков. Они устремляются вверх, в пустое небо и рассеиваются. Они хотят достать до предела пустоты, начертить мост, увести от сюда кого-то. Ганн приближается, он заходит в то, что осталось от теплицы, медленно подходит к ветле. Она ощущает его присутствие и от этого почти просыпается. Шаман подходит ближе, и теперь видит, что на одной из ветвей подвешены широкие качели, напоминающие колыбель. Сидение и веревки ярко белые, они сияют, и с них сыплется белых прах. На них медленно покачивается Айя, повернувшись спиной к Ганну. Она одета в белые одежды, которые укрывают ее, словно по своей воле, как живые. На спине ее крылья, но они ярко белоснежные, каких нет даже у Каэлин. Они такие яркие, что слепят, и с них сыплются перья. Когда перья легонько прикасаются к земле, то разлетаются в пыль и оседают на землю. Волосы Айи тоже белы, а не пурпурно-лиловы, как в реальности. Ведьмак подходит ближе, так близко, что может дотянуться рукой до нее, прикоснутся к ней. Но ему кажется, что она разлетится в пыль, как только он коснется ее. Еще один шаг, еще… Она обернулась. Ее лицо полно умиротворения и счастья. Ее глаза сияют серебристым цветом, хотя в жизни они всегда хмурые, изумрудно-нефритовые. Взглянув Ганну прямо в лицо, прямо сквозь душу, она звонко смеется. Затем соскакивает с качелей, и, развивая по ветру, которого здесь нет, свои одежды и крылья, она бежит прочь. Сон толкает Ганна вперед, за ней. Только сейчас он заметил белую тропу за теплицей. Эта тропа уводила во тьму, но ведьмак пошел по ней. В белой пыли он видел отпечатки босых стоп Айи и следы от растаявших перьев. Вдруг, из темноты, выдвигаются массивные врата, неописуемого размера. Вершина ворот уходит в черноту и исчезает в ней. Они черно-серы, с оттенками зеленого и ржавого цветов. Огромные, жуткие цепи сковывают врата. Их скрежет раздается гулким эхом и сотрясает остров. Ганн видит Айю, чьи одежды и крылья почернели, ее волосы стали красно-черными и прилипли к лицу. Она стоит спиной к воротам. На ее лице печаль и жалость. Ганн подходит ближе, почти вплотную, и чувствует, как от девушки исходит могильный холод. Она поднимает взгляд на него. Ее глаза кроваво-красные, а по щекам текут кровавые слезы. Она дрожит и Ганну хочется схватить и согреть это ослабленное существо. Но ее глаза полны страха и тысяч невысказанных извинений. Вина, которая горит в ней и ее глазах, неописуема. Она делает один шаг назад. Опирается о ворота, и они начинают дрожать. Уродливые трещины покрывают старый металл. Врата трескаются и разлетаются на тысячи осколков, а те — в пыль. Из тьмы перед ужаснувшимся Ганном глядят голодные, болезненные, печальные и озлобленные глаза. Зверь в цепях воет, скребет стальными когтями по черному камню и сотрясает свою темницу. Он бьется о стены, сдирая свою шкуру с костей, он хочет умереть, но не может. Ганн с ужасом наблюдает, как остров тонет во тьме. Белый сад с живой ветлой чернеет, разлетается на куски. Айя тоже тает. Она запрокидывает глаза к своему зверю, который непрестанно ревет и воет, бьется и мечется, словно загнанный, и разлетается в пыль. Ганна подхватывает нахлынувший поток черной воды. Тварь в последний раз, как добитое чудище, издает истошный вопль, и свод натягивается до предела, трещит и лопается. А черные потоки несут шамана вверх, в ужасную, голодную темноту. Тьма сливается, небо прорывается, выпуская потоки черной воды. Но вдруг, они отпускают Ганна. Он оказывается в пустом, черном пространстве. А ощущение, как будто он плывет в теплой воде. Снова, один за другим, появляются голоса. Они сливаются в единый шепот. Из темноты, к Ганну тянутся тонкие, длинные, прозрачные, белые руки. Они не смеют коснуться его, они витают вокруг. Голоса шепчутся между собой вдалеке. Затем подлетают к ведьмаку и тепло шепчут: «Найди зверя», «Убей зверя», «Освободи нас», «Дай его нам», «Мы хотим улететь с тобой», «Лети… Лети! ЛЕТИ!» Ганн вздрогнул. Сердце колотилось как бешеное, а изо рта поднимались густые клубы пара. Он оглянулся. Темно, только красно-оранжевый свет гаснущего костра освящает их крохотный лагерь. Назим, разбуженный непривычным холодом, вызванным угасанием костра, дышал искорки на угли и те бодро разгорались. Ганн взглянул на Айю, которая все также дремала возле него. Лицо неописуемо усталое. Он уверен, что сейчас она снова на том острове, тонущем во тьме, слушает, как воет и скребется этот ненасытный, замученный зверь. Ее крылья дрожали, и он понял, что эльфийка замерзает. Ведьмак осторожно накрыл ее меховым одеяльцем, затем поворошил угли. Окку по-прежнему витал средь деревьев, но теперь Ганн заметил, как сквозь черные ветки на него смотрят подозрительные и негодующие золотые глаза бога-медведя.