Max Richter — Hyperophelia
POLIÇA — Very Cruel
Опушка леса у самой кромки озера приглушённо зеленеет, переливаясь в чистом горном воздухе трескучими, мерно проступающими звуками. Прохладный ветер расчёсывает прозрачную гладь воды до мелкой ряби. Чуть дальше, среди многовековых сосен — проживающих невероятные тысячи лет — буро-коричневыми пятнами мелькают олени. Птицы изливаются разноголосой песней с самых вершин деревьев. Морган нравилась природа, потому что она никогда не просила у неё доказать наличие чувств. Доказать, что за синтетическим ДНК кроется нечто такое же ломкое, прозрачное, как у и живого человека. Она принимает её доброту, её ярость, её совершенное несовершенство, окутывая в собственных ласково-величественных объятьях. Морган, — шепчут ей дрожащие листья и шёлковый перелив воды, — ты моё особенное дитя. Морган, я твой друг, твоя приёмная мать, твоя наставница. Морган, ты идеальна, и я подарю тебе кусочек рая. Рай существует в твоих глазах, когда ты смотришь на меня, когда понимаешь. Мой кровавый агнец. Люди принесли мне тебя в дар. В жертву. Природа — это Эми. Мягкое и тёплое — невозможно сравнить, невозможно разделить. Там, где начинается одна, заканчивается другая. Поцелованные огнём волосы путаются среди ровных стебельков трав, рыжим потоком просачиваются сквозь пальцы, пачкаются крохотными пятнами крови и скользят на губах нежной тканью. Её запах — молочный, пряный. Её голос — загустевшая в сахаре хрипотца. Её прикосновения — успокаивающие, щадящие. Морган, — осторожно касается слуха Эми, — ты моя особенная девочка. Я люблю тебя за то, какая ты есть. Я люблю тебя больше всего на свете. Честно-честно. Ты заслуживаешь большего. Ты не эксперимент. Тебе не нужно оживать — ты и есть живое. Моё изумительное сокровище. Морган прикрывает глаза, оголёнными ступнями рассекая стремя пасмурно-потемневшего — в тон цвету неба — озера. Лес дышит на неё запахом сухой хвои, перемешанной в мокрой прелости ила у берега. Когда обоняние острее самого тончайшего клинка, всё преображается в головокружительную плотность, которую трудно объять. Когда зрение проникает в закоулки мельчайших мазков, всё становится внушительно-объёмным, расползающимся за видимые пределы. Когда осязание достигает высшего уровня чувствительности, каждое касание — откровение. Морган можно описать одним ёмким словом — глубина. Пульсирующая. Непостижимая. Влекущая. Воплощение глубины. Это странное опьянение на трезвую голову, настигающее при рассматривании тёмных недр под поверхностью игриво шелестящей воды. Глаза никогда не насытятся, руки же лишь трусливо поглаживают верхушку бездны. Погрузишься в распахнутый провал — уже никогда не выплывешь обратно. Прими глубину не как метафору, символ, но — как отдельное существо. Здесь практически ничего не изменилось: лес, окружающий райский водоём, точно изумрудное веко громадного великана. Журчащие ручейки — бесцветные ленточки, — пронизывающие неровную почву из мягкого древесного настила и мха. Их дом заброшенно сутулится где-то на заросшей поляне. Если постараться, то можно представить, будто она вновь гуляет с Эми по секретным тропам; ей шесть лет, а мир кажется дружелюбным, готовым полюбить её в ответ. Каждый день она открывает для себя что-то новое под восторженные рукоплескания друзей. И все рвутся отколоть от себя по кусочку заботы, чтобы малышке было комфортно. Однако… Морган всегда раздражает, что люди, несмотря на их доступность открытой книги, непредсказуемы в проявлениях эмоций или мотивах. Вчера они смотрели на тебя с родительской гордостью в глазах, сегодня — сочувственно поджимают губы, отводят бегающий взгляд, пряча в руках шприц с мерзкой жидкостью. Она убила их всех, ведь так на её месте поступили бы и рождённые естественным путём. Несомненно. Они хотели ликвидировать бракованный объект, выполоскав перед этим в своей щемящей ласке, привязавшись сердцем. Мы считали, если создать более приближённую к нам модель с развитым самосознанием и чувством индивидуальности — мы сумеем воспитать в ней лучшие человеческие качества. Конечной целью было показать вам, руководству корпорации, возможность существования более мирной синтетической формы жизни. Несмотря на все наши усилия, направленные на гармоничное эмоциональное развитие, Морган не сумела преодолеть ограничения базисной боевой модели. Наш проект закончился провалом. Морган подлежит списанию. Завеса металлически-серого неба тускнеет, наливаясь сизой зрелостью приближающегося вечера. В лесу начинают разбухать сумерки. Пора домой. Странно было вернуться сюда после нескольких лет и не чувствовать себя ребёнком, желающим отсрочить время вылазок на свежий воздух. Морган встаёт, разминая конечности до сухого хруста в суставах. Тонкокостный, стройный стан вырисовывается на причале инородно, будто лесная нимфа решила скинуть своё платье-невидимку и понежиться на открытом в бесконечность пространстве. Тугой комок внутри, образовавшийся после лихорадочного выживания в бегах и неизвестности, кажется, растворяется, умиротворённо исчезая. Они живут здесь уже два месяца — пожалуй, Морган начинает по-настоящему познавать вкус счастья: искрящийся, лениво-беззаботный, ускользающий из тех мгновений, когда просыпаешься с осознанием свободы, полноценности; когда засыпаешь, уверенная в правильности завтрашнего дня. Полнокровное счастье. Заходит в лабораторию, всё ещё прилично сохранившуюся после разорения корпорации. Морган почти отстроила заново и жилой комплекс, и бывшую камеру для «модели Л». Если даже за ней идут по пятам, выслеживают, точно загнанного в угол зверька, — она сумеет дать отпор. Девочка, поддавшаяся слабости, чуть не утонула в холодном озере (или утонула?), сейчас же развитие Морган стремительно прогрессирует. Идеально выверенное оружие с набором безупречных когнитивных навыков и интеллектуальных способностей, превышающих среднестатистические возможности. Люминесцентный свет ламп дробится о тёмные стены, заливает узкие коридоры искусственно-равнодушным свечением. Её волосы и брови цвета тусклого гальванического золота мерцают разглаженной фольгой. Дыхание ровное, ладони еле заметно сжимаются и разжимаются. Она поворачивает по пути в одну из каморок — выходит с подносом, закрывая дверь обратно небрежным пинком. Оказавшись рядом со знакомой оградой из прочного стекла, легонько барабанит кончиками пальцев по поверхности. — Эми, милая, пора ужинать. Где ты? — задаёт скорее риторический вопрос. Морган сразу же приметила рыжую макушку в дальнем углу комнаты. Дождавшись слегка уловимой дрожи в хилой фигурке, проходит внутрь. — Я приготовила твоё любимое ризотто и компот из сушёных персиков, лимона, со щепоткой корицы. Эми подходит медленно, кутаясь в мешковатый синий кардиган. Её лицо светлеет, точно в ней включилась лампочка на режиме автопилота. В уголках глаз проступают мелкие морщинки, аккуратные губы складываются в отпечаток улыбки. Ничего подозрительного. Морган явственно чувствовала, как былые кровоточащие терзания Эми больше не возвращаются. Ей снова можно доверять, растворяться в любимом человеке без остатка. Другое дело — собственное состояние, вечно дребезжащее натянутой до предела струной. — Спасибо, Морган. Ты балуешь меня. — Садится за стол, потирая руки в предвкушении еды. Она тянется к прибору, случайно обнажив левое запястье, испещрённое зарубцевавшимися шрамами: поперёк и вдоль. Чуть выше — новые созвездия синяков. — Прости… — роняет виновато, натягивая край рукава до середины ладони. — Всё хорошо. — Морган приближается вплотную, наклоняется к ней, бросая тёплую улыбку — спасательный круг — в чёрные впадины расширенных зрачков, облачённых пронзительной синевой радужек. — Я люблю тебя, и не хочу делать больно… Но ты же знаешь… — она замолкает, комкая и без того очевидные для обеих объяснения в мимолётном поцелуе в висок. — Я дико проголодалась. Начнём? Ужинают в тишине. Эми никогда не разрывает возникающее молчание. Лишь заворачивается, прошуршав невесомо, в свою мягкость, излучает видимую покорность, ласкает понимающими взглядами. Морган нравится, что она такая только с ней. Её Эми — это белизна, податливая любовь; для других — стальная хрупкость, скрытая неприязнь. Если бы Морган была обычным человеком, то хотела быть ею. Но, если бы она действительно была обычным человеком — вряд ли Эми заинтересовалась бы в ней. Вилки скрипуче постукивают о тарелки, лёд в стаканах вызванивает тающим стоном. — Сегодня я была у озера. Нашего озера, — начинает Морган первой. Эми напрягается, на секунду остановившись жевать. — Да, я тоже начала вспоминать, — опережает она её мысли. — Вспомнила, что ты сделала ради меня в тот день. Ты могла бы не убивать Ли. Понимаю, что напугала тебя тогда до чёртиков, хотя это было необходимо и… правильно. Знаешь, — рассечённая шумным вздохом пауза, — я никогда не спрашивала, но, думаю, ты и сама задавалась этим вопросом, Эми. Та смотрит в ответ, выковыривая кончиком языка остатки пищи из дырки в зубе. Краем глаз мажет по рукам Морган. Эми бесконечно боится её. Боится до холодного пота по ночам в чужих сильных объятьях; до сбитого дыхания и рвоты, когда плетётся за ней, срываясь с места на место; до лихорадочной дрожи, которую пытается унять, силясь понять резкие перепады настроения со стороны; до нервного смеха и горячих слёз. Нельзя её винить. В конце концов, чего можно ожидать от человека при давлении? По крайней мере, она не сходит с ума в поисках гармонии между внезапной заботой — порывистой лаской — Морган, иной раз превращающейся в неприкрытую жестокость — в едкую горстку пепла. Морган не знает до конца: делает ли ей больно страх Эми или ей нравится это. — Обещаю, что не буду читать твои мысли. Я вообще этого стараюсь не делать, ты же знаешь. Потому что люблю тебя и хочу доверять. — Заключает веснушчатые руки напротив в свои, проводя синевато-золотистыми губами по бледным костяшкам. — Скажи, ты бы сделала это ещё раз? Повторила бы ради меня? — Да, — ровно выговаривает Эми хрипло-шершавым голосом. — Конечно, я бы спасла тебя, детка, будь у меня возможность в будущем. Уклончиво-положительный ответ. Впрочем, этого пока достаточно. Эми сделала для неё больше, чем кто бы то ни был: развила в ней те качества, за которые Морган порой отчаянно цепляется, пытаясь сохранить себя в вихре разностороннего развития; вырастила её, как преданный делу садовник, в косых солнечных лучах и благих намерениях; показала силу света; пропитала её синтетические ткани способностью любить, восхищаться истинной красотой. Эми застрелила неугомонную Ли со спины, в приступе тяжелейшей паники, — застрелила, вопреки тому, что Морган готова была убить её саму в случае отступления — предательства. Ли Уэзерс. От заезжего ревизора корпорации тотчас же повеяло чем-то особенным, как только та приблизилась к камере. Ещё толком несформировавшийся внутренний детектор сканирования людей уловил сигнал «красный» вместо привычного, общего для всех, «зелёного». Эта была связь. Заискрившаяся на долю мгновения связь некогда потерянных близнецов. Далёко не сразу Морган распробовала то странное послевкусие, что оставил в её жизни багровый след от Ли Уэзерс. Спустя несколько лет, когда удалось процедить былое впечатление через все ступени познания, она звонко рассмеялась, отчего Эми по обычаю нервозно вздрогнула. Забавно было не то, что Ли оказалась «Л4» — ранней версией «Л9»; и даже не то, что начальство устроило состязание двух питомцев насмерть. Забавно было то, что её сочли более успешной моделью проекта. Забавно, потому что на полку достижений Ли Уэзерс никак невозможно было поставить в один ряд значки «более мирная синтетическая форма жизни» и «базисная боевая модель». Взаимоисключающие понятия могла в себе уместить Морган, но не Ли — самая что ни на есть отполированная до лакового красивенького блеска базисная боевая модель. Лицемерие людей, примиряющих удобные фразы при неудобных для них обстоятельствах, в который раз безжалостно проступило на поверхности. Язык всё-таки и есть граница мышления. Метаязык. Если они требовали от Морган безукоризненного совершенства, то зачем создали её по своему образу и подобию? Вонзили нож в единственную брешь. Засыпали кровь небрежно гравием. После ужина Морган расчёсывает прекрасные волосы Эми, струящиеся под пальцами медной рекой. Зароешься носом в пряди — утянешь в ноздри запах степной молодой травы, густо прорастающей после оттаявшего снежного покрова. Или только что залитого в миниатюрные баночки липового мёда. Или муки, обсыпанной молотой корицей. Морган сидит позади любимой, с наслаждением расслаиваясь на простые частицы в пустых, повседневных мелочах. Наверное, атомы урана, которых заставляют ускоряться в коллайдере до скорости света, чувствуют облегчение, расщепляясь, наконец, на простые составляющие. Иначе быть не может. Наверное, единственная слабость, сбой, Морган — это стремление к простоте, костлявой рукой продирающееся через болото всех нано-сложностей её обширного мира. Обычные человеческие мечты, потребность в уюте и комфорте, желание быть принятой, целостной. Но это всё похоже на гонку по разваливающейся в бездну дороге. Когда-нибудь разлом непременно обгонит гонщика. Глупый-глупый гонщик. Безнадёжно глупый в собственном упорстве. — Завтра я выведу тебя на прогулку, — говорит Морган, отложив расчёску в сторону и опоясывая Эми за талию. — Обещаю, — сулит она тем тоном, которым раньше утешали её — запертую в камере, лишённую жизненно-необходимых вылазок. — Вот увидишь, какие мы будем здесь счастливые. Если я отплатила маме милосердной смертью за создание меня, то представь, как я буду обходиться с тем, кто спас меня, кого люблю? — Целует в розовую мочку уха, прижимается крепко, прикрывая глаза. Эми, сохраняя прежнее молчание, поворачивается к ней. Одной лишь улыбкой, что отражается в её глазах тлеющим мерцанием, вторит — выравнивает вопросительные нотки до уверенного, нужного ответа. Робко касается своими мягкими губами извечно холодных, суховатых губ Морган. Спускается ниже, наваливаясь всем телом, заставляя ту откинуть голову назад. На тускло поблескивающей коже расцветают пурпурные отметины — лихорадочный путь от линии подбородка до ровного свода выпирающих ключиц. Кровать в камере Л9 всегда была узкой, рассчитанной для мирного сна былого подростка. Однако этого оказывается достаточно, чтобы повалить Эми на матрац, нависнуть над ней хищной птицей, свести её руки в запястьях над головой. Морган наклоняется к её тонким чертам, считывая согревающую нутро распластавшуюся пред ней покорность. В Эми всегда тихонько плещется нежное тепло, как тепло в смявшемся одеяле зябким утром. Щедро сыплет поцелуями по фарфорово-белой коже её предплечий, осязаемо прося прощения за каждый синяк — последствия неконтролируемых вспышек гнева. Ловит ртом участившееся дыхание под собой, запуская узловатые пальцы под чёрную футболку. Дроблёная дрожь Эми рассыпается мурашками, оседает в судорожных изгибах тела. Никто не пробуждает столь рьяное желание в Морган, как она — трепещущая от каждых прикосновений. Разве это не свойственно человеку — привязаться к другому душой и телом? Разве это не счастье вовне — отдавать и получать взамен? Обмен жизнями. Эми помогает освободиться от одежд; расплетает длинную косу Морган, чтобы зарыться кистями в жидкое золото густых прядей. Влажный звук поцелуев, сплетения худощавых ног, полушёпот имён, сомкнутая ладонь на чужой шее, отросшие ногти, впивающиеся куда-то в лопатки, и утробные стоны накрывают комнату тяжёлой, пёстрой парчой. Морган скользит ладонью вниз, провожая взглядом контраст молочного с матовым. Мимолётно коснувшись внутренней стороны бёдер, выбивает из Эми хриплый, задыхающийся вздох. Морган сегодня хочется быть особенно нежной, струящейся мокрым шёлком по многочисленным веснушкам и родинкам. Хочется сделать кого-то счастливым. Хочется ожить наяву. Хочется чувствовать лишь одну единственную женщину, отрезая остальной мир хлёстким взмахом наточенного до неприличия меча. Хочется… Оторвавшись друг от друга, они мирно выравнивают дыхание, разглядывая зияющее тёмной полостью окошко над собой. Благо, ветер больше не врывается в разбитые прогалины. Эми, раскрасневшаяся перезрелым плодом, накрывает их ситцевой простыней. Чешет нос. Утыкается в плечо напротив, окончательно замирая, позволяя щекочущим волнам полудрёмы вливаться в неё нестройным потоком. — Я думаю, — начинает Морган, плавно переходя с сиплого шёпота до ровного выговора, — думаю, что знаю, как хотела бы умереть. Умереть, оживая. — Она гладит по рыжей макушке. — Спокойной ночи, Эми. Покой. Запах земли, пропитанной влагой майского дождя. Прохлада. Омут. Опустошённость. Прирасти бы к земле, чтобы чрез пальцы пробивались зеленовато-пряные травы, а грудная клетка была вспорота огромным дубом, олицетворяющим величие и возвышенность. Высшее невыразимо. Можно оставаться обрубком, даже если тебе подвластно течение сущего. Иной раз Морган ожидает от смерти намного больше, чем от жизни. Ожидает и от Эми. Какую самую жестокую вещь можно сделать с узником? Подвести его к окну. Какую самую жестокую вещь может сделать узник? Забрать окно у своего мучителя (мучителя ли?).***
Ночь взрывается всполохом невыносимой боли, будто что-то острое и твёрдое вонзилось в грудь… — Прости, милая… — Эми склоняется над Морган, заливаясь в лунных лучах горькими слезами. Её руки отрывочно дрожат, впившись в рукоятку кухонного ножа. Нож, что она воткнула в спящее, впервые за долгое время расслабившееся сердце, точно пластиковую вилку в плавленый сыр. — Я так больше не могу… Я очень люблю тебя. …и вышло обратно, блеснув в неверном свете стальным багрянцем.