there's no remedy for memory

Иногда ему кажется, что Джозеф все еще здесь. Он закрывает глаза – и отправляется прямиком в тот дождливый и страшный августовский вечер, к мигающим сиренам, сухому скрипу карандаша по бумаге и всхлипываниям Мэри-Элизабет, обычно такой собранной, держащейся с таким безукоризненным достоинством. Его не было в тот вечер в Конвелл-Спрингс, но что за важность. Он проходит в дом, не слушая окриков полицейских, отметает все возражения Мэри-Элизабет и забирает Джозефа с собой – в город, к настоящим врачам, бесчисленным шансам и забытым друзьям. Сваливает все дела на заместителя, оставляет дом встревоженной Эрике и дни напролет мотается по больницам и университетам, а ночами сидит у его постели. Это странно – он в самом деле засыпает во сне, а просыпаясь, чувствует себя по-военному измотанным и только усилием воли собирает себя обратно; имена, адреса, прогнозы колотятся в его голове, как кнопки в коробке, которую кто-то трясет, и однажды ему кажется – да, должно быть, кажется – как рука Джозефа, безвольно лежащая на одеяле, вздрагивает. А потом он просыпается по-настоящему и чувствует себя еще большим ничтожеством, лежа в постели в больнице в том самом заштатном городке, где к нему восхитительно равнодушны, несмотря на все его капиталы. Конвелл-Спрингс – дурное место, чтобы умирать, но город еще хуже. Той ночью, прежде чем закрыть глаза, он позволяет себе подумать, что, может быть, еще поживет, еще выберется отсюда. А потом Джозеф садится на край его кровати. У него сияющее молодое лицо и сильные руки, но голоса его Чарльз, как ни старается, не может вспомнить, и поутру помнит только как факт, что о чем-то они говорили. Джозеф показывал ему фотографию – не военную, нет: вместо трех смеющихся дураков в новенькой форме – три ослепительных шара света на фоне темных деревьев. Чарльз не помнит такой фотографии. Он беспомощно смотрел на Джозефа, а тот пытался ему что-то объяснить, но все без толку: читать по губам Чарльз и днем не умеет. Но днем приходит Кэти – скрипучая кожа, сигаретный дым и отчаянная решимость – и ей он выкладывает все, что знает. Не рассказывает только об одном: о своих снах. Чарльз – материалист до мозга костей, он не верит в откровения, призраков и прочую мистическую чепуху. Чарльз – безнадежный идиот, который пропустил все на свете, даже похороны, латая свое никому не нужное материальное сердце, и за этот последний глоток Джозефа он будет драться до самого конца. Ночью он бежит по лесу, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Бежит не от надвигающейся тьмы, не на звук, не на свет – на холод, который, чем дальше, тем безжалостней вгрызается в разнеженное тело. Чарльз стискивает зубы и переставляет ноги. Ему нужно попасть – куда бы это ни было. У него снова есть цель. Он с разбегу вылетает на поляну и останавливается, согнувшись пополам. Легкие горят огнем, но холод пробирается под кожу даже сквозь физический жар. Чарльз оглядывается кругом. Вся поляна усеяна цветами – ярко-алыми, мохнатыми, как нарочно, брызгами с палитры расплесканная кровь, а в центре – огромная черная пропасть без начала и без конца. Лили Майерс бы понравилось. Чарльз делает неуверенный шаг к пропасти – его цель почти наверняка там – но между нею и им встает Джозеф. Джозеф, каким он никогда его не видел и не желал увидеть – поседевший, сгорбленный, разбитый таинственным параличом ума и тела, которому в материальном мире Чарльза нет объяснения. Он сидит в инвалидном кресле, укрытый желто-бурым клетчатым пледом, и смотрит на Чарльза – сквозь него, не узнавая и не понимая. Чарльз издает горестный вопль, от которого у него самого волосы на затылке встают дыбом. Стеклянный взгляд Джозефа притягивает его. Погасшая свеча для стареющего мотылька. Ему не попасть к цели, не обойдя Джозефа – но, обойдя его, он точно больше никогда его не увидит. Чарльз стоит там, должно быть, целую вечность, передумывая ответ, который дал давным-давно – и когда он делает первый шаг, то идет не от Джозефа, не мимо, а навстречу, к нему. Красные цветы чернеют и рассыпаются в пыль под его ногами. Все правильно. Пришла пора и им умереть. Все остальные давно там. Он становится перед Джозефом на колени, в черную мажущую сажу, и находит его неподвижные руки своими, дрожащими. - Отбой, Часовой, - говорит он почти шепотом; но кричать и не нужно. – Я вернулся. Пора домой. Он заглядывает в пустые глаза Джозефа и видит там отражение колеблющегося алого моря. А потом Джозеф моргает и смотрит прямо на него. - Чарльз? Именно тогда он желает проснуться, желает как никогда раньше – потому что для одного сна, пусть даже необычного, это слишком много – но Джозеф продолжает пристально вглядываться в него, будто ищет что-то, и улыбка меркнет. - Это я, - повторяет он на всякий случай, осторожно – сны меняются быстро, но этот на удивление последователен – и Джозеф кивает, соглашаясь: - Я вижу. Но почему ты? Тебе еще рано… - Рано? Уж конечно, и эти цветы, и пустой провал в земле здесь не просто так. С Чарльзом никогда прежде не разговаривали ни погибшие сослуживцы, ни умершие родители, но кое-что о том, как работает этот мир, он знает, и потусторонний вряд ли сильно отличается: не будь там никаких законов, он вообще не смог бы существовать. - Никто и не заметит, что я ушел, - настаивает Чарльз. Ему жаль Эрику, но у нее давно своя жизнь, и рано или поздно ей пришлось бы хоронить его. Так должно быть. Чего не бывает – что полные сил бывшие военные отправляются вечером прогуляться по окрестностям, а потом их находят в лесу, не способных поднять руку и два слова связать. - Заметят здесь, - Джозеф оглядывается на черную яму – как кажется Чарльзу, со страхом. – Не искушай судьбу, Чарльз. В конце концов ты тоже придешь сюда… но лучше поздно, чем рано. - А как же ты? Чарльзу не хочется его отпускать. Не теперь, не так. Но Джозеф сам, опираясь на его руки, поднимается из кресла – и вот кресла уже нет: оно тает зыбкой дымкой, пустынным миражом, так что легко поверить, что его вовсе не было. Ах, если бы днем все было так просто. - Я здесь долго не пробуду, - Джозеф глядит на него сверху вниз и улыбается незнакомой, теплой улыбкой. – Она так выросла, верно? Спасибо, что поговорил с ней. Он машет Чарльзу, разворачивается и бесстрашно ступает в черную дыру, и налетевший порыв холодного ветра швыряет Чарльза на спину, назад, в постель. Теплые солнечные лучи щекочут лицо. Он видится с Кэти еще раз, прежде чем окончательно покинуть Конвелл-Спрингс – она живет в городе, в общежитии, но после похорон обязательно раз в неделю заезжает сюда, чтобы проведать Мэри-Элизабет. - Вы бы тоже заглянули к ней, - Кэти растирает носком ботинка окурок на асфальте. – Она меня спрашивала, когда вас выпишут. Чарльз поднимает воротник пальто. От зимнего ветра мурашки бегут по коже, заставляя вспомнить тот, другой холод, в который он чуть было не бросился очертя голову. - Может быть. Он не уверен, что ему хочется возвращаться в тот дом. Кэти нетерпеливо притопывает ногой. Чарльз внимательно смотрит на нее. - Он счастлив теперь, да? Серые облака бегут по небу. Кэтмобиль и пришедшая за Чарльзом машина терпеливо дожидаются их у обочины. Кэти хмурится, встряхивает головой и решительно отвечает: - Да.